ней, ничего не
шаржируя и не пользуясь жизненностью своей обстановки для эффектных  антитез
или  мелодраматического  щекотания  нервов.  -  Такова  первая   особенность
"Горькой судьбины" как трагедии.
     А вот и вторая: она совершенно чужда идеализации действующих лиц.  Один
из критиков "Горькой судьбины" {6} нашел, что в ней все хорошие люди,  но  я
думаю, что это слово "хорошие" можно принять разве  в  смысле  "невиновные",
или даже, если хотите, "невменяемые люди": даже за этим задельным мужичонкой
Никоном, пропащим пьяницей и бахвалом,  чувствуется  какая-то  пережитая  им
драма:  способный  человек,  питерщик,  хороший  мастеровой,  он  обратился,
благодаря  каким-то  поворотам  судьбы,   в   "бывшего   человека".   Чадным
воспоминанием осело в нем прошлое, и его беспутное хвастовство наполняет нам
душу каким-то смутным чувством, в котором больше ужаса, чем чего  бы  то  ни
было другого.
     Смешно воображать себе  Анания  Яковлева  каким-то  русским  богатырем,
человеком долга; еще страннее бы было, пожалуй, видеть в нем тирана, который
измучил бы ревнивыми попреками Лизавету, если бы ему  удалось  увезти  ее  в
Петербург: таким кажется он жене, в сущности довольно  взбалмошной  бабенке,
да барину, поклоннику Жорж Санд, который предлагает ему пару  пистолетов  на
выбор. Ананий Яковлев прежде всего человек порядка,  с  характером,  правда,
"своеобышный", как называет его Матрена. Он женился на Лизавете, взяв ее  из
нищей семьи, не для того, чтобы тиранствовать над нею, -  для  этого  в  нем
слишком мало фантазии и сладострастного надрыва.
     Достоевскому, который изображал  приживальщиков  Опискиных  и  запойных
чиновников Млекопитаевых {7}, было бы решительно нечего делать со  степенным
и рассудительным Ананием Яковлевым. Писемский  заставил  своего  героя  быть
разносчиком, а не  мастеровым;  это  очень  тонкий  штрих  в  портрете  мужа
Лизаветы. В жизни способного мастерового есть элемент самосовершенствования;
он человек, в котором могут нуждаться за его  искусство  и  сметливость,  об
этом  спутанно,  неодушевленно  говорит  Никон  в  сцене  первого  действия.
Разносчик, наоборот, должен брать  не  способностями,  а  уменьем  поладить,
аккуратностью,    расчетливостью;    у     него     нет     импульса     для
самосовершенствования, вся его энергия уходит на  процесс  накопления.  Зато
разносчик,  вообще   торговец   скорее   явится   человеком   положительным,
семейственным.  В  самой  речи  Анания  Яковлева  чувствуется  и   некоторая
книжность; видимо, что это человек, который в свободные минуты не шатался по
трактирам и не набирался словечек столичного пролетариата и "бывших  людей",
а сидел у себя где-нибудь за дощатой переборкой мезонинчика на  Лиговке  или
Ямской и читал закапанную воском книгу, взятую от какого-нибудь старообрядца
в медных очках.
     Но Ананий Яковлев вовсе не какой-нибудь ханжа,  церковник,  который  бы
говорил только о спасении души да об архиерейских певчих. Он  ценит  столицу
за вполне понятные ему блага цивилизации, сила пара для него то  же,  что  и
для нас; идеал его, правда, невысок,  но  в  простоте  сердца  и  любя  свою
Лизавету он хотел бы водить ее в шелках и чтобы она была не  хуже,  а  лучше
других людей, хотя это "лучше" наивно рисуется ему в виде купчихи, бесперечь
пьющей чай. Привыкший к своего рода политичности и обхождению с  людьми,  по
натуре чуждый всякого трактирного  романтизма,  Ананий  Яковлев  пуще  всего
боится ссоры, шумных объяснений; когда Никон  глупо  выбалтывает  тайну  его
семьи, Ананий Яковлев не гонит этого надоедливого мужичонки  Ананий  Яковлев
ужасно бы хотел, чтобы все это,  как  пьяный  вздор,  можно  было  смести  с
крошками со скатерти стола. Когда Матрена, а затем и  Лизавета  подтверждают
ему справедливость слов Никона, Ананий Яковлев не приходит в  шумный  азарт,
не заносится сразу, как горячая лошадь; старуху он вежливенько просит выйти,
самый разговор с ней начав не ранее, чем ушли посторонние; Лизавету же  хотя
и бранит, но умеренно и донимает скорее горечью упрека и разочарования,  чем
кипением беспорядочного гнева.
