док. -  Днем он был
вдребезги,  постыдно  пьян.  При  всех  целовал официантку в сгибы  ног  под
чулками, знаешь ли...
     - Умеем собираться! - сиял, восхищался незримым Серебряниковым Табаков.
- В этом наша сила! За то нас и начальство любит, что не  выпадаем в осадок.
Вот блюем, вот вопим, вот целуем,  как ты утверждаешь, сгибы чьих-то ног, но
вот  надо же  сегодня явиться в  "Современник", ведь  нельзя  же сегодня  не
явиться, сегодня здесь ВСЕ, и мы являемся. Вот смотри. - Не снимая грима, он
показал,   как   является   друг    Вадюша,   с   белыми   выкаченными,   но
многозначительными  глазами, прямой,  как  столб, с  губами,  кривящимися от
борьбы за вертикальность. - Итак, мы входим  с  академиком  Фокусовым, -  он
показал  осанку пожилого  спортсмена,  напряженные  повороты  патрицианского
лица, - и  с мадам  Алисой.  -  Быстренькое отбрасывание волос, молниеносное
подмигивание в левый угол и прямая ярчайшая улыбка в правый.
     Все получилось очень похоже. Пантелей схватил Табакова за ватные груди.
     - А чего этот подонок с Фокусовыми ходит?
     - Пусти, хулиган, я  не такая. -  Табаков захихикал уже в своей женской
постыднейшей  роли, высвободился  и мигом  вошел  в  другую роль,  заговорил
глуховато, чуть  грассируя, как  знаменитый конструктор тягачей: - Простите,
дружище,  но мы с  Серебряниковым за  двадцать лет  прошли немало:  Вьетнам,
Камбоджа, дороги  Смоленщины... пардон,  это  уже из другой оперы... словом,
много горячих точек планеты...
     Громкий голос помрежа сказал из репродуктора:
     - Олег Павлович, ваш выход!
     - Все! Бегу! Пантелята, садись в кресло! Без меня не уходи!
     Цапля наша?
     -  Да не написана еще, -  буркнул  Пантелей  и плюхнулся в директорское
кресло.
     Табаков сильно потер руки, весь искаженный своей "неподражаемой".
     - Ох, Пантелята, покажу я им сейчас Мисс Советский Союз!
     Сенсация будет, Пантелята! Жалко, тут это дело с Серебром подвернулось.
Мешает нам предатель родины, мешает! Сенсация на сенсацию - что  получается,
Пантелята? Ноль без палочки получается !
     - Что за сенсация? Какой еще предатель? - удивился Пантелей.
     Табаков сверкнул  глазами в дьявольском  юморище, вытащил из-под  стола
радио "Зенит-трансокеаник", грохнул  его  перед Пантелеем и жарко  прошептал
так, что мурашки поползли по всему театру:
     - Пантелята, бибисуй!
     После этого выкатился,  крутя задом и  подбрасывая груди, полностью уже
перевоплотившись, полностью в образе.
     В  кабинете наступила тишина, лишь слабо верещал репродуктор трансляции
из  зала. Пантелей решил  сидеть здесь  до победного.  После спектакля  сюда
ввалится толпа  знаменитостей,  будут пить  виски,  поздравлять  Табакова  и
Волчек, выражать на глазах начальства "мнение прогрессивной общественности".
Конечно, здесь будет и Алиса... Придет ли "блейзер"? Когда же они собираются
сегодня встретиться? Неужели она сорвется сегодня ночью от мужа?
     Стало  быть,  и Вадим  здесь?  Вот  новость -  они друзья  с Фокусовым?
Горячие точки планеты? В  самом деле,  они часто фотографируются  вместе  на
всяких  там  съездах  и  сессиях.  Неужели  Вадим  действительно  собирается
поставить Цаплю? Тогда не все еще потеряно! Цапля и Лисица. Лиса и Цапля,  в
юности она была  польской болотной цаплей, а теперь стала  хитрой и гладкой,
золотой московской лисицей... Неужели не все еще потеряно?
