распоряжений  партии  и правительства.  Впрочем,  удивляться  непонятливости
Дельцова  не  следует.  В  СССР  много  удивительного.  Даже  такой  крупный
специалист  по  сельскому хозяйству, как академик Лысенко, признался в одной
из своих статей,  что впервые  узнал о возможности взращивания  кукурузы  за
полярным крутом из правительственного постановления.

--------
ГЛАВА IX. ШТАТНАЯ ГЕРОИНЯ ТРУДА

     Самым   выдающимся   атлетом   труда   в  Орешниковском   районе   была
Сонька-рябая.  Она  выигрывала  все  социалистические соревнования.  Ставила
массу  рекордов. Считалась передовиком  и новатором  сельского хозяйства.  И
неоднократно  блеснула  невероятнейшими   успехами   в  самых  разнообразных
областях колхозного производства.
     И вот теперь, на заре отечественного воробьеловства,  ей надлежало и на
этом  поприще  пожать  лавры  трудовой  славы.  Так  предложил  Столбышев на
экстренном  заседании  бюро райкома и  предложение его было с воодушевлением
поддержано   остальными   членами   бюро:   "Сонька,  она  опытная,  она  не
подведет!.."
     Принимая.   во   внимание   бесконечное  доверие,  оказанное   местными
руководителями  Соньке-рябой, и уверенность в ее  успехе, нельзя  обойти эту
героиню  труда  непочтительным  молчанием. Автор  пытается  быть максимально
приближенным к советской действительности, и раз в Советском Союзе считается
смертельным  грехом  замалчивание   имен   и  нераскрытие  духовных  обликов
передовиков  труда,  то и  автор вынужден  рассказать все,  что он  знает  о
Соньке-рябой. И приступая  к этому  делу,  автор, следуя  традиции советских
писателей  и литераторов,  кается и  признает  свои ошибки,  что  раньше,  в
предыдущих главах, недостаточно глубоко  раскрыл образ "лучшего  человека  в
районе" Софии Сучкиной, -- так официально именовалась Сонька-рябая.
     Софья Сучкина роста маленького, кургузая и  самого, что  ни на есть, на
редкость безобразного сложения. При выделке ее лица природа приложила меньше
старания  и  художественного  вдохновения,  чем  при  выделке  обыкновенного
булыжника.  Наверное, устыдившись качества работы, природа ниспослала Соньке
оспу  и глубокие рытвины  искусственно придавали ее лицу какое-то выражение.
Жениться на ней не находилось смельчаков. И  она, повинуясь зову инстинктов,
особенно сильно  развитых у уродов,  не брезгала ничьими посещениями,  о чем
красноречиво свидетельствовали постоянно вымазанные  дегтем  ворота ее дома.
При  всех этих  физических и моральных качествах,  Сонька-рябая обладала еще
незаурядным  даром лени.  Работы она  боялась хуже смерти и  все  свое время
посвящала еде,  сну, любовным утехам, бесконечному самолюбованию в зеркало и
натиранию для  красоты  и  румянца корявых щек  своих свеклой, подаренной на
бедность соседями  или украденной  у  тех  же соседей,  ибо коммунистический
взгляд  на  собственность  был  присущ   ей  с  детства.  И  вот,  благодаря
безграничной  лени,  Сонька-рябая  и стала героинею  труда. Подобное чудо  в
остальном мире невозможно, но в Советском Союзе это -- обыденное явление.
     Возвышение Соньки  в "лучшие люди"  произошло  так.  В конце двадцатых,
начале тридцатых годов в Орешниках  раскулачили  около  двадцати  зажиточных
хозяйств.  Хороших,  старательных тружеников земли часть  расстреляли, часть
отправили с семьями, старыми  и  малыми,  в концлагеря,  что тоже,  в общем,
равносильно смерти. Террор орешан запугал, но не сломил.
     -- Кулак, говорят, классовый враг.  Мы бедные, нас  не тронут... -- Так
рассуждали  они  и  никто  не хотел идти в  колхоз.  Тогда в Орешниках  были
арестованы сорок бедных  хозяев, объявленных  "подкулачниками",  и "классово
близких"  постигла  участь  "классовых  врагов".  Поняв,  что сопротивляться
бесполезно,  орешане,  проклиная власть на чем  свет стоит, добровольно были
загнаны в колхоз.
     Сонька-рябая, предчувствуя, что в колхозе придется  работать, пуще всех
плевалась  и  сквернословила, чем  и показала  свою политическую отсталость,
которой она  потом, уже умудреная колхозным  опытом,  постоянно  и, кажется,
единственно этого в своей жизни стыдилась.