     Отсюда не следует, однако, чтобы Ананию дешево обошлось ошеломившее его
открытие: две ночи Лизавета и ее  мать  не  смыкали  глаз,  было,  вероятно,
всего; я хочу сказать только, что Ананий Яковлев не бешеный тиран, а  только
глубоко страдающий за обман своей гордой мечты, гордый и сбитый  несчастьями
с толку человек.
     Я не могу себе представить, чтобы он тиранил свою жену  физически,  еще
менее, чтобы  он  изводил  ее  нервным  нытьем;  скорее,  вероятно,  женщины
испуганно шептались за перегородкой, пока он, закусив рыжую бороду, мрачно и
молча сидел за столом в пустой горнице, обдумывая тяжелое свое положение.
     Лизавета не жалуется на его тиранство, она скорее боится его молчаливой
грозности, в которой чуется что-то недоброе в будущем. Кроме того,  за  годы
разлуки  она  чувствует  весь  ужас  своего  горемычного  сиротского  брака,
освященного попом, но не любовью. Это и заставляет ее обратиться  к  мирянам
за помощью против тирана мужа. Да и барина ей жалко женской нежной жалостью;
она не может, конечно, разобраться в его душевном состоянии; его  малодушная
растерянность кажется ей призывом к ее женской, как бы  материнской  помощи,
мольбой об ее участии; она принимает  эту  растерянность,  эту  разлитую  по
столу водку и полупьяные слезы за любовь к ней,  за  то.  что  барин  хочет,
чтобы Лизавета была при нем. Мы не видели, как на сцене Ананий Яковлев думал
свою думу, мысленно прилаживал свои отношения к жене, барину, односельчанам.
Писемский - враг всякого мелодраматического багажа трагедии, в том  числе  и
монологов,  этой  излюбленной  Шекспиром  формы  лунатизма.  У  него  нет  и
объективированных галлюцинационных сцен Гауптмана и Метерлинка {8},  где  бы
перед  зрителем  образно  вставал  и  звучал   чадный   мир   взбудораженной
человеческой души. Зрители видят в "Горькой судьбине" то, что могут видеть в
ней люди, открывшие дверь  комнаты  и  вошедшие  туда  неожиданно.  Так  как
ничего, кроме ражего мужика, в  раздумье  сидящего  за  столом,  они  бы  не
увидали, то Писемский и не располагает средствами для того, чтобы ввести нас
в душевный мир своего героя между первым его разговором с  женой  наедине  и
словами "Оброк-с", которыми Ананий Яковлев  думает  ограничить  разговор  со
своим обидчиком и  господином.  Ананий  Яковлев  не  хотел  бы  ссориться  с
барином; он даже и говорить бы с ним  вовсе  не  хотел;  не  думайте  только
видеть здесь какое-нибудь  нервное  бережение  своего  покоя  или  особенную
какую-нибудь обидчивость. Ананий Яковлев не мальчик, ему 36-ой год,  и  хотя
он тронут петербургской цивилизацией и даже  уверен,  что  "наша  страна  не
бессудная", но самая натура его требует сознания устоев, чего-то полученного
от отцов и что перейдет в поколение. Есть один такой устой  -  это  царь,  а
второй - это батюшка, а третий - барин. Недаром в этом барине и кровь  течет
другая,  в  сравнении  с  которой  кровь  Анания  будет,  по   словам   его,
"нестоящая". Ананий смотрит на барина, как на существо другого  порядка,  но
не надо искать в основе его отношений к господину Чеглову чего-нибудь  вроде
рабьей чувствительности. Ни Васильем Шибановым, ни даже "Яковом верным"  {9}
он сделаться бы не мог. Барин  для  Анания  есть  необходимость,  с  которой
нельзя не считаться, но нельзя ни на минуту поставить себя и на одну  доску.
Как для человека коммерческого, барин для Анания  прежде  всего  оброк,  при
случае двойной, пожалуй. Вот и все. Он едва ли ревнует Лизавету  к  отцу  ее
ребенка: об этом не говорит и сама Лизавета, это не проскользнет  ни  единой
чертой и в третьем акте.
     А впрочем?.. Писемский недаром  показывал  нам  своими  художественными
изображениями, что едва ли не большая половина человеческой души -  потемки.
