флагами  и  плакатами
вернулись  в Орешники.  С  тех пор прошло более  четверти века,  а  область,
приказавшая разломать "лежневку",  не прислала  ни единого грамма  асфальта,
хотя  бы для чисто  образовательного  назначения  и знакомства людей с  этим
невиданным материалом. Поэтому, вначале к социализму, а когда его построили,
то  к коммунизму, приходилось ехать по  оголенной от бревен дороге. И дорога
мстила за  головотяпское  отношение  к  себе  рытвинами, колдобинами, пылью,
ухабами  и непролазной грязью.  После небольшого дождика даже джип,  работая
всеми четырьмя колесами, буксовал и за час мог проехать по ней не больше 5-7
километров. А  весной и осенью  дорога вообще  делалась непроходимой: на ней
буксовали гусеничные трактора, и много смельчаков тонуло в глубоких и бурных
дорожных лужах.
     Сейчас было  сухо.  Благодаря содействию погоды,  опытный и лихой шофер
Гриша довел машину до деревни  Короткино  без аварий и поломок. Расстояние в
15  километров преодолели в сказочно короткий срок: один  час, двадцать одна
минута.
     Короткино, где находился колхоз "Ленинский  путь", лежало на пригорке и
было видно еще издалека. Покосившиеся избы, сколоченные кое-как  из  досок и
бревен  собственные  сараи крестьян  выгодно  выделялись своим  сравнительно
прочным и благоустроенным  видом  от колхозных  строений. Колхозные конюшни,
амбары,  сараи  -- серые и  неприглядные,  --  глядели  в  небо  ободранными
крышами. Окна в них зияли пустотой, кое-где на стенах были оторваны доски. В
общем,  они   напоминали  собой  разбитые  бурей   галеры   древних  римлян,
выброшенные на берег и чудом сохранившиеся до наших дней.
     Джип въехал на пригорок и поравнялся  с  первой избой. Около  избы,  на
приусадебном  участке, копошился пожилой колхозник. Босой,  в старых военных
ватных  штанах,  подвязанных  вместо  пояса  обрывком веревки, в рубашке  из
серого домотканного полотна.
     -- Где, того этого,  председатель  колхоза?  Колхозник разогнул  спину,
выпрямился и уныло посмотрел на остановившуюся машину:
     -- А где же ему быть? Пьет, наверное, в правлении...
     -- Так рано и уже пьет?
     -- А то как же? Всегда так день начинается...
     -- Поехали, Гриша, а то еще опоздаем, -- всполошился Столбышев.
     В колхозе "Ленинский путь" председателем  был Утюгов. Четыре кладовщика
были тоже Утюговы,  родные братья  председателя. Из восемнадцати  счетоводов
колхоза, из тридцати  двух бригадиров, нарядчиков, полеводов добрая половина
носила  фамилию  председателя,  а  остальные  являлись  дальними  и ближними
родственниками   Утюгова-старшего.   Колхозники   называли   их   "семейство
Кагановичей", страшно не любили,  но поделать с ними ничего не могли.  Когда
на  общих собраниях  все сто  шестьдесят колхозников начинали робко выражать
недовольство,  все пятьдесят пять членов  "семейства Кагановичей" монолитной
стеной  обрушивались  на  них  и  криком,  угрозами приводили  непокорных  к
повиновению. Кроме этого сам Утюгов был на хорошем счету  у начальства, умел
"подмазать", польстить, и бороться с ним было бесполезно и опасно.
     В  колхозе "Ленинский путь"  было 60 коров, 40  свиней,  4  гуся и  500
гектаров  пахотной  земли.   Многоголовое   утюговское  руководство   дружно
разворовывало и пропивало колхозное добро и  из года в год колхоз хирел, чем
и оправдывал свое название.
     -- И  как это он так с утра пьет? Ай-ай-ай! -- всю дорогу до  правления
колхоза  причитал Столбышев. --  Плохой  он, того  этого,  пример показывает
подчиненным!..
     -- Ты уж  пьян, Утюгов?  -- в  позе  воплощенной  укоризны  остановился
Столбышев в дверях правления и горестно покачал головой.
     За   большим  столом  помещалось   восемь  Утюговых:  пять  братьев  --
предколхоза  и четыре кладовщика, родной дядя --  заведующий  птицефермой (4
гуся); и  два  двоюродных  брата  --  бригадира.  Прислуживали  им  еще  три
Утюговых, но более отдаленных ветвей геральдического дерева.
