о основано на гордыне. Кто  смеет  встать  между  мною  и  моей
правдой?
     Бог во мне и нигде  более.  А  ведь  прав  не  Познышев  {9},  не  Анна
Каренина, а прав Аким, правы непротивленцы... Гм... непротивленцы. - Но ведь
и тут вопрос, тут новое  раздвоение.  Есть  непротивление  и  непротивление.
Аким, видите ли, не мешает  своему  сыну  оставить  Марину  опозоренною,  он
оставляет и его самого гибнуть. Аким самое большое мог сделать вот  что:  он
вышел из мерзкой избы пьяного бахвала ночью, на мороз, верст  за  десять  от
дома, - чтоб потом на минуту вернуться и крикнуть: "Опомнись, Микишка,  душа
надобна...". Толстому угодно было, чтобы слова эти не только не пропали,  но
оказались властными: услышав отцовский вопль, Никита приказал  тушить  -  ив
его чадную душу проникла скука,  эта  первая  ласточка  еще  далекой  весны,
которая ждет Никиту где-нибудь в тундре. Но  ведь  слова  Акима  могли  быть
заглушены визгом гармонии, Никита мог бы в это время таскать  свою  бабу  за
косы... И очень... Но что же из этого?
     Важно то, что непротивление не  имеет  ничего,  по  своей  нравственной
основе, общего с безразличием. Аким не наседает, он не  проповедует,  он  не
только не умеет приказывать, а даже стыдит и то как-то неумело. Но при  всем
этом Аким, вероятно, и болеет душою и боится за своего Микишку; может быть и
то, что он видит или хотя предчувствует в будущем, гораздо более и  сильнее,
чем может выразить его косный язык. Аким горит, он даже  вспыхивает,  он  не
будет  из  скаредности,  чтобы  сгорало  меньше  фитиля,  спускать  огонь  и
чадить...
     Есть  область,  где  какой-нибудь  Аким  даже  затешется  и   в   толпу
недовольных и упорствующих. Аким, присягай. - Не буду... Аким, бери ружье...
- Не возьму. Аким, неси причащать ребенка... - С какой стати?  Положим  еще,
что все эти "нет" не так уж трудно согласовать с учением о непротивлении. Но
можно  ли  утверждать,  что  они,  эти  "нет",  все  принадлежат  свободной,
божественной  душе  Акима,  что  здесь  не  подмешалось  чего-то   внешнего,
какого-то... боюсь сказать - авторитета? Тут замешалась  одна  книга.  Книга
эта называется Евангелием, хотя Толстому и  следовало  бы  для  своей  книги
переменить это название. Евангелие значит "благая весть", а какую же  благую
весть может передать людям автор притчи: "Много  ли  человеку  земли  надо?"
{10}  Для  нас,  нетолстовцев,   Евангелие   совершенно   особая   книга   и
представление о ней не вяжется ни с  каким  другим,  кроме  представления  о
Христе. Мы не садимся, здорово живешь, читать Евангелие, но в церкви  это  -
наши лучшие минуты, когда нам читают Евангелие, и всякий раз  в  бессмертных
словах на дорогом для нас за свою чуждость ежедневному языке мы воспринимаем
освежающую душу новизну. Кто из нас полностью прочел, уж не то чтоб  сличать
четырех евангелистов? {11} А между тем у каждого из нас есть в душе слитый с
нашим существом и дорогой для нас символ  Христа,  символ  оправдавшего  нас
чуда. Евангелие, или возможность всегда оживить этот символ, существует, - и
с нас этого довольно. А делить две стихии, которые слились в Евангелии,  как
они были слиты в Христе, т. е. любовь и чудо, мне, по крайней мере,  претит.
Великому человеку бывает и многое позволено, и вот Толстой горделиво пожелал
собственного Евангелия. Он нашел способ разделить две  евангельских  стихии:
одну Толстой, по-видимому, считает вечною и незыблемою, так как она дала нам
высший и исключительный образец нашей действенной  совести  и  совершенства,
основанного на непротивлении; другая кажется  ему  случайною,  она  подлежит
проверке. Не надо чуда: нравственный закон в нас есть то чудо, перед которым
теряют смысл все остальные. Все это хорошо,  но  не  замечаете  ли  вы,  что
вместе с этим между мной и моей совестью все же становится нечто и  что  это
уже не та книга - не-книга, которая силою вещей сделалась почти тем же,  что
воздух и вода, как бы частью природы,  условием  их  духовного  бытия,  -  а
ересиарх с Тишендорфом в руках, Штраусом на  полке  и  Дарвином  под  столом
{12}; ересиарх этот, вместо книги, которая обросла вековым  воспоминанием  о
подъятых из-за нее  подвигах,  сомнениях  и  муках,  дает  людям  чистенький
химический препарат. Вот это, мол, то, что есть в книге для вас и от вас,  а
все остальное разберем мы; а ты лучше и не ходи  слушать  евангельских  слов
под темными сводами, как их читают нараспев из  златокованой  книги,  потому
что все это придумали в таких-то веках, а Христос ходил босиком и, когда ему
хотелось есть, растирал между ладонями хлебные колосья, а ученики его ловили
рыбу неводом.
