обещала  всюду  насажать   цветочков,   гвоздичек   пахучих.
Мещанка... А где-то Вершинин? Где-нибудь чай пьет и  философствует...  Через
200 лет, через 300 лет... И кто-нибудь  непременно  его  жалеет.  Без  этого
нельзя... Вы чудная... восхитительная, вы единственная... И все  проходит...
Ничего настоящего еще не было... А какие-то глупые  версты  уже  проходят...
Знакомое, милое, а  выцветает,  линяет...  изменяет  даже...  О,  только  бы
Иерусалим не изменил. Горит ли еще на западе его тень?.. {7} Чтобы  не  было
Москвы?.. Невозможно. О, держитесь за прошлое,  прощайте  во  имя  прошлого.
Всему прощайте. И Родэ прощайте с его моментальной фотографией - повернуться
нельзя, он уже защелкнул... И Наташе  прощайте,  уступайте...  Помните,  что
ваше не здесь и что Наташа, в сущности, даже несчастна, потому что у нее нет
этой все искупающей, все озаряющей Москвы, а есть только  Бобик,  Протопопов
да зеленый кушак... Наташа гонит няньку... Что же? Я возьму  няню  с  собою.
Наташа рубит аллею, да руби, бог с тобой. Мы здесь ведь только до  завтра...
Вон там погорельцы: они заполнили весь дом, где  только  их  нет?  Они  и  в
гостиной, и в столовой, и в девичьей, и на лестнице, кажется. Няня,  дай  им
вот эту кофточку. А это что? И это тоже. Трое, ты говоришь? Что же  бы  еще?
О, товарищи! Ведь и мы здесь такие же гостьи, как и вы. Мы здесь на бивуаке.
     Сегодня педагогический совет, завтра отдохну, там, положим, уроки... Но
потом, о, потом уже без промедления в Москву. Маша, а Федор  Ильич  как  же?
Ирина, ты же говорила: школа, труд. Да, конечно, все это  помехи.  Это  надо
как-нибудь устроить. Но как же нам и быть-то? Ведь если не Москва,  так  для
чего же и жить, поймите, жить-то чем же?
     Жизнь задела всех трех сестер своим черным крылом. В начале  драмы  это
была еще свободная группа. Каждая из трех сестер и хотела и  могла,  как  ей
казалось, жить по-своему... Каждая вглядывалась  в  горизонт,  искала  своей
точки, которая пойдет только к ней или позовет только ее...
     В конце драмы  сестры  жмутся  друг  к  другу,  как  овцы,  застигнутые
непогодой... Как ветлы в поле, когда  ветер  шумно  собьет  и  скосматит  их
бледную листву в один общий трепет.
     У каждой стало в душе не то что меньше силы, а как-то меньше доверия  к
себе, меньше возможности жить одной. И это  их  еще  более  сблизило.  Стало
точно не три единицы, а лишь три трети трех.
     Лирик, а не драматург  смотрит  на  нас  из-за  последней  группы  трех
сестер. Точно чья-то душа стоит перед загадкой... Перед Москвой... Точно эта
душа только что почувствовала, что заря в окнах закатная и повторяет  как  в
бреду: "Если бы знать... если бы знать". Кто это говорит? Ольга,  Чехов  или
мы говорим? Черт возьми, в фонографе положительно мой голос или  чей-то,  во
всяком случае, ужасно знакомый. Это не сестры. Это мы вопрошаем и ждем,  что
наша обетованная земля придет за нами сама. Так мы в это  твердо  все  время
верили, и вдруг на минуту, на терцию, но нам стало очевидно, что земля-то не
идет и что мы должны идти,  а  как  должны  -  этого  уж  мы  решительно  не
понимаем, потому что в книжках нигде об этом ничего не написано и потому что
для этого, видите ли, надо носить егеровскую фуфайку {8} и учиться  плавать.
Да не может же этого быть! Мы столько читали, мы так любили, так  желали.  И
вдруг выходит, что нужно совсем не то, а какие-то лыжи или фуфайки.