     Думая  обо  всем этом,  Пантелей  крутил  ручку "Зенита"  и  докрутился
наконец до Би-би-си. Там действительно  оказалась сенсация  -  перебежал  на
Запад скульптор Игореха  Серебро,  знаменитый, веселый, скандальный, любимец
Москвы.  Мало  того что  перебежал, еще  и  снял штаны перед всем  миром,  и
оказалось  - не эллин, не бог, оказались под  штанами замшелые ляжки старого
стукача.
     Времена и  нравы приучили  не особенно уже удивляться таким новостям, к
тому  же Пантелей никогда особой симпатии к  Серебру  не  чувствовал, хотя и
считались  они корешами, сподвижниками,  единомышленниками. Вот тот,  второй
скульптор,  вспомнил Пантелей,  друг этого  подонка,  Радик  Хвастищев, этот
действительно стоящий парень. Дурацкая  жизнь - вечно  пьешь, колобродишь  с
разными подонками, а с настоящими ребятами все не можешь сблизиться.
     Пантелей нашел в справочнике  на столе  Табакова телефон  Хвастищева  и
позвонил ему.  Может  быть,  еще не знает Хвост новостей о  своем задушевном
бадди?
     Так, конечно,  и  оказалось. Предупредив  Хвастищева и  повесив трубку,
Пантелей  только  тогда  вспомнил,  что  они  должны   были  с  ним  сегодня
встретиться на джазовом концерте Саблера.
     Вот тоже  низость -  писал ведь  для ребят  тексты по  "Битве  богов  и
гигантов", хотел прийти,  познакомиться, поддержать, а вместо  этого гоняюсь
весь вечер за шлюхой. Ей-ей, мы не вольны в своих поступках, мы не личности,
не боги  и не гиганты, просто Москва прокручивает нас в своей мясорубке, как
хочет.
     ...И вот спектакль кончился, и все ввалились.  Пантелей  из своего угла
видел Серебряникова, который и в самом деле  был строг и трезв. Он беседовал
с замминистра Поповым, строго положив локоть на  плечо Товстоногову и строго
обнимая  за  талию  Ефремова.  Видел  Пантелей  и  академика  Фокусова.  Тот
беседовал с иностранцами Хьюджесом и Моралесом, легко переходя с английского
на  испанский  и  быстро  воровато  оглядывая  толпу в  поисках жены.  Видел
Пантелей и  Алису в маленьком черном платьице - когда успела переодеться?  -
которая  с умным, чуточку отечные, а  оттого детсковатым лицом беседовала  с
Таней Лавровой и Галей Волчек и делала вид, будто и не замечает глазевших на
нее мужиков.  Видел Пантелей  и  "блейзера". Последний  явился  позже  всех,
весьма дикий, грязноватый, с синяком под глазом. Он ни с  кем не  беседовал,
но  подмазывался то к  одной группе,  то к другой, явно подбираясь поближе к
Алисе.
     - Багратионский, дай пять рублей! - крикнул ему Пантелей.
     "Блейзер"  с  готовностью  завозился   по  карманам  и  вытащил  что-то
маленькое, жалкое, не похожее даже и на дохлого воробушка.
     - Увы, только трояк, старичок...
     - Давай трояк. Мне нужно на такси для погони за женщиной моей мечты, за
дочерью Золотого Запада. Понимаешь?
     -  А я на чем поеду, старичок? Моя сука люксембургская ротор из "мерса"
вытащила, а мне на пистоняру сейчас ехать.
     - А куда тебе  на пистоняру? Может, по  пути?  -  с детским  замиранием
спросил  Пантелей. Он вдруг заметил внимательный  взгляд Алисы, направленный
на них обоих.
     - Честно говоря, мне не очень-то и хочется,  старичок, на эту пистоняру
после сегодняшнего позора, - ныл на ухо Багратионский. -  Я вот час  назад в
расстроенных чувствах отодрал медработника в  цэковской поликлинике.  Зачем?