     Люди выдумали всемирный язык волапюк {13}: как выдумка, он был не  хуже
прочих:  но  не  сменилось  и  одного  поколения,  и,  говорят,   волапюкист
англичанин уже с трудом понимает итальянца,  говорящего  на  том  же  языке.
Природу и жизнь человека не  всегда  подчинишь  выдумке.  Евангелие  создало
христианство,  т.  е.  целый  мир.  Толстой  создал   толстовщину,   которая
безусловно ниже даже  его  выдумки...  Но  вернемся  к  Акиму.  Господа,  не
чувствуете ли вы, что ему будто чего недостает? Нет,  не  красноречия,  -  я
вовсе не об этом, - и не ума, и  не  характера;  мне  кажется,  что  ему  не
хватает ни более ни менее как непосредственности. Вместе с голосом Акима мне
слышится еще чей-то  голос;  из-за  плеча  этого  непротивленца  выглядывает
какой-то человек, для которого непротивление  уже  не  является  психической
потребностью, хотя бы выросшей на почве вековой  нищеты  и  бесправия.  Этот
человек только принял на себя личину убожества. Толстому некуда было уйти от
своей теории, да, может быть, он и не хотел  отмежевывать  Акиму  места  для
объективно-независимого существования. Как ни косноязычен Аким,  а,  небось,
слово "Бог" не ошибется  употреблять  исключительно  в  толстовском  смысле:
греши, мол, пока совесть спит, - проснется - так покаешься.  Совесть  -  бог
Акима - есть в сущности начало отрицательное: она  напоминает  сократовского
демона  {14}.  Как  известно,  демон   был   внутренним   голосом,   который
предостерегал Сократа: это была, очевидно, та стихия его  души,  которая  не
поддавалась диалектическому развитию. Анекдоты о демоне Сократа  сохранились
и до нашего времени, но не с демоном соединено имя Сократа в  течение  целых
тысячелетий, а с новым принципом нравственности и методом, силу которого  он
показал впервые. Если Аким лишь  символ,  то  что  же  положительного  дадут
Акимы? Благословенный труд? ..  Аким  не  брезгает  своей  поистине  ужасной
работой: это должно показывать нравственную мощь Акимов,  но  может  ли  это
послужить основанием для  благословенности  труда?  Левин  косит  и  в  этом
находит не только  хорошую  гимнастику,  но  отчасти  и  возбуждение  нового
порядка идей. С одной стороны, баловство, положим, безвредное;  с  другой  -
почти мученичество, - но где же  здесь  благословенность?  Самая  этимология
слов "труд", т. е. болезнь, и "работа", т. е. рабство, напоминают нам о том,
что эти слова относятся лишь к  физическому  и  подневольному  труду:  здесь
разумеется  трата  мускульной  силы  в  видах  накопления  ценности.  Только
неразборчивость или бедность нашего языка заставляет нас говорить, что  Гете
"трудился" над Фаустом. Труд как таковой  исключает  творчество.  Творчество
может соединиться с известной долей  страдания,  оно  может  рождать  иногда
довольно неприятные сомнения,  ему  полезно  бывает  недовольство  художника
самим собой, но ни об этом, ни о физических потерях организма, неразрывных с
писанием книг ли или картин, при творчестве не стоит и  упоминать,  так  как
все это с избытком окупается той полнотой существования, которой не могло бы
и быть без элемента страдания. Нет, труд - это  физический  труд,  и  он  не
может быть назван благословенным, потому что  он  отнимает  у  нас  свободу,
отнимает возможность созерцать и творить и даже радость думать,  потому  что
он грязнит и, обращая нас в машину, безмерно удаляет от  нашего  высочайшего
образца, который творил, а не работал. Или труд - для оценки  отдыха,  вроде
поста для чревоугодия или танцев для транспирации?..