     Когда вооруженные  наганами двадцатипятитысячники  при  помощи  милиции
первый  раз выгоняли  колхозников  на  работу  в  поле,  один  из  партийных
начальников, как водится, напутствовал мрачную толпу речью:
     -- Еще товарищ Карл Маркс сказал, землю  надо обрабатывать коллективно,
по-колхозному. А раз он сказал, значит, точка и не сопротивляться, а то душа
из вас вон!.. Вы должны идти на работу, как  на праздник, с красным флагом и
пением  интернационала. А тех недобитых  и недодушенных  врагов,  которые не
покажут энтузиазма, я возьму на карандаш и там увидят!.. Кто понесет красное
знамя?.. Никто?! Хорошо же, несознательный вы элемент!!! Повторяю во-вторых:
кто понесет красное знамя, не будет работать!
     --   Я!  --   мигом   нашлась  Сонька-рябая,   подталкиваемая  ленью  и
бесстыдством.
     Целый день колхозники ломали спину в поле, а она стояла, как  монумент,
с красным знаменем в руках. Так продолжалось до вечера.
     -- Сонька, она активистка! -- говорили позже партийные руководители. --
Она самая надежная. Она с красным знаменем ходит!..
     И  правда, с  тех пор, как  Сонька взяла в руки  знамя, она  всегда его
таскала  с собой: на  работу, на собрание,  в очередь  за  солью,  и  только
вернувшись домой, ставила его в  угол у печки рядом с рогачами и  кочергами.
Став активисткой, Сонька  начала  проявлять первые признаки коммунистической
сознательности  и если  к  ней  стучался  ночью гость, она,  не  принимая во
внимание   старого   знакомства,  требовала   предъявления   партийного  или
комсомольского  билета.  Так  круг ее  сожителей сузился и принял  партийный
характер. Ну, а  дальше пошло все,  как по маслу. Соньку  стали выпускать на
собраниях говорить  речи "от  имени  собравшихся".  Она по  заданию  райкома
подписывалась на большую сумму  на государственный  безвозвратный заем и тем
давала повод требовать, чтобы другие вкладывали последние деньги.
     Дальше  -- больше. Сонька научилась кричать "ура!", бить  себя в грудь,
плакать при  упоминании имен вождей  от  восторга,  рвать на  себе волосы  и
кричать  "смерть  ему!",  когда  очередного  вождя  объявляли  врагом.  Так,
постепенно, она постигла все необходимое, чтобы стать настоящей активисткой.
Потом  настала пора  трудовых  рекордов  и к  Соньке  прикрепили  знаменитую
свиноматку  "Дусю".  Свиноматка  опоросилась   четырнадцатью  поросятами;  в
райкоме -- приписали,  в обкоме -- скорректировали, в республике -- уточнили
и за  22  поросенка  "Дуси" --  Сонька  получила орден  Ленина.  Ее  выбрали
депутатом райсовета, потом депутатом областного совета, затем, неизвестно за
что, приблудился к  ней  орден Трудового Красного Знамени. Она стала важной.
Ни  с кем не  здоровалась.  Поступила в партию.  И  когда двое  комсомольцев
как-то  в  сердцах  назвали  ее  "ленивой  тварью"  и  припомнили  историю с
поросятами, она  написала  на них донос и  обоих  посадили на десять  лет за
клевету на лучшего человека.
     Вот, пожалуй, и все, что пока можно сказать о Соньке-рябой.

     -- Веди, того этого,  Сучкину  сюда! Мы из нее "Героя Социалистического
Труда" сделаем! -- приказал Столбышев Тырину.
     И Тырин пошел.
     -- Товарищ  Сучкина! -- закричал Тырин,  подойдя к сонькиной  избе.  --
Тебя зовут у райком!..
     Из настежь раскрытой  двери  избы  вышла курица,  посмотрела на Тырина,
поскребла лапами  землю,  что-то клюнула и  спокойной  поступью  вернулась в
избу.
     -- Товарищ Сучкина! --  закричал опять Тырин. --  Тебя  срочно  зовут в
райком!..
     На этот  раз  из  дверей избы высунула  голову белая коза  и,  потрусив
бородой, изрекла: "Мэ-э-э..."
     -- А, чтоб  тебе!..  -- Тырин решительно пошел в избу. Сонька спала  на
наваленных овчинах на лавке,  а  под лавкой, на наплеванной шелухе  кедровых
орехов,  нежился поросенок.  Он  лежал на боку, вытянув  все четыре ножки  и
шевелил розовым пятачком.