     Увидев в  дверях  секретаря  райкома, Утюгов-старший  изобразил на лице
божественный восторг, умиленно замигал заплывшими жиром свиными  глазками и,
оттолкнув прильнувших к  нему, как две  печальные ивы к могучему дубу, двоих
родственников, с трудом встал. Одна печальная ива, родной дядя, не выдержала
толчка и брякнулась о пол. Не предпринимая напрасных попыток  встать, он все
же продолжал нежно шелестеть губами:
     -- Макар Федорович, к-кормилец наш.. Мы за тебя во огонь и во воду...
     --  А, товарищ Столбышев,  отец родной!  -- стал  выливать  нахлынувший
восторг  Утюгов-старший.  -- Вождь нашего района и  организатор всех  побед!
Какая счастливая звезда привела  вас  к нам?!  --  Утюгов  качнулся,  придал
своему  телу уклон в  нужном  направлении  и,  борясь  с незыблемым  законом
земного притяжения, прошел несколько шагов, отделявших его от начальства.
     -- Многие  лета!..  -- неожиданно  дьяконским  басом  запел  он,  обнял
Столбышева за плечи и пустил слезу умиления.
     Остальные Утюговы,  за  исключением  заснувшего  на  полу  дяди, дружно
подхватили "многие лета",  а  еще через  минуту  песня перенеслась за  стены
правления, потом дальше до самого края деревни  Везде, где находились  члены
семейства Утюговых,  везде,  где  в этот момент они сосредоточенно воровали,
обвешивали,  обсчитывали, они на  минуту  бросили  свое  занятие  и, став по
команде "смирно", подхватили заздравную: "Многие лета! Многие лета!.."
     -- Ну, быть беде,  -- с тоской  и суеверным  страхом шептались  рядовые
колхозники.
     Столбышев,    слегка    побледневший   и   взволнованный,    с    чисто
коммунистическою скромностью  прослушал до конца заздравную и  затем  крепко
пожал руку Утюгову-старшему:
     -- Спасибо за прием!..
     -- Налейте дорогому отцу нашему встречный кубок!
     Столбышев  выпил  до  краев налитый чайный  стакан  и  закусил  соленым
огурцом,  с  поклоном  поднесенным  ему  отдаленной  ветвью  геральдического
дерева.  Его мигом подхватили под  руки и  бережно, как архиерея,  повели  к
столу. Там он выпил еще один стакан и опять закусил соленым огурцом.
     -- То-о не ветер ве-етер ве-е-етку  клонит...  -- сразу же откликнулись
песней Утюговы.
     Столбышев выпил и, пережевывая огурец, задумчиво подпер голову кулаком.
     --  Не  тревожьте  души  наши,  --  прочувственным  голосом  уговаривал
Утюгов-старший Столбышева. -- Не грустите, золотой, солнышко вы  наше... Эй,
вы!.. Плясовую!.. -- зычно скомандовал он, и понеслась веселая, разудалая...
        Калинка, малинка, малинка моя,
        В саду ягодка малинка моя!
        И-и-и-и-эх!
        Жги! Жги!
     Лихо плясали два младших брата-кладовщика, а остальное семейство било в
ладоши  и заливалось соловьями. Столбышев оживился и  вышел в образовавшийся
родственный круг.
     -- Э-эх! Пошла! -- закричал он, отбивая мелкую дробь каблуками и плавно
поводя руками.
     Навстречу  ему выплыла двадцатилетняя дочь Утюгова (старший счетовод) и
замахала платочком,  заихала, лебедем пошла вокруг секретаря райкома, поводя
плечами, притоптывая каблучками, танцуя  всем -- и пылающим  жаром телом,  и
улыбкой, и глазами.
     -- Эх,  цветок-красавица, румяная  ягодка! -- разгорячившийся Столбышев
ущипнул  старшего  счетовода  и  та,  для приличия взвизгнув, полной  грудью
прижалась к нему.
     -- Пой вальс! -- переориентировал хор Утюгов-старший.
     -- Спи-ит мо-оре  спит, и  не-ебо тоже спи-ит...  -- медными баритонами
прочувственно затрубили Утюговы, от натуги поднимаясь на цыпочки.
     Так прошли день и ночь работы с массами.
     Под утро Столбышев,  порядком ослабевший и распухший от пьянки, сидел в
голове  стола  и  размазывал пальцем  самогонную лужу. Справа  к нему льнула
Утюгова-дочь, слева -- Утюгов-дядя монотонно бубнил ему на ухо:
     -- Макар Федорович, к-кормилец наш... Мы за тебя во огонь и во воду...