     Труд - объединение людей, - но на какой же почве? Как колес  в  машине,
где я перестает уже быть я?
     Поэзия труда. Что ж. Есть, конечно, люди, которые видят поэзию  даже  в
окровавленной пасти серебристой и судорожно  бьющейся  на  песке  щуки;  или
находящие поэзию во взмыленных боках манежной лошади, которой мы,  красуясь,
разрываем железом губы. Находят же поэзию в охоте  и  даже  в  войне...  Ах,
Полтавский бой! Я возьму на  себя  принудительный  труд,  как  часть  общего
страдания, чтобы избавить этим от этого труда  и  страдания  другого,  может
быть,  чересчур  обремененного;  я  подчиняюсь  в  таком  действии  внешнему
императиву, завету меня создавшего. Но признать благословенным то,  от  чего
пахнет потом и от чего человек тупеет,  -  тут  надо  мной  бессилен,  да  и
незаконен никакой императив.
     Все ли слова автора "Власти  тьмы"  сказал  его  Аким?  Ведь  с  Акимом
как-никак, а далеко не уйдешь: вон он  даже  клозеты  считает  чем-то  вроде
банка, каким-то ухищрением, чтобы бога обманывать. Поговорите вы  с  ним.  А
ведь другое слово есть. Когда Никиту одолела нравственная тошнота,  какая-то
уж совсем невозможная истома, какая-то не берущая человека водка... он готов
покончить с собою... нет, это неточно: не покончить с собою, потому что  это
может значить утопиться или зарезаться, а именно  повеситься,  т.  е.  стать
чем-то не только мертвым, а самонаказанным, явно  покаранным  и  притом  еще
отвратительным и опозоренным... Последним и характерным впечатлением  жизни,
последним доказательством, что отныне она может быть для него только  такою,
- эмблемой ее тошнотности и  физической  принудительности  -  сейчас  стояла
перед ним жена, подвыпившая и празднующая свою победу над разлучницей и  им,
Никитою...  Анисья...  Никите  хочется  высунуть  язык  этой   жизни,   этой
сластолюбивой Анисье и всему своему ерническому  существованию  -  на,  мол,
выкуси, - вот он ваш сахар... Отведай, коли хочешь... Ему нужно веревку... а
веревки не отдает чудак Митрич... Этого водка забрала уже вплотную.

     Сказал, не дам. Ах Микишка, глуп ты, как свиной  пуп  (смеется).  Люблю
тебя, а глуп ты. Ты глядишь, что я запил. А мне черт с тобой. Ты думаешь, ты
мне нужен... Ты гляди  на  меня.  Я  -  унтер!  Дурак,  не  умеешь  сказать:
унтер-офицер  гренадерского  ее  величества  самого  первого  полка.   Царю,
отечеству служил верой и правдой. А кто я? Ты думаешь, я  воин.  Нет,  я  не
воин, а я самый последний человек, сирота я, заблудущий я. Зарекся я пить. А
теперь закурил!.. Что ж, ты думаешь, я боюсь тебя? Как же? Никого не  боюсь.
Запил, так  запил!  Теперь  недели  две  смолить  буду,  картошку  под  орех
разделаю. До креста пропьюсь, шапку пропью, билет заложу и не боюсь  никого.
Меня в полку пороли, чтоб не  пил  я.  Стегали,  стегали...  "Что,  говорят,
будешь?" Буду, говорю. Чего их бояться-то; вот он я! Какой есть, такого  бог
зародил. Зарекся не пить. Не пил. Теперь запил - пью.  И  не  боюсь  никого.
Потому не вру, а как есть... Чего их бояться? Нате, мол, вот он я.  Мне  поп
один сказывал. Дьявол - он самый хвастун. Как, говорит, начал  ты  хвастать,
сейчас ты и заробеешь. А как стал робеть от людей, сейчас и  сцапал  тебя  и
попер, куда ему надо. А как не боюсь я людей, мне  и  легко.  Начхаю  ему  в
бороду, лопатому-то матери его поросятины! Ничего он  мне  не  сделает.  На,
мол, выкуси!
     Никита (крестится). И что ж это я, в самом деле? (бросает веревку).
     Митрич. Чего?
     Никита (поднимается). Не велишь бояться людей?
     Митрич. Есть чего бояться. Ты их  в  бане-то  погляди.  Все  из  одного
теста. У одного потолще брюхо, а то потоньше; только и различки в них. Вона!