IV

     Позвольте,  но  ведь  вы  говорили  о   женщинах.   Разве   душа   этим
исчерпывается? Разве нет в ней и активного  момента?..  Что  же  может  дать
женщина, кроме готовности разделить, пострадать да еще этой чудной,  греющей
ласки?... А те, герои-то, которые пьют водку, подписывают бумаги, бреют усы,
дерутся на дуэли и играют в карты... Да, герои-то?.. О,  их,  конечно,  тоже
целая галерея... Только нового ужасно мало... То же  равнодушие  к  жизни...
Философическое, впрочем. Здесь теория, здесь, господа, принцип. Ну,  сегодня
как-нибудь... Но завтра... Нет, пора, давно пора стать человеком  и  взяться
за дело. "Еще работы в жизни много". Вы еще увидите, увидите...
     Вот первый номер - Тузенбах. Ему уже под тридцать, а он  не  знал  еще,
что такое труд, и родители его не знали, и предки не знали...  Но  он  любит
труд. И он, Тузенбах, себя еще покажет. Вы не смотрите, что денщик стаскивал
с него вчера сапоги... Но Тузенбах недаром чуть-чуть. знаете ли,  немец.  Он
упорен! Вот пять лет, как он ухаживает за Ириной. Теперь вот сколько месяцев
уже каждый день с нею на телеграф и с телеграфа.
     У барона есть и свое миросозерцание, и не только миросозерцание, а даже
философия есть, и притом удивительно ясная.  Не  верите?  Позвольте,  я  вам
сейчас докажу. Вершинин говорит, что счастье невозможно. Он пессимист,  этот
Вершинин, оттого так и говорит. В его философии жена сидит полусумасшедшая с
толстой девической косой, жена, которая ровно два раза  в  неделю  принимает
яд, чтобы его дразнить. И две худосочные девочки сидят тоже.
     Оттого Вершинин и пессимист. Если бы не это, не жена  да  еще  если  бы
Марья Сергеевна не  была  замужем  за  учителем  латинского  языка,  они  бы
несомненно, т. е. Вершинин и он, Тузенбах, столковались. Но поймите...  Маша
замужем, а Ирина девица... Маша играет на рояли  роскошно,  но  Ирина  делит
его, тузенбаховские, идеалы. Вот вам и две философии, - вот вам и  пессимист
и оптимист. Лично он,  Тузенбах,  уверен,  что  всеобщее  счастье  вовсе  не
требует 300 лет, что это жена Вершинина столько требует, а не здравомыслящие
люди. Счастье, т. е., конечно, всеобщее, - меньше не стоит и брать, -  Ирина
Сергеевна менее как на всеобщее даже и не согласна.  Да  и  как-то  неловко,
знаете, менее, чем всеобщее. Мы здесь на тройках, а какой-нибудь  кочегар...
Ну не сегодня, конечно... Сегодня мы тихонько поговорим, побеседуем,  утолим
душу. На свободе, знаете,  пофилософствуем...  Чудак  этот  Вершинин.  Если,
говорит, не дают чаю, то  хоть  пофилософствуем,  что  ли?..  Он  несчастный
человек, этот Вершинин,  он  конченый  человек.  Но  не  Тузенбах...  Нет-с,
извините. О, как я счастлив. Я еду на кирпичный завод... Долой эту мишуру...
Ирина, и вы со мной? Вы говорите, что вы еще не любите меня. Но ведь вы  мне
уже поверили, не так ли?.. Послушайте, вы будете любить не меня, а кирпичный
завод... Нет, даже не кирпичный завод, это глупости, а школу - это выше, это
изящнее завода - школа. Я мужчина, я профан, у меня  больше  силы  и  меньше
фантазии - для меня кирпичный завод... а вы - мечта, вам - школу.  Но  школа
будет тут же, возле завода, и я, не правда ли, тоже около вас, вы позволите?