     Дядя с пьяных  глаз принимал  Столбышева  за  родного председателя.  Но
Столбышев не обращал на него внимания. Его несло:
     -- Звонят мне из Москвы. Как,  говорят, того этого, Столбышев, скоро ли
пожалуешь к нам?  А я, конечно, отвечаю: вот  как  справлюсь с делами, так и
ждите...
     Утюговы почтительно слушали и в нужные моменты поддакивали.
     -- Макар Федорович, к-кормилец наш... И во-во...
     -- Унесите дядю, -- прошептал трагическим тоном предколхоза.
     -- Что  же в Москву, так в  Москву, -- хвалился Столбышев. -- В ЦК буду
работать, того этого, важные дела вершить придется...
     --  На  кого  же  вы  нас,  сирот,  покидаете?!  --  заплакали,  притом
совершенно артистически, все Утюговы.
     Столбышев пьяно улыбнулся и пожал плечами:
     -- Судьба!.. Впрочем, друзей я не забуду. Ты, Макар, так и знай, сделаю
тебя секретарем обкома...
     Часов в  десять утра  Утюговы грузили Столбышева в джип, а вместе с ним
грузились  мешочки,  кулечки  с  дарами,  и  поросенок,  улыбавшийся мертвым
рыльцем тому, что навеки избавился от колхозных мучений.
     -- А почему здесь гусь ходит? --  капризно  спросил Столбышев, указывая
на  последнего  колхозного  гуся,  который, тревожно  гогоча,  искал  своих,
съеденных ночью, сородичей.
     --  И,  действительно,   почему  гусь  ходит?  Гусю   ездить  надо,  --
глубокомысленно изрек Утюгов-старший, и гусь  со  связанными лапами очутился
рядом со Столбышевым.
     Столбышев нежно обнял его за шею.
     -- Гриша, погоняй!..
     -- Многие лета!..  Многие  лета!..  -- грянул  утюговский хор,  а глава
семейства снял фуражку  и,  описывая  ею  плавные  круги в воздухе,  отдавал
почесть  отъезжающему начальству. Уже на ходу  Столбышев случайно  вспомнил,
зачем он посетил колхоз  и, чтобы в полной мере выполнить свою руководческую
миссию он крикнул:
     -- Так ты же нажимай!!!
     Стая сельских  собак  с лаем  погналась за машиной. Собаки чувствовали,
что  их хозяев  обворовали, и честно  выполняя  свой собачий долг, старались
укусить  вращающиеся  колеса. По-другому к  факту увоза их  добра относились
сами хозяева-колхозники. Они стояли около домов и радовались:
     -- Слава Богу,  хоть не  на  большой  машине  приехал,  а то бы  корову
увез...
     Справедливости  ради  надо сказать,  что  все  в  районе  к  Столбышеву
относились хорошо и даже по-своеобразному любили его:
     -- Этот для партийного работника еще в меру подлец и  вредный  паразит,
-- говорили люди, -- а вот Подколодный!..
     Подколодный  был  секретарем  райкома в соседнем Демьяновском  районе и
именем его пугали детей далеко за пределами его владений:
     "Не будешь слушаться, прочтет тебе Подколодный лекцию... У-у-у-у!"
     Столбышев  иногда  находил  у себя  ласковое  слово  для человека,  мог
пошутить,  посмеяться, дружески  потрепать по  плечу.  И хотя каждый  хорошо
знал, что, похлопывая  по плечу, он одновременно  мог  обдумывать  очередную
пакость, ему многое прощали за внешнюю человечность. Подколодный был другого
склада человек. Он никогда не улыбался, ходил мрачный и с вечно выпученными,
как  у  вареного  рака, глазами.  Казалось,  что  его  постоянно  накачивали
насосом, оттого и  глаза у него  были выпучены,  оттого  стоило  ему  только
раскрыть рот, как из него под давлением в несколько атмосфер вылетал  крик и
только после того, как давление спадало, он был в  силах закрыть  рот  свой.
Кроме  всего   этого   у  него  было   пагубное   для  людей  пристрастие  к
политическо-просветительной работе. Когда он обедал, жена его,  перепуганная
насмерть женщина,  обязана  была  читать ему  вслух  произведения  классиков
марксизма  или  скучнейшие передовые  из газет.  В  райкоме, в колхозах, где
только  люди работали, он завел такой  порядок, что  один  человек все время
должен был  читать вслух партийные  книги, а  остальные слушать  и  прилежно
работать.