кого бояться, в рот им ситного пирога с горохом! {15}

     Итак, очевидно, не одна омерзелость  жизни  направляла  руку  Никиты  к
петле -  он  боялся  и  стыдился  людей.  Он  качался,  как  былинка,  между
похвальбой "мы-ста" да "мы-ста" и оробелостью. И вот открывается еще дорога,
которую раньше застил ему страх и стыд перед людьми... Бабы,  мол,  смеяться
будут... Разлопоушился ни к чему. Что ж, пускай их...
     Да, право, перепил французского, что ли... Ребята, вяжи его.  Острог...
Сибирь... Эх-ма... А петля-то? Легко... А дьявол! Это не он, не Никита  язык
высунул... Это беспятый дразнится.
     "Так не велишь бояться людей?" И вот Никита начинает свое искупление.
     "Творите мужское дело", - так говорил некогда Владимир Мономах,  поучая
своих детей. Та же мысль о дерзании и мужестве, которые  даже  больше  нужны
для жизни, чем чтобы с нею покончить, мелькает и в чадных словах унтера. Это
- тоже  замаскированная  речь  Толстого.  В  чьей  деятельности  было  более
дерзания? Чей анализ был глубже и бесстрашнее? - Но не будем закрывать  глаз
и на цену этого мужества и дерзания. Сквозь Митрича я вижу не  ересиарха,  я
вижу и не реалиста-художника. Я вижу одно глубокое отчаяние. Вот она, черная
бездна провала, поглотившая все наши иллюзии: и героя, и науку, и  музыку...
и будущее... и, страшно сказать, что еще поглотившая...


ДРАМА НА ДНЕ

     Я не видел пьесы Горького. Вероятно, ее  играли  превосходно.  Я  готов
поверить, что реалистичность, тонкость и нервность  ее  исполнения  заполнят
новую страницу в истории русской сцены, но для моей сегодняшней цели,  может
быть, лучше даже, что я могу пользоваться текстом Горького без  театрального
комментария,  без  навязанных  и  ярких,  но   деспотически   ограничивающих
концепцию поэта сценических иллюзий.
     Я думаю, что в наши дни вообще коллизия между поэзией и сценой все чаще
становится неизбежной. На сцене вместе с развитием реалистичности  растет  и
объективность изображения.
     Театр дает  все  более  простора  творческой  индивидуальности  каждого
артиста, и при этом школа и традиция, которые раньше  условно  объединяли  и
ограничивали  эти  индивидуальности,  уходят  куда-то  все  далее  от  наших
подмостков.   Между   тем   поэзия   становится   все    индивидуальнее    и
сосредоточеннее. Поэт в наши дни проявляется свободно и полно, но проявления
его личности становятся чересчур  прихотливыми,  особенно  ввиду  того,  что
усложнилась не только его натура, но  и  жизнь  вокруг  нее.  Границы  между
реальным и фантастическим для поэта не только утоньшились, но местами  стали
вовсе призрачными. Истина и желания нередко сливают  для  него  свои  цвета.
Жизнь кажется мистической и декорация живой.
     И вот сцена вместо одной сложной индивидуальности поэта дает  в  лучшем
случае целую гамму их,  и  эти  индивидуальности,  ограничивая  друг  друга,
сводят свободную игру творческой мысли к иллюзорной реальности.
     Если слово как внушающий символ всегда резко отличалось  от  слова  как
интонации  и  жеста  и  поэзия  как   высшее   и   нераздельное   проявление
индивидуальности от поэзии отраженной, комбинаторной и лицедействующей, то в
наши дни это различие стало приобретать иногда почти болезненный оттенок.
     Мне  лично  мешали  бы,  я  знаю,  вглядываться  в   интересную   ткань
поэтической  концепции   Горького:   весь   этот   нестройный   гул   жизни,
недоговоренные реплики, хлопанье дверей, мельканье мокрых подолов, свист на-
пилка, плач ребенка, - словом, все, что неизбежно в жизни и что, может быть,
составляет торжество сценического  искусства,  но  что  мешает  думать  и  в
театре, как в действительности.
     А между тем, чтоб оценить пьесу Горького и  ею  наслаждаться,  над  ней
надо пристально думать, потому что создавшая ее  индивидуальность  сложна  и
проявляется очень прихотливо.