Ананий страдает и от  любви,  и  от  гордости,  и  от  разрушенной  мечты...
Последний его оплот - молчание... тайна. Только в  молчании  он  может  быть
прежним Ананием, гордым и "своеобышным". Но именно молчать-то ему и не дают.
Барин изливает перед ним душу, требует откровенности и  своей  назойливой  и
раздраженной экспансивностью только подливает масла  в  огонь.  План  Анания
увезти жену решительно отвергнут: барин объявляет, что только через его труп
Лизавета уедет с мужем - он, ее тиран, насильно на ней женившийся, мучит ее,
ревнует,  храни  бог,  что-нибудь  над  ней  сделает.  Барин   прячется   за
Калистрата: питерщик отдан дворне, и  бурмистр  ответит,  если  даст  волосу
упасть с головы Лизаветы от руки ее мужа. К тому и  вел  Калистрат.  У  него
старые счеты с  горланом.  Остановимся  на  романтической  стороне  в  жизни
Анания.

     ...Мы теперича, господи, и все мужики женимся не по  особливому  какому
расположению, а все-таки, коли в церкви божией повенчаны, значит  надо  жить
по закону... только того и желал я, может,  видючи,  как  ты  рыло-то  свое,
словно от козла какого, от меня отворачивала.

     В Петербурге Ананий был, однако, верен  своей  жене.  Он  говорит,  что
делал это как семейный человек и  христианин;  его  целомудрие  кажется  нам
одним из признаков натуры уравновешенной и  живущей  определенной  жизненной
целью.  Нравственная  строгость  в  природе  Анания   совершенно   непонятна
Лизавете, существу, живущему инстинктами и порывами. "Жимши за экия  дальния
места, экие годы, станете ли без бабы жить? -  Как  я  могла  то  знать?"  -
говорит она в ответ на слова мужа о том, какие  у  него  были  в  Петербурге
соблазны.
     Никогда не понять жене Анания и той молчаливой  драмы,  отзвук  которой
слышится в его признании. Жена наносит ему самые больные и обидные раны; это
она вынесла на свет его ревность, она через барина отдала на  поругание  как
тирана дворне его, Анания, честное имя, это она твердит, что была выдана  за
него замуж почти силой, это она не  дает  ему  молчанием  покрыть  позор  и,
наконец, довершает свою издевку над мужем, кланяясь на него миру и  жалуясь,
что-де не пускает злодей-муж к барину и одежу спрятал.
     Между тем Ананий действительно глубоко любит свою  дорого  стоящую  ему
Лизавету. Эта любовь выражается не только в почтительном отношении, точно  к
барыне, которым он окружает ее при возвращении в дом; в голосе его  слышится
при этом не  вспыхнувшее  желание  обладать  ею,  а  какое-то  почтительное,
несколько подобострастное обожание: он точно ищет глазами, не стал ли он  ей
теперь милей и желанней.
     В третьем действии, когда Ананий делает  попытку  примириться  с  своей
"привередницей",  он  с  горечью  говорит  о  едва  ли  не  главном   пункте
переживаемого им страдания. Вот слова его Матрене. Лизаветиной матери:

     Экая честь выпала - барин дочку к себе приблизил, - а то забыли, что на
экия пакости и мерзости идет, - так барин ли, холоп ли - все один и  тот  же
черт - страм выходит!..  Али  и  всамотка  век  станут  ублажать  и  барыней
сделают; может быть,  какой-нибудь  еще  год  дуру  пообманывают.  а  там  и
прогонят, как овцу паршивую! Ходи по миру на людском поруганье и  посмеянье!
{10}

     Он продолжает любить Лизавету  и  в  четвертом  действии,  когда  после
недели какого-то волчьего скитания приходит с повинною.  Мерзавца  чиновника
Ананий просит: "Прикажите, ваше  высокоблагородие,  ее,  несчастную,  отсюда
вывести: и мне-то уж тоже непереносно!"
     Чем кончится история отношений Анания с женой, зритель не знает, только
едва ль питерщик, вкусив кнута и поселения,  найдет  свою  теперь  сомлевшую
Лизавету обновленной и преданной  подругой  жизни.  Вернее  всего,  что  она
собьется с пути.