Бедный потомок рыцарей фон Тузенбах Кроне Альтшауер. Так он и не узнал,  что
такое кирпичный завод.
     Но ему не надо было, этому бедному барону, так горячо нас уверять,  что
он настоящий русский и по-немецки даже говорить не умеет.
     Что может быть более русским, чем  этот  вечный  кирпичный  завод,  это
спасительное завтра... У кого Москва, у  кого  кирпичный  завод.  Только  бы
зажмуриться и не жить. Покуда,  конечно,  не  жить...  до  завтра...  Бедный
барон! И как к нему не идет штатское. И зачем это он вечно берет одной рукой
на фортепьянах такие тихие аккорды,  а  сам  при  этом  такой  скучный...  и
говорит... говорит без конца. Бедный барон! А ведь  чего  доброго.  Он  ведь
рыцарь; может быть, и сформовал  бы  его  кирпичный-то  завод.  Работать  бы
начал.  Известно,  как  работают  порядочные  люди  на  кирпичных   заводах.
Тузенбах, вы обещали... Тузенбах, тяните жребий. Тузенбах - вам идти. Бедный
Николай Львович. Он поцеловал бы спящую Ирину и вышел  бы,  подняв  воротник
пальто, в туманное и морозное утро из своей квартиренки на кирпичном заводе,
чтобы никогда уже не видеть ни завода, ни Ирины.
     Но Тузенбаха убил штабс-капитан Соленый. У этого тоже была своя Москва.
Помните вы Гаврилу Ардалионовича Иволгина в  "Идиоте"  Достоевского?  Вот  и
Соленый такой же. Он все хочет казаться. Он не может не хотеть  казаться.  И
добро бы только другим. А то ведь самому себе, вот что скверно. А  это  ведь
преопасный зритель, не отлучается сам-то, подлец,  ни  на  шаг.  Соленый  не
Печорин и не Лермонтов, т. е., если хотите, он и  Печорин,  и  Лермонтов,  и
даже немножко Байрон, но при этом он выше их, и он реалист.  А  главное,  он
Василий Соленый, а они не Василии Соленые. Печорин-то Печорин, но ведь  есть
у вас, как хотите, некоторое  сходство  с  тем  мужчиной,  который  когда-то
написал "Записки из подполья". - "Может быть. Не знаю.  Не  читал-с".  Каким
хамским языком он давеча объяснялся в любви Ирине. Она уходила, а он говорил
ей в спину... Он, кажется, даже заплакал... Ну, и что же?..  И  к  черту!  А
барона я подстрелю... Великодушный? К черту  великодушие!  Да  ведь  это  же
гадость, Василий Васильевич!.. Поймите, что он жених,  ведь  подводы  наняты
уже... Так что же что гадость? Тем лучше. Как в подполье... Болит  зуб,  так
ему и надо, пусть еще сильнее болит.  Подставляйте-ка  лоб,  милый  барон...
Ага, это не Ирина Сергеевна... Но, боже мой,  куда  же  деваться  от  самого
себя, от самого-то себя куда прикажете уйти?
     Андрюша Прозоров? Гениальный человек! Но этот, господа, слишком  занят.
Ему, видите  ли,  некогда  даже  подписывать  бумаги.  Ему  читать  некогда.
Несчастья на него просто отовсюду... вот уж поистине  на  бедного  Макара...
Деньги проиграл. Сегодня  двести,  вчера  двести.  А  дом-то  ведь  общий...
Знаю... знаю сам отлично и без вас...  Конечно,  сестры  не  сказали  бы  ни
слова, но все же Андрей Сергеевич сознается, что  поступил  неправильно,  не
спросив у сестер позволения... Чего же вы еще, спрашивается,  хотите?..  Что
он не сделался профессором? Но это, во-первых, еще  не  ушло,  а  во-вторых,
почему же лучше быть профессором, чем земским деятелем?.. Я нахожу, что  это
даже очень почтенно - управа. Колясочку вожу? Что ж? Разве  это  может  меня
принизить? Жена? Ну, жена, конечно... Не совершенство. Если хотите, она даже
похожа иногда на какого-то шершавого зверя... Но, по-своему, Наташа все-таки
права, - она, милые мои,  прямой  человек,  честный  человек...  Вы,  верно,
думали, что Андрей Сергеевич скажет среда заела. Нет, он этого не  скажет...