Во имя чего?
     Куда качусь?
     "Что со мной? - думал Пантелей. - Раз она смотрит на меня, я должен ей,
как водится, подмигнуть, быстро, цинично, с пьяненьким юморком, а я замираю,
словно Толя фон Штейнбок перед Людочкой Гулий".
     Моралес  закрыл  Алису  круглым  богатырским   плечом  столпа   будущей
латиноамериканской революции.
     - Не могу не поехать, - канючил "блейзер". - Договорился с бабой,  надо
ехать. Иначе пострадает моя безупречная репутация.
     Вдруг в их угол прибило самого идеологического кащея Какаржевского.
     -  А   вам,  Пантелей  Аполлинариевич,   Никита  Андреевич,  понравился
спектакль?
     Пантелей и Багратионский мигом подмигнули друг другу.
     - Мне не очень понравился, - сказал "блейзер". - А вот отцу моему очень
понравился.  Он  остаться не  мог,  поехал в финскую  баню, в  эту... ну, вы
знаете в какую... у него там встреча с...
     ну, вы знаете с кем...
     У кащея  от  интереса вся  кожа  на  лице обвисла,  а сухонькая  голова
полезла вверх.
     - Как же, как же...
     - А мне совсем  не понравился, - сказал  Пантелей. - "Современник" стал
бояться проблем,  уходит  в  водевиль. Уютный конформизм, "голубой огонек" -
вот что такое этот спектакль!
     Какаржевский с трудом скрывал наслаждение, он сиял.
     -  Ну,  это  уж  вы   слишком,   Пантелей   Аполлинариевич,  резковато,
резковато...
     Табаков,  который  все  слышал  через  три   десятка  голов,   бесшумно
аплодировал  Пантелею и  Багратионскому. Молодцы  ребята,  большое  спасибо!
Похвала  таких  ненадежных  типов,  как  Пантелен  и  Багратионский,  только
повредила бы спектаклю.
     Вдруг Фокусовы стали собираться. Они звали  публику к себе. Иностранцы,
конечно, тут  же  согласились.  Кое-какие девушки тоже поехали. Серебряников
поцеловался с Фокусовым, потрепал по плечику Алиску- извините, мол,  друзья,
нам надо еще посовещаться с Олегом, с  Гогой: наши театральные академические
дела. Фокусов небрежно повернулся к "блейзеру".
     - Багратионский, а вы не хотите послушать "Джизус Крайст  Суперстар"? Я
недавно привез альбом из Калифорнии.
     "Блейзер" было рванулся, но Пантелей удержал его за фалду.
     - Тебе же на пистон!
     Пантелею   приглашения   не  последовало.  Алиса   было   вопросительно
посмотрела  на мужа,  но тот отрицательно шевельнул  плечом.  Алиска  уже  в
дверях   еще   успела   исподлобья   смеющимися    глазами   посмотреть   на
неприглашенного - надеюсь, мол, ясно, в чем тут дело? Пантелей  снова поплыл
под ее взглядом,  словно Толя фон Штейнбок. Все выкатились - эдакая компания
в духе фильмов Феллини: тузы промышленности, красивые шлюхи и  примкнувшая к
ним  богема.  Деятели  искусств  Товстоногов, Какаржевский,  Ефремов,  мадам
Шапошникова из МК, Серебряников, Табаков и Волчек уселись в кресла.
     Пантелей же с "блейзером" тогда - слиняли.
     Пустая  ночная  Москва.  Над  рестораном  "София"  нелепо,  но  красиво
пульсирует  огромное  цветовое   табло.  Японское  устройство  вышло  из-под
контроля наших рационализаторов,  не выдает ни лозунгов, ни реклам, а только
лишь  пульсирует  в  ночи  красиво,  но  бесцельно.  Группа УЧШИН,  компания
Фокусовых, катит по Садовому кольцу к разь^оту. Над тоннелем поворачивает  к
"Современнику" зеленый огонек такси.