     Вы видите при этой  небольшой  характеристике  главного  лица  "Горькой
судьбины", что Ананий  Яковлев  изображен  Писемским  без  идеализации.  Это
средний человек, один из тысячи Ананиев, в которых добро и зло, свет и тьма,
прошедшее и будущее сплетены сотнями узлов и стали сплошной серой  житейской
тканью. Разве вот, что он был  гордый  человек,  равного  себе  между  своим
братом найти не мог, не за то ли и бог его наказал, как предполагает  старая
Спиридоньевна  в  первой  сцене  трагедии.  Но  не  эту  же  черту  выставил
Писемский,  в  похвалу  ли  или  в  осуждение  своему   герою,   хоть   она,
действительно,  лежит  в  основании  трагедии  Анания  и  создала  ему   ряд
компликаций и с женой, и с барином, и с бурмистром. Едва ли  следует  искать
идеализации и в Лизавете.
     Я уже говорил, что это полная  противоположность  Ананию.  Насколько  у
Анания чувство подчинено рассудку, жизнь сведена к плану и движется медленно
действующей муравьиной волей, настолько у  Лизаветы  она  идет  болезненными
порывами,   безоглядная,   лихорадочная,   лживо-страстная.   Она    глубоко
несправедлива к своему мужу, не умеет ни терпеть, ни молчать,  из-за  барина
забывает даже об ребенке, который задыхается от крика с  грязной  соской  во
рту. Только к барину у нее нежная и порывистая, слепая любовь,  которая,  по
ее словам, началась чуть ли не с перого пробуждения в ней девичьих чувств.
     Последнюю часть трагедии Лизаветы Писемский представил нам во  всем  ее
бессловном и слезном ужасе, но оставил совершенно без  освещения  внутренние
духовные процессы, которые совершаются  в  Лизавете  под  пыткой  следствия,
допроса и при виде изнуренного, ею загубленного Анания.
     Великий реалист не сделал этим, однако,  ошибки  против  художественной
красоты своего творения. Так в древности Софокл заставлял мать и жену Эдипа,
царственную Иокасту, когда она узнает об ужасном деле эока, который заставил
ее делить ложе с собственным сыном и рождать от него и ему сыновей-братьев и
сестер-дочерей, удаляться молча, и только рассказ приносил амфитеатру  весть
о той ужасной казни, которой она себя подвергла {11}.
     Я  указал  выше  на  две  характерных  особенности  трагедии   "Горькая
судьбина", как я ее понимаю. Третья характерная  черта  ее  -  это  то,  что
Писемский написал чисто  социальную  драму  и  в  то  же  время  без  всякой
тенденции. Я сказал "тенденции", а не идеи, потому что могу только  дивиться
той  близорукой  критике,  которая  не  видела  обилия  идей  в   творчестве
Писемского. Когда-то  современник  Писемского  и  esprit  fort  {Вольнодумец
(фр.).}  петербургского  кружка  В.  П.  Боткин  упрекнул  автора   "Горькой
судьбины"  {12}  вообще  по  поводу   бедности   идейного   содержания   его
произведений. По отношению к "Горькой судьбине" это, во всяком случае,  было
большой ошибкой. Идеи Писемского, конечно, не имели навязчиво-тенденциозного
характера, они не сквозили в лирической окраске персонажей, не били в  глаза
исключительностью положений, эффектом развязки, подбором действующих  лиц  -
словом,  всей  той  деланностью  в  компоновке,  которая  влечет  за   собою
обесценивание художественной стороны изображения, ослабление  жизненности  и
силы драматизма. Идеи Писемского прятались так же стыдливо, как часто таятся
чувства его действующих лиц.
     Идеи  Писемского   внедрялись   в   самый   процесс   его   творчества,
приспособлялись к самым краскам картины,  которую  он  рисовал,  выучивались
говорить голосами его персонажей, становились ими, и только вдумчивый анализ
может открыть их присутствие в творении, которое поверхностному  наблюдателю
кажется литым из металла и холодным барельефом. Вовсе не  мы  решаем,  читая
Писемского, а сам Писемский понимал, что крепостничество пустило свои  корни
далеко за пределами помещичьих усадеб, что  оно  исказило  русскую  жизнь  и
надолго отравило ее цветы своим  зловонным  дыханием.  Я  возьму  на  первый
случай один лишь пример из четвертого акта "Горькой  судьбины"  -  чиновника
Шпрингеля. "Посмотрите, господа, - будто  говорит  Писемский,  выводя  перед
нами  губернского  щеголя,  измывающегося  над  крепостным  преступником,  -
посмотрите, вот человек, который завтра сменит Чегловых-Соковиных; разве это
не  тот  же  крепостнический  продукт  в  вицмундире,   только   еще   более
отвратительный, благодаря временщичьей наглости, отсутствию всякой  связи  с
землею, всякой тени патриархальной авторитетности и права рождения?"
