по  складу ума был глуп, как
обстриженный баран, и очень любил политику. А политика  в  его представлении
слагалась из компромиссов, но  не для всех. Например, он всегда говорил, что
Формоза  --  китайская  территория  и  ее  надо отдать китайцам.  Когда  его
спрашивали: "А Чанг  Кай-ши  --  не  китаец?"  Он  пожимал  плечами: "Нельзя
дразнить Мао Цзе-дуна." "А Чанг Кай-ши можно дразнить?" -- спрашивали его, и
он опять пожимал плечами: "Надо делать компромиссы!".
     Кришна Диван страшно не  любил белых, к которым он причислял всех южных
корейцев и китайских националистов, и он очень болел за дело народов Азии, к
которым он причислял народы СССР и страны советских сателлитов (в  Восточной
Германии жили азиаты, в Западной -- европейцы). Благодаря особому складу ума
Кришна Дивана, советское правительство устраивало ему  при каждом  посещении
СССР торжественные встречи с музыкой и прочими почестями, о которых не мог и
мечтать ни один из иностранных коммунистов, посещающих СССР.
     -- Он для нас выгоднее всех коммунистов, -- говорили советские вожди, а
растроганный радушием Диван, уезжая из СССР, каждый раз говорил:
     -- Я оставляю здесь свое сердце!
     -- А где он оставляет свою голову? -- улыбаясь, сказал однажды один  из
вождей, но этого, конечно, Дивану не перевели.
     Мистер Чизмэн был не похож на трех остальных иностранцев. До 41 года он
представлял себе коммунистов  и, стало быть, всех русских, некими антиподами
с  красной  звездой  на  лбу и ножем в зубах.  В 41  году его  представление
переменилось, и у  антиподов выросли ангельские крылья. В 45  году у ангелов
начали появляться рога.
     В 50 году  Чизмэн приехал корреспондентом одной  американской газеты  в
Москву  и к  удивлению  своему увидел,  что  живут там люди, как люди. Одень
москвича в американский костюм, посади в "Форд" или "Шевролет" и не отличишь
его от жителя Нью-Йорка. "А где же полицейский террор?" -- задал себе вопрос
пытливый  мистер Чизмэн и, внимательно  все разглядывая, прошел от гостиницы
"Метрополь" до  Большого  театра.  Путь был  недалек,  всего наискосок через
дорогу, но и на этом коротком пути Чизмэн увидел, что в СССР  люди не боятся
полиции и что нет в  СССР  полицейского террора: на глазах у всех милиционер
штрафовал  шофера,  а  тот  без  всякой боязни  выражал  свое  возмущение, и
милиционер его даже  не арестовал. "Свобода! Точно так же, как и в Америке!"
--  решил Чизмэн и  в тот  же день отправил первую телеграмму в свою газету:
"Наличие  свободы в СССР -- неоспоримый факт. Люди не боятся полиции.  Видел
смеющихся граждан. Видел у многих деньги, и  люди их свободно  тратят. Народ
обожает власть и  мимо Кремля ходит на цыпочках. Волга проходит через Россию
так, как это обозначено на карте, и это доказывает, что правительство ничего
не скрывает."
     Вначале органы МВД относились к Чизмэну  с опаской.  За ним следили и к
нему подкинули проститутку в звании  лейтенанта госбезопасности. Но потом на
него махнули  рукой: это хороший  корреспондент! Хорошим он оказался потому,
что писал  такие корреспонденции:  "Видел тысячелетней древности Кремль, что
доказывает высокую культуру коммунистов."  Или: "В кругах русских дипломатов
возмущены  поднятым в ООН  вопросом о  подневольном труде  в России." Короче
говоря,  Чизмэн,  сам  не   понимая   того,  использовал  испытанный  способ
коммунистической  пропаганды  (Чизмэн  писал "русской пропаганды"). Когда он
писал о  балете, театре,  живописи и обо всем хорошем,  он писал  "советский
балет", "советский театр"  и т. д. Когда он писал о  чем-нибудь  плохом,  то
обязательно  с приставкой "русское".  Очень  хороший способ подымать престиж
коммунистов   и   восстанавливать   против   себя   русских.   Был   хорошим
корреспондентом  Чизмэн  еще  и  потому,  что для  своих  корреспонденции  о
советской    жизни    пользовался   так    называемым   треугольником:    по
государственному универмагу No.  1 судил о  наличии товаров в  торговой сети
СССР; по  ресторану  "Метрополь"  судил о том,  что в СССР люди  едят; а  по
публике в Большом театре судил, как люди одеваются.
