их по плечу и  обещали поскорее освободить от цепей
рабства.
     --  Ужо  мы  вас ослобоним  из  неволюшки,  --  говорили они,  подражая
народному языку.
     -- Благодарствуем,  -- отвечали  орешане  и шли  домой выжидать,  когда
оковы падут и у каждого будет по десять коров вместо трех.
     4.  Когда цепи рабства пали,  был построен социализм и страна,  со всех
тормашек сорвалась, понеслась к коммунизму, в Орешниках стало 262 двора, 184
индивидуальных коровы -- животных опрятных и уважаемых, 86 коров -- грязных,
забитых и с  печальными глазами в колхозе "Знамя победы", 32 коровы таких же
отверженных в колхозе  "Изобилие", и  соответственно  уменьшенное количество
телят, свиней и овец. Население Орешников составляло  1261  человек и  более
полуторы тысячи заключенных в районной тюрьме.
     5.  Как  видно из  предыдущего пункта, социализм  в Орешниках  из мечты
превратился в действительность. Твердыни социализма в Орешниках представляли
собой  два  вышеупомянутых  колхоза,  а трудовой энтузиазм  нового  общества
вызывался самим  существованием  величественного здания районной  тюрьмы  --
единственной постройки,  воздвигнутой при советской  власти на месте старого
острога.
     Был  в Орешниках еще и  третий колхоз -- "Красные сети",  рыболовецкого
направления, но  после двухлетнего существования его расформировали. История
этого  колхоза весьма поучительна и  подготавливает  читателя к  правильному
пониманию  последующих   глав,  --   поэтому  автор  разрешит  себе  на  ней
остановиться.
     В  конце  тридцатых годов областное  начальство установило, что  рыбные
богатства Орешниковского района  преступно  не используются в  то время, как
страна  нуждается  в рыбе. Хотя  Орешниковский  район  с начала  организации
области был включен в ее состав и областные тузы, посещая район, не один час
просиживали с удочкой и хвалили чудную ловлю, -- отвечать за неиспользование
рыбных  богатств  пришлось  Хлебникову  --  секретарю  райкома. Его,  голубя
сизого, арестовали и растворился  он в пространстве,  как  видение татарской
княжны из головы казака Ореха.
     Новоприбывший  секретарь  райкома  Шишиберидзе  был  из  грузин,  носил
кубанку из серого барашка, под которой бушевала только энергия, а ума было в
ней ровно столько, сколько имели  владельцы шкурок, из которых была  сделана
красивая шапка  его. Шишиберидзе  бурно взялся за организацию  рыболовецкого
колхоза.  В  одно мгновение он  его организовал,  назвал  "Красные  сети"  и
станцевал лезгинку после первого общего собрания колхозников.
     --  Асса!.. Асса!.. --  кричал  он,  выбрасывая лихие  коленца  кривыми
ногами в мягких кавказских сапожках, плавно поводя руками,  скаля белые зубы
из под черных усов  и  тараща глаза. Танец,  полный восточного темперамента,
очень понравился медведеподобным орешниковским рыбакам. Но когда сразу после
танца  Шишиберидзе приказал:  -- Лови ему!  -- подразумевая под  этим начало
весенней путины, рыбакам это не понравилось.
     -- А как с бочками? А как с солью? -- спрашивали они.
     --  Область пришлет  все! Приказываю:  лови ему!  -- Шишиберидзе сделал
зверские глаза и картинно положил руку на то место, где кавказскому человеку
положено иметь эфес кинжала. Колхозники-рыболовы почесали затылки и, кряхтя,
полезли  без  порток  в  одних   только  длинных  рубахах  в  холодную  воду
забрасывать  сети.  Улов удался на славу. На берегу  в  вырытой большой яме,
блестя чешуей, шевелилась живая  плотная  масса рыбы. На второй  день, когда
рыба  уже  перестала  шевелиться   и  засыпали  новую  яму   свежим  уловом,
Шишиберидзе,  охрипший,  с воспаленными  глазами, сидел  в  райкоме  и через
каждый час звонил в область.
     -- Ты слышишь? Если не пришлешь соль, мы в Москву звонить будем!..
     На  третий  день,  когда  из  первой  ямы  понесло  отвратным   запахом
трухлятины, а третью яму засыпали рыбой, Шишиберидзе с диким гиком промчался
на пролетке  в  конец  деревни  и,  начиная с  крайней избы, стал  поголовно
реквизировать  соль.  Обобрав  все  Орешники  до  последней  щепотки   соли,
Шишиберидзе,  гордо стоя на пролетке,  выехал на берег и, со  словами:  "Нэт
таких крепост, чтоб ему большевики не взяли!" -- самолично вывернул всю соль
из  пролетки  в  первую  яму  и  на  глазах остолбеневших  рыбаков  проворно
перемешал лопатой тухлую рыбу с солью.