     Шпрингели - это плоть от плоти и кость от кости крепостничества.
     Посмотрите,  как  губернаторский  прихвостень  с  какими-то   обрывками
познаний и клочками идей, пропитанных затхлостью канцелярии, издевается  над
ошеломленной и сомлевшей от невыносимых страданий Лизаветой, как он  таскает
за бороду бурмистра и потом мирится с  ним  на  грубой  лести  и  пятнадцати
земных поклонах. Неужто в Шпрингелях спасение русской  земли?  Нет,  оно  не
там, а вот люди, которых не убило и крепостное  право,  вот  два  голоса  на
нескладной сходке, изображенной Писемским в шестой сцене 3-го действия {13},
- один старый, другой молодой. Когда ошеломленная Лизавета с воплем  взывает
к подневольным судьям своего мужа, чтобы ее пустили  уйти  от  злодея  мужа,
постылого ее тирана, к человеку, которого она любит и у  которого  ей  легче
быть последней вещью, чем пановать дома,  ее  останавливает  старичок  Федор
Петров: "Как же ты, мужняя жена, сходишь от мужа  и  как  ты  смеешь-то!  Ты
спроси, позволит ли и барин те сделать это?"
     А ведь этот Федор Петров сам был в положении Анания, прошел через ту же
школу помещичьей любви. В  его  словах  слышится  вовсе  не  тупое  смирение
выросшего на  обидах  человека,  а  высокий  дух  народа,  умевшего  сберечь
свободное сердце и в самом рабстве. Молодой голос говорит решительнее: когда
Калистрат требует у парня полушубка и сапогов  свести  Лизавету  на  барский
двор, парень этот быстро уходит из избы со словами: "Нет у меня про  это  ни
полушубка, ни сапогов". Обладатель молодого голоса будет вольным, а его дети
пойдут в толпу людей, которые, кровяня руки, будут  выдергивать  из  родимой
земли самые корни срубленного поганого дерева.
     Павел Васильевич Анненков {14}, который хорошо  знал  выдающихся  людей
своего времени и  дал  нам,  может  быть,  самое  ценное,  что  мы  имеем  в
литературе о Писемском, говоря о миросозерцании автора "Горькой судьбины"  и
его отношении к крепостному праву, приводит следующее наблюдение  над  редко
открывавшимся душевным миром русского реалиста: Писемский  думал,  что  "для
раскрытия  морального  смысла  "Положения"  {15}   необходимо,   чтобы   оно
отразилось этой стороной своей на живых примерах. Народ верит  только  тому,
что видит сам или думает видеть перед собою: если нет  чудес,  то  необходим
пример. Писемскому казалось,  что  без  сильных  "нравственных  авторитетов"
народ не расстанется ни с одним из тех свойств,  которые  получил  в  период
рабства и чиновничьих притеснений, а только приноровится к новым учреждениям
и  в  их  рамках  разовьет  еще  с  большей  энергией  дурное   нравственное
наследство, полученное им от прошлого". Писемский  не  знал"  откуда  придут
люди, которые внесут  в  народную  среду  необходимый  и  желанный  для  нее
нравственный авторитет. В одном он был,  по-видимому,  уверен,  что  это  не
будут чиновники: слишком хорошо знал он эту среду, глубоко крепостническую в
корне, где надо угодливую" где надо высокомерную, чтобы думать, что  из  нее
выйдут люди, в которых народ будет видеть нравственные примеры.
     Я думаю, что Писемский скорее всего возлагал в этом  отношении  надежды
на духовенство. По крайней мере, в "Горькой судьбине", когда  Анания  травят
со всех сторон и дома, и в барских горницах, и  среди  дворни,  он  идет  за
советом к священнику: и это батюшка советует ему,  вероятно,  цитируя  текст
"отойди от зла и сотвори благо" {16}, увезти Лизавету во что бы то ни  стало
подальше от барина.
     Священнику же поручает Ананий Яковлев передать все, что он имеет.  Этот
высший в его жизни авторитет должен решить вопрос, поминать  ли  на  кровные
деньги убийцы его  жертву  или  отдать  их  осиротелой  се