     -  Пантелей,  я  отдал  тебе  все свои  деньги,  - сказал "блейзер".  -
Подбрось до бабы.
     - Садись. Где твоя баба?
     - Шеф, поезжай вон за теми машинами на разворот, - сказал Багратионский
шоферу.
     Они  быстро   приблизились  к  четырем  автомобилям,  двум   "Жигулям",
"Фольксвагену" и "Волге", в которых ехала развеселая компания.
     - Это Фокусовы едут, - сказал Пантелей. - Видишь, Алиса за рулем.
     -  Вижу-вижу, - усмехнулся  "блейзер". -  Держись  за ними,  шеф! Пант,
между прочим, мы с  тобой  за всеми  этими делами забыли главное. Значит, ты
согласен?
     - ? - спросил Пантелей.
     - Ну, "Преступление-то и наказание"? Можно телеграфировать в Париж?
     - Можно. Телеграфируй.
     - Отлично!  -  вдруг с силой,  совершенно не соответствующей мгновению,
вскричал  "блейзер".  Он открутил окно, высунул  свою  растерзанную и весьма
битую  голову под струю  воздуха. - Эх, все-таки  жизнь  прекрасна!  Москва!
Ночь! Бензин! Ты едешь к женщине, которая тебя  хочет!!  Рядом друг, который
тебя понимает!
     -  В салоне не  блевать, - строго  сказал водитель.  - Потянет блевать,
скажи. Остановимся.
     Они  развернулись  и  поехали  через  площадь  Маяковского,  мимо  зала
Чайковского,  по   улице   Горького,   мимо  Пушкинской,  в  проезд   МХАТа,
следовательно, по маршруту всенародной русской  любви  к родному  искусству.
Каждый,  конечно, помнит  - пистолет, шоколадные конфеты, снова  пистолет...
Потом  обыкновенная Петровка выкатила  их  на обыкновенный  Кузнецкий  мост.
Впрочем, тут  же снова  начались творческие  муки нового Убийства  -  машина
прокрутилась вокруг Рыцаря Революции.
     Ишь  какая   все-таки  маловатая   голова,  какая  все-таки  козловатая
бороденка.  А  вот  этот  устрашающий  разрыв  между  постаментом  и длинной
кавалерийской шинелью - это уже слишком!
     Наконец  на  горизонте  появился  могучий  дом академика  Фокусова.  Он
высился справа от известного Котельнического небоскреба  и не уступал ему ни
размерами, ни монументальностью.
     Вдвоем эти два огромных дома закрывали все восточные склоны московского
неба.  Оба  памятника  великой  эпохе  были  так похожи,  что даже  тараканы
путались  и в своих ночных делах  часто забегали не по адресу. Между  ними в
промежутке тянулась надпись из немеркнущих лампочек Ильича: "Коммунизм - это
советская власть плюс электрификация всей страны!"
     Только  и  всего-то,  всякий  раз думал  Пантелей, проезжая  мимо  этой
надписи.  Чего  же  нам пока не  хватает? Разве  не  всю  ли уже  страну  мы
электрифицировали?  Неужели  есть  еще  углы,  где  упорные реакционеры жгут
лучину?
     Итак,  они въехали в огромный двор этого дома, окруженный многоэтажными
стенами. Наверху, на крыше  и карнизах, виднелись  освещенные луной  могучие
каменные фигуры рабочих, крестьянок и воинов. Те, Что Не Пьют.
     - Здесь мы с тобой прощаемся, Пантелей! - "блейзер"
     хлопнул ладонью  в ладонь и мигом растворился. Пантелей даже понять  не
успел,   в  каком   из   двадцати  подъездов  скрылся  будущий  соратник  по
синтетическому искусству.
     Машины  фокусовской  компании  стояли  возле седьмого  подъезда. Вскоре
загорелся  длинный ряд окон на одиннадцатом этаже -  квартира Фокусовых. Там
замелькали тени.