     -- Лови  ему  дальше!  --  приказал  он и  укатил восвояси.  Когда  уже
засыпали седьмую яму рыбой,  а первые пять так  воняли, что на  деревне даже
собак начало тошнить, на берег  пулей выбежал Шишиберидзе. Растопырив руки и
как бы заграждая ими доступ к реке, он дико завопил:
     --  Нэ трогай ему!!! -- Бросив  свою  барашковую  шапку оземь,  он стал
топтать ее так же страстно, как семь дней назад танцевал лезгинку.
     Путина была  приостановлена  до  получения  из  области бочек  и  соли.
Вначале Шишиберидзе звонил  в область ежечасно, потом стал звонить ежедневно
и постепенно  съехал  на еженедельное позванивание, а  к  концу лета и вовсе
перестал звонить. В  начале зимы  его арестовали и за  злостный  срыв  плана
рыбопоставки осудили на десять лет.
     Вместо Шишиберидзе в район  был назначен  секретарь  райкома Гупаленко,
Хведор Исидорович, герой  Гражданской войны и взятия Очакова и Перекопа. Как
каждый украинец, Гупаленко был неторопливый и хитрый.
     --  Ось, --  говорил он на собрании колхоза  "Красные сети",  --  ворог
народив Шишиберидзе зирвав  рыбопоставку, а мы пидиймемо цю  штуку на довжну
высоту. Ловить, хлопци, велыку и маленьку. Для социализма все пиде!..
     И с весны "хлопци" стали ловить "и велыку и  маленьку"; улов  был, надо
сказать,  замечательный. Но  область,  щедрая  до посылок такого товара, как
руководящие работники,  -- соли  и бочек не присылала.  Тонны и  тонны  рыбы
гнили на берегу, а Гупаленко спокойно говорил:
     -- А вы возьмить гнылу рыбу, звоисте и напишить акта: "Из-за недостатка
соли спортилась." Дайте мени акт, а тым часом ловить  и выконуйте плян. Плян
-- цэ головнэ!
     К концу лета колхоз "Красные сети" выполнил улов на 164 процента, но  в
область  не погрузил ни одного  пискарика. Обком,  прочитав победную реляцию
Гупаленко,  выразил  ему  благодарность,  а через  несколько  дней Гупаленко
арестовали. Судили его за порчу сотен тонн рыбы  и расстреляли. Не помогла и
папка с актами, объясняющими причину порчи продукции.
     После  Гупаленко в Орешники приехал новый секретарь райкома Умрыхин. Он
был  из  ивановских   ткачей,   отличался  слабостью  здоровья  и   излишней
нервозностью. Узнав на  месте о печальной судьбе своих предшественников,  он
утопился, привязав к шее, вместо камня, третий том "Капитала",  и сделал это
необдуманно  и  зря, так-как  его секретарское  тело было  последним крупным
уловом в сетях орешниковских рыбаков: рыба в реке исчезла совершенно.
     После  неудачника  Умрыхина  в  Орешниковский  район  прибыл  секретарь
райкома  Шмаерзон, а вместе с  ним  прибыл целый обоз,  груженый  бочками  и
солью.
     -- Ну,  так как  с рыбой?  -- спросил  Шмаерзон, прищурив левый  глаз и
подвывая на последнем слоге слова "рыба".
     Когда Шмаерзон узнал, что рыбы совсем нет, то воскликнул:
     -- Уй! А мне говорили, что у вас сами щуки в руку лезут!
     Затем он долго звонил в область, крича в трубку телефона:
     -- Так издесь рыбы нет, а одни слезы плавают!
     По его  требованию  из  области  прибыла  комиссия.  Походив  уныло  по
пустынному берегу,  председатель  комиссии самолично бросил камень в воду и,
посмотрев как расходятся круги, решил, что в Орешниковском районе рыбы нет и
никогда   не   было   по  случаю   хронического   и   природного   безрыбья.