     -- "Богато живет", -- подумал Тырин и принялся рассматривать окружающую
обстановку. Пол  был весь  сплошь, на  два  пальца, усыпан  шелухой кедровых
орехов и, наверное, никогда еще доски пола не были осквернены прикосновением
веника.  На грубо отесанном столе  валялся  ломоть черного  хлеба, несколько
свареных в мундирах  картошек и везде  по столу была рассыпана соль, так что
необходимости  иметь  солонку  у  Соньки не было. Печь  была, как и в других
избах, огромная и занимала половину всего пространства. Издали печь казалась
разрисованной причудливыми  тропическими узорами. Словно пальмы,  кустарник,
странной  формы  линии  и  зигзаги  были  нанесены  на  ней  искусной  рукой
художника-сюрреалиста.  Но  при ближайшем рассмотрении  Тырин установил, что
это просто следы бесчисленных раздавленных  клопов. На печи, как и положено,
была лежанка -- убежище от лютых  зимних морозов, и там теперь  были свалены
ворохом различные тряпки, мешки  и еще  что-то,  чего  за  общим беспорядком
невозможно было  разобрать. В  избе была одна  табуретка, кадка для  воды со
старой  консервной   банкой  вместо  кружки,  в  черной  пасти   печи  стоял
задымленный чугун, а  рядом на полу  валялись  рогач  и кочерга.  На  стенах
любовной рукой Соньки были  развешаны портреты  всех советских  вождей, кои,
видимо,  с неменьшей  любовью были  засижены  мухами.  А  пониже,  отдельным
стройным рядом с равнением направо, висели дешевенькие  базарные  фотографии
солдат  в количестве, примерно, взвода, с  командиром на правом  фланге. Это
были участники маневров 38-го года, державшие оборону в Орешниках. Около них
висели фотографии крупного формата. На одной из  них, в трафаретной  рамке в
виде сердца с надписью "Люби меня, как я тебя", был сфотографирован небритый
субъект в  кепке, чудом  державшейся на правом ухе. Во  рту или, вернее,  на
самом кончике оттопыренной губы его висела  папироса, а  в  руке  он  держал
стакан и словно чокался с объективом. На  второй фотографии были запечатлены
двое в  полувоенной  форме,  какую обыкновенно  носили  партийцы в тридцатых
годах.  Они стояли друг против друга,  пожимали левые руки, в правых держали
по нагану  и по привычке, не  глядя, целились один  другому  прямо в сердца.
Лица их напряженно смотрели в объектив.
     -- На боевом посту засняты, -- прошептал Тырин, -- во  время исполнения
партийного задания...
     Осмотрев окружающую обстановку,  Тырин приблизился  к Соньке. Рот ее во
сне  был широко открыт, совсем,  как  это бывало на  собраниях. На конопатом
подбородке  лежала,  корчась в предсмертных  муках,  муха, а две  другие, не
предвидя пагубных  последствий, лакомились губной помадой на сонькиных губах
(производство треста ТЭЖЭ. Говорят: "Поцелуй смерти".)
     -- Вставай, Сучкина!.. Вставай...
     Услышав неясные слова,  коими  ее обыкновенно  будили друзья по  ночам,
Сонька, всхрапнув, хрюкнула и открыла совершенно бесцветные глаза.
     -- Чаво?
     -- Вставай, у райком вызывают.
     -- И-е-е-е... Вздохнуть не дают. Все работай, да работай... -- белые ее
ресницы обиженно замигали, и она еще  раз тяжело  вздохнув  -- и-и-е-е -- не
поднимаясь,  вытащила  из-под засаленной  подушки  кусок  зеркала, коробку с
пудрой,  губную  помаду  и флакон очень дорогого одеколона "Красная Москва".
Началось  наведение  красоты, Сонька пудрила заспанную  физиономию;  зажав в
кулак помаду,  терла  по  губам;  потом  смазала  грязную  шею  одеколоном и
самодовольно стала рассматривать себя в зеркало.
     -- Ты бы лучше умылась по-культурному...
     -- Умываются те, у кого денег нет, а я, чай, получаю немало...
     -- Ну, пошли.
     Шагала Сонька не быстро, косолапо, по-солдатски взмахивая руками. Сзади
ее, метров на двадцать, тянулся шлейф смеси самых неожиданных запахов.