Но  что  ж?  Да,  если  хотите,   то   не   отец,   конечно,   виноват,   но
обстоятельства... точно виноваты.
     Чего стоило одно воспитание... А  потом?  Жил  он  жил  спокойно.  Отец
служил, получал жалованье, он учился. Все по-хорошему! Над ним была  рука  и
как раз в то время, когда надо было его, Андрея, поддержать...  Бац...  отца
не стало... Опеки не стало... Вот он и опустился,  тут  и  женитьба  эта,  и
одышка. Растолстел... Как хотите, а эта так называемая независимость  иногда
препоганая вещь. Теперь он тоже обрел угол. Ну,  это  уж  конечно  не  отец.
Наташа, - она хорошая, слов нет. Но нет,  знаете,  у  нее  этой  тонкости...
Ферапонт вот тоже надоедает... с бумагами... Но это еще, господа, ничего. Вы
погодите... Играю  себе  на  скрипке,  вожу  в  колясочке  Бобика,  и  вдруг
какая-нибудь там реформа? Меня всколыхнуло... Ну-ка,  что  вы  тогда,  Марья
Сергеевна, скажете? Или явится она, не Наташа,  конечно;  эта  уже  явилась,
эта, скажем просто, была ошибка. Сознаюсь же, чего вам еще? Но  та,  о,  та,
которая поведет меня за собою. Сколько мне лет? Ну, положим, что тогда будет
сорок, ну сорок пять. А Гладстон-то когда жил самой интенсивной жизнью?..  А
Лев Толстой? Нет, мы еще себя покажем.  Завтра,  Ферапонт,  завтра.  Надоел,
право, со своими бумагами...  Не  видит  человек,  что  я  занят  серьезными
мыслями.
     Еще герой - Вершинин.  Ну,  на  этот  раз  уж,  кажется,  именно  такой
человек, которого могут беззаветно полюбить все  три  сестры...  Недаром  же
Маша так смело и так жарко  его  поцеловала...  и  не  наедине...  Фи,  она,
Прозорова... тайком... А при Ольге...
     Он - военный, значит, он свой. В нем ничто не оскорбляет. Он беден,  но
у него, несмотря на его сорок два года, ни одного седого  волоса.  Он  чисто
русский человек, т.  е.  великодушный,  отвлеченный  и  чуточку  бестолковый
человек. Вот видите: у него сумасшедшая жена опять хватила отравы, а он  как
ни в чем не бывало горячится о том, что будет через 300 лет, будто  Тузенбах
тоже это знает. Вершинин мужчина, и, если надо, он убьет  и  умрет.  Но  при
этом у него такой тихий голос. А еще - ведь  он  жил  на  Старой  Басманной.
Вокруг Вершинина ореол, - он отчасти  Москва,  ведь  его,  Вершинина,  звали
"влюбленным майором". Вершинин - это символ, это что-то вроде  первого,  уже
слегка потускневшего в памяти, но такого милого, такого  запрещенного  в  те
годы романа. Вершинин скромен также. Он не надоедает вам своими несчастьями,
он не хватается за голову и не дымит на весь  дом  от  огорчения,  как  этот
противный Василий Васильевич Соленый. Он уходит  потихоньку.  Жена,  знаете,
опять. Я уж не прощаясь. Но если он не жалуется, разве от этого  он  еще  не
жалчее? Вот у него и философия-то такая мрачная. Теперь, видите ли,  счастье
невозможно. Но мы должны трудиться и страдать. Это наш долг  перед  светлым,
хотя и не нашим, будущим, - зачем иллюзии? Все это для тех неизвестных,  для
потомков...