     Пантелей  по  каменной  лестнице  поднялся  к  верхней  части двора,  к
теннисному корту, нашел  там шаткий ящичек из-под  марокканских апельсинов и
сел, прислонившись к проволочной стенке.
     Они  наверняка попытаются  смыться посреди ночи.  Какаянибудь  подруга,
какая-нибудь шарага для прикрытия, знаем, как это  делается, сами смывались.
Буду здесь сидеть и не дам им смыться.
     Между  кортом  и  брандмауэром  могучего  чертога   была  балюстрада  с
потрескавшимися шишечками, а перед  ней  мирно отдыхало асфальтовое озерцо с
двумя-тремя лунными пятнами. Он сидел в тени, в надежном укрытии и  наблюдал
освещенные   окна,   в   которых   двигались   тени   разных   международных
обозревателей, записных  лжецов и подонков,  охочих до  бесплатной  выпивки,
притворно  наивных иностранцев,  талантливых,  но бесхарактерных  актеров  и
прелестных женщин, что испокон веков становятся добычей подобного сброда.
     Как,  Боже  мой,  глупа  моя  жизнь!  Мне  сорок  с  лишком,  а  я  как
семнадцатилетний выслеживаю любимую.  Я  не сделал самого своего главного, я
все бросаю на середине, хотя еще в молодые годы поставил себе за правило все
кончать, что начал. Я  столько пил и так загрубил свою жизнь, что она теперь
шершавит,  как  наждак.  Для  чего  же  я  пил-то  столько? Чтобы  задержать
пролетающее мгновенье?
     Я шел  однажды в  Париже  (или  где-то  там),  и  это был  стремительно
проходящий март, и  пролетающие облака, и женщины с их  мимолетной красотой.
Мне стало вдруг горько среди этого ускользающего рая. Я знал тогда лишь одно
лекарство от горечи и  быстро  зашел  в бар. Три стаканчика коньяку.  И  мне
показалось, что я могу теперь удержать это мгновение, все эти хлопки  ветра,
повороты лиц,  все  вместе с пролетающими облаками, с  меняющимся светом, со
скрипом ветвей.
     Потом пришли такие времена, когда я  перестал ощущать ускользание нашей
прелестной жизни. Все загрубело во мне, как наждак. И вот вернулось снова, и
я теперь ловлю Алиску с ее неверной ускользающей красотой.
     Мы с ней ни разу еще не поцеловались, а мне уже страшно  за ее красоту.
Мне так печально и горько, что красота  ее пролетит мимо,  как тот парижский
мартовский день.
     Когда в пустынные времена бились друг с другом боги и гиганты, знали ли
они об истинном  смысле битвы? Зевс, должно  быть, знал. Ведь если бы вместо
младенца Зевса Кроносу в пасть не подсунули камень, был бы пуст и Олимп.
     Да, они  бились там  ради мраморного  воплощения.  Так  и мы  хитрим  и
стараемся  в нашем искусстве подсунуть Кроносу  камень вместо  живого  тела.
Сколько мы можем выиграть -  век, тысячу лет? Он отыграется и на мраморе,  и
на холстах, и на словах, и на всем, он все пожрет...
     В штормовые ночи, в бараке Третьего Сангородка Толя фон Штейнбок слушал
уютные размышления взрослых. Раз в сто тысяч лет на  вершину пирамиды Хеопса
прилетает канарейка и делает носиком чик-чик. Пока  она источит всю пирамиду
до основания,  даже  и это не будет  еще мигом вечности.  И в то же  время я
чиркнул  спичкой - миг прошел, повернул голову - миг прошел. Смешно выходить
против  Кроноса с поднятым  мечом.  Один лишь воин есть, готовый к победе, -
вневременой и безоружный Иисус Христос.