     --  Вот,  товарищ  Сучкина.  Большое,  того  этого,  тебе  дело  партия
поручает! -- начал с хода Столбышев, жестом приглашая Соньку садиться. -- Ты
должна показать  производственные успехи по воробьеловству... Поставить, так
сказать, рекорд.
     Сонька-рябая вздохнула. Как не легко ставить  трудовые  рекорды, но все
же это связано с некоторой затратой труда.
     -- Чижило мне, я уже на своем веку наработалась...
     -- Ничего. Дело, так сказать, не пыльное, но денежное. За  это  Золотую
Звезду  получить  можешь, в Верховный Совет,  того этого, назначит  выбрать;
может, в Комитет Мира попадешь за границу поедешь, накупишь  барахла разного
по дешевке... -- искушал Столбышев, и Сонька согласилась.
     Как организовать  рекорд  каменщика знают  все,  а рекордсмен-каменщик,
получив  кирпичину в руки,  шлепает ее  как-нибудь и таким  образом за  день
укладывает 18 тысяч кирпичей. При  этом  считается, что он работал один и не
принимается в учет, если стена рушится.
     Как   организовать  рекорд  забойщика,  тоже  всем   известно:  десяток
инженеров  месяц  ползают  по  шахте и выискивают  удобное  место.  Двадцать
крепильщиков, вместо двух, работают на знатного забойщика. Ему дается лучший
инструмент и  он,  знай себе, рубит уголь и  кроме  этого не  делает никаких
других работ, которые должен делать простой забойщик.
     Как организовать рекорд токаря, кузнеца, овцевода, доярки, полевода  --
все знают и все  это уже испытано. Но вот, как организовать рекорд по  улову
воробья -- это была еще  неизведанная  область. И  к  чести Столбышева  надо
сказать, что он не задрожал перед трудностями новаторства. Первым долгом  он
распорядился  разбросать на большой площади  за околицей  Орешников полтонны
пшеницы. Потом двадцать колхозников на протяжении трех дней  гоняли воробьев
длинными шестами отовсюду и только на месте, где была разбросана пшеница, их
оставляли в покое. Одновременно с  этим несколько мастеров изготовляли силки
и прочую  снасть для ловли. А Сонька-рябая целые  дни  спала, набираясь сил,
как борец  перед матчем.  И местный фельдшер, согласно  приказу  Столбышева,
делал ей  массажи. Так,  по крайней мере,  говорилось в Орешниках:  "Соньку,
того этого, натирают..."
     На  четвертый  день Сонька  при  всех орденах  и  регалиях появилась на
кишевшем  воробьями  месте...  За ней следовали двенадцать  помощников. А за
ними,  сохраняя  тишину, чтобы не спугнуть воробьев,  шло  человек двадцать:
партийные  работники,  председатели  колхозов,  милиция для  охраны порядка,
фельдшер на случай перенапряжения героини труда,  представители райисполкома
и возглавлял их всех  сам Столбышев, имея около себя редактора Мостового для
ведения летописи трудового подвига.
     Но  одно дело  -- поставить рекорд на угле и кирпиче, а  другое  --  на
воробьях.  Увидев  такую массу народа и,  не без основания, приняв Соньку за
огородное пугало,  большинство пернатых улетело. Остались только те, которые
пожадничали и, обожравшись пшеницы, доживали последние часы свои. Их  ловили
помощники  Соньки просто  руками  и передавали  ей  улов.  Рекорд  получился
жиденький. Всего шестнадцать  штук.  Вернувшись  в свой  кабинет,  Столбышев
приписал  к сонькиному  балансу  восемь  воробьев,  потом подумав,  плюнул и
округлил цифру. Получилось тридцать.
     -- Все равно подохнут, так какая, того этого, разница: 24  или  30?  --
справедливо рассудил он.
     На  следующий  день  в   "Орешниковской  правде"  появилась  фотография
героини,  извещение  о  ее  трудовых достижениях  и статья  за  ее подписью,
написанная Мостовым,  "Как  я поймала тридцать воробьев".  А еще  через день
Сонька и два инструктора райкома уселись на телегу, в которую были запряжены
две  колхозные  клячи,  и  поехали  по  району  делиться  опытом  успехов  в
воробьеловстве. И  в тот же  день  райком разослал  во  все колхозы циркуляр
следующего содержания:
     "При  составлении норм для  колхозников по ловле воробья было  допущено
преступное снижение (камешек в огород  Маланина).  Трудовые  успехи мастеров
воробьеловства опрокинули все нормы, составленные без учета производственных
возможностей. Поэтому райком ставит  вас в  известность,  что с  сего  числа
дневная норма  улова для колхозника считается в  количестве  двенадцати штук
вместо прежних пяти. За выполнение дневной нормы колхознику причитается один
трудодень. И т. д."