     Тузенбах видит здесь  логическую  ошибку,  а  Маша  чувствует  разбитое
сердце. Маша русская - пожалела и полюбила - и все стало трын-трава. Ну  да,
люблю... целую... Ну... Милый... Милый...  Вот  если  бы...  Положим,  Федор
Ильич.. . Ну Федор Ильич уж как-нибудь... Ольга? Москва? Могилы в  Симоновом
монастыре... Да... могилы, конечно, но ведь жизнь-то одна... Ищи  ее  потом.
Эх, Маша, бедная Маша! Курить, поди, выучится. А то  и  сплетничать...  Как,
Маша? Никогда. Вы не знаете нашей Маши. У Вершинина тоже своя Москва. Только
его Москва не теперь, а через триста лет. Мне, конечно, что  же,  я  человек
конченый, кровать, два стула, не все ли равно где доживать? Да и стою  ли  я
лучшего? Но вы, вы? Единственная, несравненная.  Господи,  скольким  он  это
говорил... а все же он - милый... Потому что если  бы  жалеть  было  некого,
если бы Вершининых не было, так ведь русская женщина застыла бы, сердце бы у
нее атрофировалось, поймите. Вы думаете, что Вершинин Дон Жуан или  хотя  бы
Сердечкин {9}? Как вы ошибаетесь, как вы не знаете своего  сердца,  русского
сердца. Нет, Вершинин отвлеченнейший человек. Он - это мы, это  Россия.  Это
вся бесплодность самозабвения. И он действительно любит труд. Но труд-то для
него не труд, а скорее какой-то длинный, длинный разговор, вот как все  эти,
- бестолковый, бесполезно-горячий, философский по туману  и  благородный  по
своей полной неприкосновенности к жизни. Итак, в  мечте-то  Вершинин  всегда
трудится, т. е. он говорит. Я говорю в мечте,  потому  что,  если  прикажут,
если будет не его, Вершинина, мечта, а  чья-то  высшая  воля,  он  пойдет  и
умрет, и об Маше не вспомнит, и философию забудет...
     Но войны нет теперь, и Вершинин мечтает... Вокруг походная  обстановка.
Бедно, знаете, но это греет. Жена бы отравилась, что ли, наконец... Нет,  не
надо, - ну просто куда-то и  неизвестно  куда  исчезла.  Словом,  нет  жены.
Девочек тоже нет... Спят или в Ксениевском институте, словом, в  картине  им
нет места... А около лампы чьи-то две белых  и  нежных  руки  набивают  ему,
Вершинину, папиросы, и чьи-то глаза, знакомые, серые, но бывающие и  синими,
глядят на него и жалеют его... Не улыбаются, а серьезно жалеют... Боже,  как
он устал... от разговора... то бишь труда этого самого. Но какая награда!  И
знаете ли, что в этой награде самое лучшее? Вы думаете руки?  Вовсе  нет.  А
то, что вместе с этой лампой, и этим остывшим самоваром, и ровно дышащей  за
розовым корсажем грудью приходит и в какой-то неловкой позе  становится  тут
же ни более ни менее как Общее Счастье... Да, это оно, несомненно оно.  Черт
его знает, откуда и как, но оно явилось. Не Кулыгин же его,  в  самом  деле,
привел. А он тоже доволен теперь, он директор, и все теперь сбрил, не только
усы, но и бакены также. Уж не  Ферапонт  ли  затащил  это  общее  счастье  с
управскими бумагами? Как-то, видите ли, вышло так, что  собрались  неглупые,
искренние люди и честные натуры, сидели, сидели, желали,  желали,  раскинули
на  бобах,  -  и  все  теперь  довольны,  и  трехсот  лет  ждать  не   надо.
Поработайте-ка вы сами, потомки, а с нас  довольно...  и  мы,  уж  извините,
будем себе  спокойно  спать  на  кроватях  с  любимыми  женщинами.  О,  сила
красоты!..