Колхозников-рыболовов из колхоза "Красные сети" поделили между двумя другими
колхозами, а  сам колхоз расформировали. Так и окончилась затея  с колхозной
рыбной ловлей. Удачника  же Шмаерзона посадили только через год,  после того
как было  установлено, что привезенные бочки рассохлись, а соль, хранившаяся
в амбаре с протекавшей  крышей, вообще  исчезла, впитавшись в землю. Правда,
кроме вредительства Шмаерзону, как каждому еврею, пришили еще и троцкиэм, --
а оттого,  что  фамилия  его  напоминала  следователю  нечто  немецкое,  его
заставили признаться,  что он был еще и  немецким шпионом. Но  это  к рыбной
ловле не относится.
     6. Было бы ошибочно думать, что орешане жили плохо. Одно время, в самом
начале коллективизации,  люди совсем приуныли, но потом пообвыклись и стали,
по  выражению деда Евсигнея,  "с советской властью в прятки играть".  Кругом
были необозримые пространства, тайга, озера, где на  каждом шагу была  пища.
Ягоды,  грибы,  кедровые  орехи,  --  если захочешь,  за  месяц  на два года
напасешь. В индивидуальные сети рыбка тоже шла -- не так, как раньше, но все
же. Дичи было сколько угодно, даже больше ее стало, чем до революции.  Тогда
при индивидуальном хозяйстве мужики собирались целой деревней и шли разорять
гнезда диких  уток, гусей  и  прочей водно-земляной птицы,  так-как  от  нее
страдали  посевы.  Когда  хозяйства коллективизировали,  то единственно, кто
свободно вздохнул, так это  -- дикая  птица. С этого  времени  она привольно
плодилась и опустошала  целые поля, не услышав ни разу даже простого окрика:
"Киш, проклятая!"
     Многие колхозники тайком завели глубоко в тайге собственные поля. Сеяли
хлеб  и  картофель дедовскими  способами,  но  собирали вдоволь  и  того,  и
другого. Если  и случалось, что они  плакались  при районном  начальстве  на
бедные наделы на трудодень, то делали это только для отвода глаз.
     В  общем, если  казак Орех, блуждая  в этих местах, ощущал недостаток в
горилке,  то орешане, используя дары  природы, не  только  не голодали, но и
научились  тому,  чего  не умел  Орех.  Их  самогон был значительно лучше по
качеству, чем казенная водка, которая,  кстати,  с  расстрелом  "всесоюзного
самогонщика" Рыкова, не появлялась в этих местах.
     Конечно, орешане жили  при советской власти значительно  беднее, чем до
революции, а, главное,  стали они всего побаиваться и все делали с оглядкой.
Но несмотря на то,  что существовали чем  Бог пошлет, а от  советской власти
могли  получить  только  кофе  "Здоровье", орешане на  судьбу не  роптали  и
совершенно смирились со своим положением, когда узнали о жизни в центральных
областях России. Даже больше того. Время от времени в Орешниках черным змеем
полз слух, что из Сибири будут высылать в Смоленскую область, и это вызывало
еще большее смятение, чем у жителей Центральной России вызывал смятение слух
о поголовной высылке в Сибирь.
     На  этом   короткое  описание  всего,  что  необходимо  пока  знать  об
Орешниках, мы окончим и приступим к следующей главе.

--------
ГЛАВА III. НА ПОРОГЕ НОВОЙ ЭРЫ

     Население  Орешников  просыпалось  по   обыкновению   поздно,   кряхтя,
почесываясь  и охая. Время  было летнее,  полевых  работ не было,  и  жители
районного центра, в большинстве своем колхозники, спали так долго, пока  это
приятное занятие не надоедало или  пока спавшему не становилось лень  спать.
Остальная,  неколхозная,   часть   жителей   Орешников  волей   или  неволей
приноравливалась  к образу жизни колхозников  и  вставала  наравне  с  ними.
Исключением из правил был заведующий магазином "Райпо", который, кажется,  и
вовсе  не просыпался, хотя  изредка  для  разнообразия  шел из своей избы  в
пустой  магазин, слегка приоткрыв  для ориентировки  в пространстве  щелочки
заспанных глаз и,  войдя в магазин, никем не тревожимый, он вновь погружался
в безмятежный сон.
     Что  же   касается   возглавителей  района,  с  которыми  уже  частично
познакомился читатель, то они жили  по особому распорядку: до утра заседали,
потом  ложились спать,  а когда простых смертных  клонило  на послеобеденный
сон, они  появлялись то  в одном, то в другом конце Орешников и всюду делали
указания, щедро рассыпали выговоры и, вообще, совали нос куда следовало и не
следовало. Чаще второе.