     Непосредственного впечатления пьеса  не  дает;  пока  уяснишь  себе  ее
внутреннюю идейную стройность, которая то  на  минуту  осветится,  то  снова
гаснет, - читателю все время кажется, то будто он блуждает по лабиринту,  то
будто он никак не выпутается из цепких противоречий.
     После Достоевского Горький, по-моему, самый  резко  выраженный  русский
символист. Его реалистичность совсем не та, что была у Гончарова, Писемского
или Островского. Глядя на его картины, вспоминаешь слова автора "Подростка",
который говорил когда-то, что  в  иные  минуты  самая  будничная  обстановка
кажется ему сном или иллюзией  {1}.  Он  испытывал  это,  например,  гнилым,
желтым, осенним утром на петербургских улицах.
     Один театральный критик, по-моему, очень  хорошо  сказал  о  персонажах
Горького, что они похожи  на  чертей  {2}.  Я  понимаю,  конечно,  под  этой
метафорой не пресловутую демоничность новых литературных героев: речь  может
идти только о загадочности и своеобычности тех масок, за  которыми  мелькает
душа поэта, о той дразнящей неуловимости контуров,  которую  как-то  странно
рядить в типические шаблоны театра.
     Шулер, побитый за нечистую игру и одурманенный водкой, страстно, хотя и
с надрывом, говорит об истинах, которые  волнуют  лучшие  умы  человечества.
Старик, которого в жизни только мяли, выносит из своих тисков незлобивость и
свежесть. Двадцатилетняя девушка, которая не видела в  жизни  ничего,  кроме
грязи и ужаса, сберегает сердце каким-то лилейно чистым и детски  свободным.
А Пепел, этот профессиональный вор, дитя острога  и  в  то  же  время  такой
нервный,  как  женщина,  стыдливый  и  даже  мечтательный?  Это   внутреннее
несоответствие людей их положению, эта жизнь, мыслимая  поэтом  как  грязный
налет на  свободной  человеческой  душе,  придает  реализму  Горького  особо
фантастический, а с другой стороны, удивительно русский колорит.  Недаром  в
наших старых сказках носителем  силы  и  удали  нежданно-негаданно  является
какой-нибудь хроменький Потанюшка, а алмаз царевны отыскивают  на  осмеянном
дураке, где-то на черной печке, завернутым в грязные тряпицы. Но Горький уже
не Достоевский, для которого алмаз был бог, а человек мог быть  случайным  и
скудельным сосудом божества; у Горького, по крайней мере для вида, - все для
человека и все в человеке, там и царевнин алмаз.  И  если  для  Достоевского
девизом было - смирись и дай  говорить  богу,  то  для  Горького  он  звучит
гордым: борись, и ты одолеешь мертвую стихию, если умеешь желать.
     Перечитывая пьесу Горького, я убедился, что этот  менее  всего  имел  в
виду дразнить душу своего читателя реальным изображением нищеты,  падения  и
надрыва.
     Вообще он не относится к тем бытописателям, которые стараются  сблизить
читателя с обстановкой изображаемых им лиц. Рисовать он, кажется, и  никогда
не  любил,  да  и  фантазия  едва  ли  дает  ему  такие  яркие   отображения
действительности, какими страдал, например, во  время  творчества  Гончаров.
Романы Горького скорее идейные эскизы, связанные настоятельностью  проблемы,
чем искусно  скомпонованные  истории  человеческих  сердец.  Горький  как-то
странно расстается со своими героями - он то убивает их, то  бросает  совсем
молодыми, когда бы еще впору было затеять роман. Его, кажется,  не  особенно
интересуют  "типические  особи  человека  или  занимательные   эпизоды".   К
изображению его подводит не цепкая наблюдательность и не интерес к проблемам
индивидуальной  психологии,  а  идейные  запросы  его  чуткой  артистической
природы.
     Когда я читаю  в  двадцатый  раз  о  гончаровском  Захаре,  или  Флобер
рассказывает мне о Пекюше {3} или Шарле Бовари, или Теккерей методически, не
торопясь, развертывает передо мной летопись жизни Ребекки  Шарп  {4},  я  не
спрашиваю зачем? Меня занимает прежде всего конкретный человек: мне  хочется
представить его себе до мелочей одежды, до звука голоса, я  ищу  вокруг  ему
подобных, мне даже кажется иногда, что я встречал и терял его  в  толпе  или
был с ним знаком. Когда я оставлю книгу,  мне  некоторое  время  скучно  без
нарисованного друга, хотя бы