     То, что является драмой для Маши, то, что таким ореолом светится  около
нежной Ирины, - какой это фарс около лысеющей головы  Вершинина!  Позвольте,
господа... Вы забыли еще одного москвича... Вы забыли наш последний фазис...
Теперь это чуть видный серп и не светит нисколько... Но, господа, ведь  этот
серп был тоже когда-то полнолунием, и он гляделся в реку и серебрил реку,  а
на реке качалась лодка, и белая, неестественно белая в  лунной  полосе  рука
тянулась за желтой лилией.
     А он глядел, любовался и молчал. И зачем он, глупый, молчал? Нет, о нет
же, мы-то не будем такими. Что за ужас... Оставьте... Конечно, он и  жалкий,
и милый, и честный... Но ведь он пьет... Что же из того, что пьет? Это  кому
как бог даст. Но посмотрите ж, однако, ведь он даже не  читал  Шекспира.  Он
знает Добролюбова из газет... Понимаете, даже не из "Мира божия" {10}, а  из
газет. Он не знает, что Вольтера называли фернейским отшельником и что он...
что он был... атеистом, что ли? Или нет, постойте... Как это? La pucelle.  .
. La pucelle. . .{Девственница (фр.).} {11}.
     А по-моему, господа, у Чебутыкина тоже  только  наша  общая  душа...  И
такая же она у него совершенно, как и у вашей благородной  и  нежной  Ирины.
Ирина-то вот сейчас клянется, что пойдет в школу, что она будет  работать...
а снег падать, а она работать и т. д. И так ей, бедной, пока  она  говорила,
стало жаль, и не Тузенбаха, который убит из-за нее, убит, оттого что  у  нее
турнюр и глаза умирающей лани, а себя  жалко,  потому  что  она...  Ирина...
Понимаете, Ирина, перед которой все упадают... И  вдруг  она  скажет:  дети,
откройте северного оленя на  24  странице  хрестоматии.  К  вечеру  у  Ирины
разболятся зубы. Ольга уложит ее и закутает  в  оренбургский  платок.  Потом
Ирина наденет черное суконное платье... Я не знаю, что будет  дальше,  но  я
слышу одно: завтра, завтра... Москва... Школа... Триста лет... Бобик спит...
Ну и пускай, все это прекрасно, живите, бог с вами, кто как умеет, но, право
же, и "Тарабумбия... сижу на тумбе я", ну, ей-богу же,  я  не  понимаю,  чем
этот резон хуже хотя бы и кирпичного завода в смысле оправдания жизни.


БАЛЬМОНТ-ЛИРИК

I

     Среди многообразных особенностей или, может  быть,  недоразвитостей,  а
иногда и искажений нашей  духовной  природы,  которыми  мы  обязаны  русской
истории, меня всегда занимала одна - узость нашего взгляда на слово.  Нас  и
до сих пор еще  несколько  смущает  оригинальность,  и  тем  более  смелость
русского слова, даже в тех случаях, когда мы чувствуем  за  ней  несомненную
красоту. Мы слишком привыкли смотреть на слово сверху  вниз,  как  на  нечто
бесцветно-служилое,  точно  бы  это  была   какая-нибудь   стенография   или
эсперанто,  а  не  эстетически  ценное  явление  из  области  древнейшего  и
тончайшего  из  искусств,  где  живут  мировые  типы  со  всей  красотой  их
эмоционального и живописного выражения.
     Наследье аскетов, взгляд на телесную оболочку лишь с  точки  зрения  ее
греховного соблазна и бренности, аналогически переносится нами и на слово  -
исконного слугу мысли.
     Слово  остается  для  нас  явлением  низшего  порядка,  которое   живет
исключительно отраженным светом; ему  дозволяется,  положим,  побрякивать  в
стишках, но этим и должна исчерпываться его  музыкальная  потенция.  Если  в
стихах дозволительны и даже желательны украшения,  то  все  же,  помня  свой
литературный ранг, они должны оставлять и