     Когда чтец переставал  монотонно гнусавить  и захлопывал книгу,  работа
кончалась, но не  кончалось  политическое  просвещение.  Вечером  в  клубах,
просто  на дому  у колхозников,  пропагандисты опять  разворачивали книги  и
читали   пономарским   голосом:   "Коммунистическая   партия   и   советское
правительство,  исходя  из основных положений марксизма-ленинизма, считали и
считают тяжелую промышленность главной и основной отраслью социалистического
хозяйства. В  своем  гениальном труде  "Империализм  и империокритицизм"  на
странице 26-й, четвертая строчка сверху, товарищ Ленин пишет..."
     А в это  время Подколодный крадущейся походкой обходил самые укромные и
тайные места и вылавливал спасающихся:
     -- Идите работать над собой, развивайте свои знания!..
     И  странное  дело, никто в районе, даже сами  пропагандисты, никогда не
могли  повторить  ни единого  слова  из  прочитанного.  Процент успеваемости
всегда и у  всех  равнялся  нулю. После каждой проверки политических знаний,
Подколодный, накачанный до опасного предела  результатами, приказывал  еще и
еще удвоить и утроить учебу.
     В Демьяновском районе  не было влюбленных. Он был самый бедный, никогда
не вылезал из прорыва.  На  лицах людей была какая-то маска испуга и уныния,
напоминающая собой  известную с недавних  пор "хирошимскую маску".  И  чахла
трава на полях района и при осадках, и в засуху.

     -- Ты, Гриша, поосторожней. К границам Подколодного подъезжаем...
     Дорожная тряска  и опасность  приближающейся границы  подействовали  на
Столбышева отрезвляюще. Вскоре машина тихо выехала из леса.  Вдали показался
глубокий овраг,  а за ним  трогающая щемящей  болью  сердце грустная картина
выжженной земли.
     --  Вот  она...   Как  бы  в  лихой  час,  того  этого,  на  засаду  не
напороться...
     Шофер,  зорко оглядываясь по  сторонам, на  малом  газу  повел  машину,
избегая  ехать по дороге,  шедшей  вдоль оврага. Они ехали  прямо. пересекая
местность.  Столбышев  подготовился  к  отражению  возможного  нападения: из
полевой сумки он вытащил кучу приказов, решений и держал их наготове. Черная
галка  с  шумом  вылетела  из-за куста  и,  прокаркав, низко  полетела вдоль
границы. Столбышев вздрогнул  от неожиданности всем  телом  и перекрестил то
место на груди, где у него в кармане был партбилет.
     --  Отсюда  до  Крекинг-завода  рукой  подать.  Лучше  спешиться...  --
предложил полушепотом Столбышев.
     -- Добро! Я буду ждать с машиной наготове, -- прошептал верный Гриша.
     Держа  в  вытянутой  руке,  как  оружие,  бумаги,  Столбышев  короткими
перебежками  опытного  разведчика  начал  преодолевать  пространство. Метров
через триста он скрылся в глубокой траве  и пополз  по-пластунски. В это нее
время за  высокими кирпичными стенами  огромного  Крекинг-завода послышались
гулкие удары железа о рельсу. Это били  боевую тревогу. Прячась за  кустами,
Столбышев залег на  краю оврага,  отделявшего  его от заводских стен. Теперь
ему некуда было деваться: ни отступать, ни пробираться дальше.
     --  Угораздило же меня  попасть под атаку  Подколодного! --  с дрожью в
голосе прошептал Столбышев, поплотнее прижимая голову к земле.
     История, так называемого, Крекинг-завода не единична в Советском Союзе,
но поучительна. Поэтому не мешает на ней слегка остановиться.