     Часам  к  восьми утра,  после  бурного  заседания  бюро райкома,  когда
местный  дурачек  Степа,  выполняющий по  совместительству  другую  почетную
должность сельского  пастуха, уже  давно погнал стадо мычащих индивидуальных
парнокопытных, Орешники проснулись. Первым  на главной и  единственной улице
деревни  появился милиционер Чубчиков. Он был в полной форме, при оружии, но
на ногах  его вместо сапог были надеты  галоши. Чубчиков шел вдоль ряда изб,
высоко подняв голову, и чутко нюхал воздух.
     Потом из  своей хатенки на  свет  Божий вышел дедушка Евсигней, древний
старичек неопределенного возраста, с длиннющей бородой и ясными васильковыми
глазами. Посмотрев на  небо,  дедушка  Евсигней степенно перекрестился на то
место, где когда-то была  церковь,  потом  зевнул, почесал  спину под  синей
рубашкой  навыпуск и,  шлепая  босыми ногами, поплелся обратно в  избу. Но в
этот момент  он  заметил Чубчикова и,  оценив  по поведению  милиционера его
намерения, старик сорвался  с места и мелкой рысцой побежал  через огороды к
Мирону Сечкину.  Так-как  Мирон еще  на рассвете  закончил  гнать самогонку,
спрятав аппарат и продукцию в надежном  месте, и милиционер Чубчиков вряд ли
получил  бы  от  него  поллитра  на  похмелье,  то   дед  Евсигней  разбудил
самогонщика напрасно. Мирон  Сечкин скверно выругал милиционера,  деда, всех
их родственников и праотцев, но в Орешниках прибавился еще один бодрствующий
человек.
     Потом по  улице прошла толстая  баба в  красном сарафане  и  босая. Она
гнала хворостинкой перед собой подсвинка и, достигнув площади имени  Ленина,
привязала подсвинка на длинной веревке  к  вбитому в землю  колу.  Подсвинок
закрутил штопором хвостик и, довольно похрюкивая,  принялся уплетать  траву.
Ласково потрепав  подсвинка по спине и назвав  его "миланчик", толстая  баба
подошла к избе с резными петушками и затарабанила в окно:
     -- Анют! А,  Анют!.. Не  пора  ли  в  колхозный  свинушник  иттить?  --
заголосила она громко. Анюта не отвечала.
     -- Анют!.. Чай, свиньи голодны!
     -- А, чтоб они поздыхали! -- пожелал женский голос из избы.
     -- Ну, и пущай  дохнут,  -- кротко согласилась толстая баба и поплелась
домой, не забыв по дороге погладить "миланчика".
     Улица и площадь на минуту  опустели и было  слышно  как где-то  на краю
деревни залаяла в неурочное время собака. Собаки в Орешниках вели, примерно,
такой же образ  жизни, как и ответственные руководители района: всю ночь они
звонко до хрипоты лаяли, а потом спали до обеда.
     Потом  на  улице  появилось  сразу два человека:  Пупин  --  заведующий
конторой  "Заготзерно" и  восьмилетний житель деревни  -- Толик. Пупин  шел,
склонившись вправо под  тяжестью битком набитого портфеля, и что-то жевал на
ходу.  Толик же гнал  перед собой на  пастбище грязно-белого гуся и, гордясь
своим  положением пастуха, чувствовал  себя не  менее  важно, чем  гусь.  На
площади к ним присоединился парикмахер со звонким  именем Главнюков. Местные
злоязычники говорили, что он незаконно изменил свою фамилию и посему, во имя
справедливости и законности, его и  в  глаза и за глаза  называли  настоящей
фамилией.  Парикмахер  к  этому   привык  и  нисколько  не  обижался.  Когда
кто-нибудь,  случалось,  окликал  его  по  фамилии  Главнюков,  он  даже  не
оборачивался, и  только после вторичного  оклика с  употреблением привычного
прозвища он поворачивал голову и говорил: "Чаво?"
     Главнюков   и   Пупин   сошлись   на   середине   площади,   обменялись
рукопожатиями, о чем-то коротко  потолковали и  вместе направились в сторону
избы Мирона Сечкина. Затем им по  дороге встретился  парень в лихо сдвинутой
на  левое ухо  кепке.  Они остановились,  парикмахер что-то говорил, а Пупин
показывал рукой на избу Сечкина. Парень же отрицательно качал головой. Пусть
читатель  не подумает, что парень в кепке был непьющий. Покачав отрицательно
головой,  парень  самодовольно похлопал себя по оттопыренному карману и этим
сразу же успокоил собеседников.
     Не  успели они разойтись, как  на площадь выбежало несколько мальчишек,
играя на ходу футбольным мячом.