     --  Ну,  не  сволочь  ли  эта  Сонька?  --  возмущался, узнав  о  новых
непосильных нормах, дед Евсигней. -- Убить паразитку мало. Ну, кто же теперь
сможет выполнить норму  и заработать  эти  проклятые 300  граммов  зерна  на
трудодень?.. Шлюха  несчастная, мерзость и  навоз... Вот  посмотришь, она на
этом еще орден заработает...
     Мирон Сечкин улыбнулся про себя и не спеша вытащил кисет с махоркой:
     -- Не заработает Сонька ничего. Перебью я ее рекорд.

--------
ГЛАВА Х. БЛИЖЕ К МАССАМ

     --  Стыдно  вам,  товарищи,   того  этого,  отрываться  от  масс!  Долг
партийного работника  -- быть, так  сказать, ближе к массам. Надо работать в
гуще народа,  воспитывать народ, своим жертвенным примером вдохновлять народ
на трудовой подвиг, а не сидеть по  кабинетам,  --  распинался Столбышев  на
собрании  актива.  Почему  засели по кабинетам? -- он  сурово оглянул всех и
остановил свой взгляд на Маланине.
     В кабинете было тесно. Многочисленные  работники райкома еле помещались
в нем. А на два метра вокруг стула Маланина была зона отчуждения. Туда никто
не решался вступить.
     --  Забюрократились,  того  этого?!!  Приросли  к  письменным столам?!!
Уборочная на носу, -- стал считать по пальцам Столбышев, -- сельхозинвентарь
отремонтирован на двадцать  с половиной процентов. Агитация за,  того этого,
добровольную сдачу государству зерна сверх  плана не проведена. Транспорт не
подготовлен...
     Столбышев насчитал двадцать восемь неотложных  дел, и ни одно из них не
было как следует подготовлено.
     --  А  воробьепоставки?!  Куда  это годится?  Скоро  из  Москвы приедет
приемочная   комиссия...   Тяпкин!  На   сколько   процентов  мы   выполнили
воробьепоставки?
     -- Утром было три процента и 65 сотых, а к вечеру пять воробьев сдохло,
значит, полпроцента долой...
     --  Вот видите?! Позор! Не государственное, так  сказать,  отношение!..
Предлагаю сделать выговор Маланину.
     -- А я то при чем? -- взмолился опальный.
     -- Ставлю на голосование...
     Маланину  единогласно   вынесли  выговор.  Потом  часов  до  трех  ночи
обсуждали кому в какие колхозы ехать наводить порядки.
     Рано утром заспанный и помятый Столбышев сел в райкомовский  старенький
лендлизовский джип.
     -- Дела, дела... так сказать, ни сна, ни отдыха... Погоняй-ка, Гриша, в
колхоз "Ленинский путь", -- обратился он к шоферу.
     Джип  заскрипел, как телега немазанными частями,  и покатил  по пыльной
улице.
     Скоро Столбышев,  освеженный  душистым  и прохладным утренним ветерком,
сладко потянулся и, раскинувшись на сиденьи, запел:
        -- Эх, дороги, пыль да туман,
        Холода, тревоги, да степной бурьян...
     Но  как только джип  выехал за околицу Орешников и с  грохотом, треском
запрыгал на ухабинах и колдобинах, Столбышев  прекратил  петь и,  уцепившись
обеими руками за борт машины, болезненно застонал:
     -- Осторожно, Гриша, не убей!.. О, Господи! Да, не убей же!
     Гриша  сидел, крепко держась за руль, с фатальным  выражением на лице и
напоминал   собой   героя-танкиста,   ведущего   машину   на   пролом  через
противотанковые надолбы.
     Раньше  здесь была  дорога  "лежневка", построенная еще  в незапамятные
времена. Большие, толстые  бревна  лежали сплошными рядами поперек дороги  и
хотя на них порядком потряхивало, но  весной в  распутицу и во время осенних
дождей по дороге  вполне сносно  можно было ездить. В начале тридцатых годов
на дорогу вышли  комсомольцы  с  песнями, флагами и  плакатом  "Лежневка  --
пережиток проклятого прошлого. По асфальту к социализму!"  За несколько дней
комсомольцы  дружно  разваляли  бревна  и с  песнями,