     В  1937 году в Орешниковском  районе,  в одном из  озер,  расположенном
недалеко  от железнодорожной магистрали, нашли богатые залежи нефти. Вернее,
партийное  начальство установило, что  на поверхности  озера  плавают  круги
нефти,  взяло пробу  и отправило ее в область с  надлежащей сопроводительной
бумагой. Прошло несколько месяцев,  и глубокой осенью в эти  места  пригнали
три тысячи заключенных. Началось строительство Крекинг-завода. Так как такой
объект является важным в оборонном отношении, строить  его стали подальше от
железнодорожной магистрали, в Демьяновском районе. Зимой в метель и  морозы,
измученные и  голодные  заключенные  под  окрики охранников возводили  стены
социалистического  гиганта.  К  весне  гигант был  готов, а  из  трех  тысяч
заключенных  осталось  в  живых  четыреста.  К  этому же  времени из  Москвы
приехала  партия геологов и занялась  поисками нефти  в озере. Геологи очень
долго бурили почву, искали и не находили никаких признаков нефти и, наконец,
совершенно случайно нефтяной источник был найден: железнодорожная цистерна с
нефтью,  которую еще в Гражданскую  войну, неизвестно -- белые  или красные,
скатили с насыпи  и утопили в  озере.  Разразился скандал. Многих  партийных
работников  района и области  расстреляли.  Расстреляли  всех  руководителей
строительства  Крекинг-завода,  геологов   и  даже  некоторых   заключенных,
уцелевших после ужасной  зимы. Единственно, кто не  пострадал в этом деле --
это главный организатор и руководитель,  сидевший все время  в Москве,  член
политбюро.
     Короче говоря,  Крекинг-завод  оказался ненужным,  и после того, как  с
него  смонтировали  все  ценное оборудование  и  бросили тут  же около  стен
ржаветь, он долгое  время стоял пустым и  заброшенным призраком,  гигантским
памятником погибшим строителям. И по ночам только совы,  свившие себе гнезда
под  его  высокими сводами,  нарушали своим криком могильную тишину каменной
громады.
     Так простоял он десять  лет. В 1948  году в Орешниковском районе  стали
организовывать МТС, и Столбышев для него  захватил пустующее здание  завода.
Несколько  месяцев  Подколодный  не замечал вторжения на свою территорию, но
потом акт агрессии  был  обнаружен  и началась  тяжба.  Столбышев в  области
доказывал, что  Крекинг-завод, построен из расчета на ресурсы Орешниковского
района,  значит,  он  принадлежит  ему.  Подколодный  доказывал,  что  завод
построен на  земле его района и, значит,  он принадлежит ему.  Область же  в
равной степени  относилась к требованиям обеих сторон. Она  с легким сердцем
выдавала обеим сторонам любые бумажки и каждая бумажка, выданная Столбышеву,
аннулировала бумажку, выданную Подколодному, и наоборот. Главная сила была в
датах принятых  в области решений, противоречащих своим же прежним решениям.
Долголетняя война районов проходила  с переменным успехом. Но  Орешниковская
МТС, превратив Крекинг-завод в  крепость,  еще ни разу ее не сдавала. Иногда
осады  длились месяцами.  Подколодный  разрушал и  сжигал мост  через ров  в
Орешниковский район. Осажденные  голодали  и терпели недостаток  в  питьевой
воде, машины  МТС не  выходили на уборку и сев,  но под командой доблестного
директора Гайкина  закаленный  в боях  коллектив  не  сдавался. Вот и сейчас
Подколодный шел в атаку на твердыни МТС.
     Вскоре  после того, как  в  МТС пробили  боевую тревогу,  по  дороге из
чахлого   леса   на  выжженное   поле  выехала   головная  походная  застава
Подколодного: две полуторатонки, груженые милиционерами.  За  ними на  джипе
ехал  сам Подколодный  с  районным  прокурором.  За ними следовала  еще одна
полуторатонка  с   партийными  работниками  и  там  же  находился,  случайно
приблудившийся в Демьяновский район, штатный агитатор обкома. Его накачивали
водкой,  щекотали  под мышками  и для  злости  давали  закусывать  несоленым
хреном. Согласно генеральному плану  он  должен  был  сыграть  роль осадного
тарана.  Дальше в наступающей колонне шли тракторы, комбайны, сеялки, веялки
Демьяновской  МТС,  кои должны  были  моментально вселиться  в освобожденный
завод и занять там оборону.
     Но  не дремал и  доблестный защитник  товарищ Гайкин.  Прочные  дубовые
ворота усадьбы МТС раскрылись и из  них  выехали  лазутчики  на  юрком форде
28-го  года.   Бесстрашно  подлетев  к  противнику,   они  метнули   в  него
привязанными к  камням бумажками и, лихо повернув, на полном  ходу въехали в
ворота. Ворота с  треском захлопнулись. Рассчет опытного Гайкина оправдался.
Пока Подколодный  читал старые решения обкома, привязанные  к камням, Гайкин
бросился к телефону звонить в райком и обком. Но телефон  безмолвствовал: не
менее опытный Подколодный еще в самом начале наступления приказал перерезать
провода. Осажденные очутились в тяжело