     На приусадебных огородах стали появляться копающиеся фигуры.
     Прошло сразу четыре молодухи с пустыми ведрами.
     На колхозной ферме дружно замычали недоеные коровы.
     Райцентр проснулся.
     С добрым утром, товарищи орешане!
     Пробудившись  ото  сна, жители  Орешников не  разглядели  в этом  ничем
неприметном утре наступления новой эры. Не заметили они этого замечательного
и редкого  события даже после  того, как, потолкавшись в  очереди, приобрели
местную газету  "Орешниковская  правда".  Уже после обеда  к  греющемуся  на
солнышке деду Евсигнею подошел свежевымытый и с  еще опухшими от сна глазами
Столбышев.
     -- Ну, как, дедушка, газету читал? -- спросил Столбышев.
     -- Купил газетку. Спасибо, вещь необходимая.
     -- Ну, как считаешь, вопрос правильно поставлен?
     -- Правильно! -- ответил дедушка Евсигней и мелко заморгал глазами.
     -- Так дадим стране? -- спросил Столбышев.
     -- Дадим, --  ответил  дрогнувшим  голосом дедушка Евсигней,  -- как не
дать! Дадим, конечно!
     Удовлетворившись  готовностью  деда,  секретарь  райкома  пошел дальше.
Оставшись один, старик силился сообразить, что  это опять  придется отдавать
власти.  -- "Ну, не паразиты ли?" --  рассуждал он вслух. --  "Значит, опять
давать!.. Прорва ненасытная... Не до коровок ли  наших добираются? А может и
последнюю пшеницу отберут?"
     -- Аграфена!  -- позвал он свою старуху.  --  Аграфенушка,  дай-ка  мне
сегодняшнюю газетку!
     --  А  откуда  я  тебе  ее  возьму?  Чай,  сам  знаешь  самовар-то  чем
разжигали?!
     -- А, может, ты сходить к соседушке, газетку спросишь?
     -- Так у них же все курящие! Где же там газетке удержаться?
     -- Пойду я, старая, к Мирону Сечкину, -- решил дед Евсигней.
     Мирон Сечкин как раз запаривал брагу. Медленно помешивая густую массу в
корыте  деревянной  мешалкой,  он  держал   в   зубах  огромную  самокрутку,
свернутую, разумеется, из газетки.
     --  Беда,  Мирон! -- заявил,  войдя  в  избу, дед  Евсигней. --  Коров,
паразиты, забирать будут!
     Мирон от неожиданности выпустил из рук мешалку и так широко открыл рот,
что самокрутка выпала и зашипела в браге.
     -- Мало им, паразитам, того, -- возмущался дед, -- что  все под  чистую
ограбили, так теперь еще и последних коровушек им подавай!
     -- А, штоб они провалились! -- искреннейшим тоном  пожелал Мирон. -- Да
нет же на них, анафемов, погибели! Антихристы грешные!..
     -- Как  бы  в  Смоленскую область не погнали? -- выразил свое  опасение
дед. -- Труба всем нам там  будет! Что им, анафемам,  стоит взять да сослать
всех в Рассею?
     -- Да неужто судный час настает? --  голосом, полным отчаяния, вопрошал
Сечкин. -- Да  пусть же  они, подлецы, нашими коровушками подавятся, лишь бы
душу отпустили на покаяние!.. Манька! -- решительным тоном закричал он жене.
-- Манька! Бери корову  и веди  сдавать!..  Да поторопись первой отдать этим
анафемам!..  А  будешь  отдавать,  так   сказки,   мол,  Мирон  Сечкин,  как
сознательный  патриот, горячо  любящий  партию и правительство,  добровольно
отдает  корову  на  пользу  родимой  власти!..  Может,  хоть  это  усовестит
подлецов,  ни дна им,  ни покрышки! А то  как  загонят в Смоленскую область,
беда будет!..
     Когда жена Сечкина, громко голося, как по покойнику, причитая и вытирая
слезы подолом юбки, уже вывела корову из сарая, дед Евсигней почесал затылок
и  неуверенным  тоном  заметил  Мирону,  что, может  быть,  не  коров  будут
отбирать, а зерно или еще что-нибудь.
     -- Так  чего же ты брешешь? -- обозлился Сечкин. -- Манька! Веди корову
обратно!
     -- Стар я брехать,  -- обиделся  дед,  --  сам  Столбышев говорил,  что
отбирать  будут. Так и сказал "дадим стране",  а не веришь, почитай газетку,
там все сказано.
     -- Манька,