     Из-за угла дома в асфальтовое озерцо бесшумно выехала черная "Волга"  и
встала  возле  сетки теннисного  корта в  трех шагах от  Пантелея. Открылись
сразу обе передние двери, из машины вышли двое - Серебряников и его шофер.
     Вадим Николаевич,  совсем  уже трезвый, хотя и чуть-чуть  припахивающий
чем-то  нехорошим,  подошел  к балюстраде  и посмотрел  на  пустынный  двор,
окруженный могучими  стенами, темными окнами, тусклыми подъездами. Одна лишь
яркая строчка горела над двором - окна Фокусовых.
     -  Иди,  Талонов, -  глуховато сказал Серебряников. - Сиденья  опусти и
гуляй. Сейчас она выбежит.
     -  Нет  конца моему  удивлению перед  женским полом, -  сказал Талонов,
возясь в машине.
     - Иди-иди, философ, -  усмехнулся Серебряников, закурил и облокотился о
балюстраду.
     Тут хлопнула внизу дверь подъезда, и звук гулко и мгновенно пролетел по
каменному  колодцу.  Из  седьмого  подъезда  выбежала  Алиса.  Застучали  по
асфальту туфли-платформы.
     Пантелей видел - она бежала прямо к теннисному корту, к черной "Волге",
с разложенными сиденьями, к Серебряникову.
     Вот  она приближается  -  волосы  разлетелись,  рот  полуоткрыт,  глаза
блестят. Вадим Николаевич бросает сигарету и аккуратно давит ее каблуком.
     - Сумасшедший, - со сдавленным смешком говорит Алиса, - где ты поставил
машину? Прямо на виду!
     -  Ничего, ничего,-  бормочет Серебряников, берет ее за  плечи,  лазает
руками  по ее телу, поддергивает и без того короткое платьице. - Луна сейчас
зайдет за башно, будет темно...
     Тогда  из  мрака тихо  вышел  Пантелей.  Серебряников  и  Алиса,  тесно
прижавшиеся друг к другу, повернули к нему свои лица, искаженные и белые под
луной.  Секунду  спустя   сбылось  предсказание  Вадима   Николаевича-  луна
закатилась за зубчатую башню каменного истукана. Лица любовников  исчезли, и
лишь поблескивали глаза Алиски и узенький серпик ее зубов.
     Еще секунду спустя к Пантелею приблизилось  темное угрожающее  пятно  -
лицо друга.
     - Ты чего здесь?
     - А ты чего здесь? - Пантелей сделал еще шаг вперед. - Она моя женщина!
Отдавай ее мне!
     - Пант, ты рехнулся?! - Голос темного лица звучал примирительно. - Мы с
ней уже три года встречаемся. Только это великий секрет.
     -  Хоть тридцать лет,  -  сказал Пантелей. - Мне  плевать на тебя. Мы с
тобой не ездили вместе по горячим точкам планеты.
     Ты мне не друг.
     Его на миг  охватило ощущение, что это не он так смело, так непримиримо
борется за свою любовь, что это какой-то другой человек.
     -  Пант,  не  мешай  лучше  нам.   -  В  голосе  темного  пятна  теперь
перекатывались металлические шарики. - Иди себе к своим блядям. Алиса не для
тебя. Приходи завтра подписывать  договор  на Цаплю.  Мы  с  тобой  поставим
Цаплю, Пант... или я Талонова сейчас позову, а у него заводная ручка.
     - Ты  мне ручкой не грози. -  Пантелей  сделал еще  один шаг.  -  Лучше
отдавай мне мою женщину.
     - Ты его женщина? - Серебряников тряхнул молчавшую  до сих пор Алису. -
Молчишь? И с ним тоже спишь? И с Пантелеем? Сука!
     Лунное  затмение длилось недолго. Светило  плыло сегодня градусом выше,
чем  предполагал лауреат.  Вновь осветилось  асфальтовое озеро и фигуры трех
участников драмы. Возникло, правда,  некое  весьма  существенное  новшество-
тень проволочной сетки