     Поездка  Чизмэна  в  Орешники  была  его  первой  поездкой  за  пределы
треугольника.  Но  он  так  хорошо знал СССР, что  еще в  Москве  с  вокзала
отправил телеграмму  в Нью-Йорк: "Орешники  --  маленькая сибирская деревня.
Народ живет хорошо и всем доволен. Большие успехи в строительстве и сельском
хозяйстве.  Полная  свобода   жизни.  Люди  смеются."  Люди,  действительно,
смеялись.
     Старый переводчик  группы  (он же  капитан  госбезопасности)  Окрошкин,
узнав  о  телеграмме,  смеялся  так,  что  у  него  поотлетали  пуговицы  на
гражданском пиджаке, и сквозь смех он говорил:
     --  Зря  мы  везем с  собой  Шампунь для  опровержения. Чизмэн  так все
опишет, что Шампунь не придется описанное Чизмэном называть злым вымыслом.
     Окрошкин  оказался прав. Едва иностранцы успели высадиться на станции в
восьми  километрах от  Орешников,  как  Чизмэн  отправил вторую  телеграмму:
"Орешники  -- районный центр в Сибири. Народ живет  хорошо, как  никогда  до
этого. Граждане полностью поддерживают власть. Все говорят о мире и не хотят
войны.  Нас  встречают  с   цветами."  Последняя  фраза  соответствовала  бы
действительности, если  бы была написана на десять минут позже. Потому  что,
пока Чизмэн  писал телеграмму,  из  багажного  вагона  еще  только выгружали
привезенные из  Москвы розы, которых за сотни километров вокруг Орешников не
было и в помине.
     Встреча иностранцев носила исключительно  радушный характер. Столбышев,
вопреки коммунистической практике все  отбирать, поднес гостям  на полотенце
хлеб и соль, по  старому русскому обряду гостеприимства. Маленькие школьницы
поднесли гостям по  букету  роз  и  каждая  из  них  произнесла  старательно
зазубренную фразу: "Да здравствует мир во всем мире!" Затем гостей усадили в
машины, пригнанные из области, и вся кавалькада двинулась в Орешники.
     Вдоль  всей  дороги  до  самых   Орешников   стояли   люди   и   громко
приветствовали  иностранцев.  Если  читатель  подумает,  что  людей  выгнали
насильно встречать, то  это будет ошибкой.  Зачем,  спрашивается,  выгонять?
Просто  воскресение  в  районе  было  перенесено на  четверг  (день  приезда
иностранцев), и все  люди  были свободны. А кому не  интересно посмотреть на
иностранцев, приезжающих впервые в эти места?
     Когда  гости  вышли в Орешниках  из машин  и  пошли к  райкому  пешком,
возгласы и приветствия усилились:
     -- Ура!.. Ура!..
     -- Ты смотри, как та накрашена!
     -- А запах какой!  Это тебе не одеколон "Русалка",  от которого  пахнет
селедкой!
     -- А ты еще помнишь, как селедка пахнет?..
     -- Смотри, вот тот в кальсонах!..
     -- То не кальсоны, то индийские штаны, заграничный материал...
     -- Да здравствует Америка!
     -- Тише, кругом шпионы наезжие...
     -- Сегодня можно. Да здравствует Америка!
     --  Гражданин,  прошу   не  выражаться!  Что  надо,  будет  выражено  в
организованном порядке...
     -- Так что и поприветствовать нельзя?
     -- Кричите: мы за мир!
     В стороне от выстроившихся шпалерами приветствовавших собралась большая
толпа орешан, а в центре ее находились дед Евсигней, Мирон Сечкин и Бугаев.
     --  Так  что  же, атаманы-молодцы,  пропустим  мы  случай,  ай нет?  --
спрашивал всех дед, оглядываясь вокруг.
     -- Нельзя такой случай пропустить! -- за всех ответил Сечкин.
     -- Ну, тогда айда, пошли! Ты, Бугаев, хотя бы надел праздничное, стыдно
иностранцам латки показывать, -- говорил уже по дороге дед.
     -- А чего ж? Пусть смотрят, как мы живем!
     --  Оно,  конечно, верно, но все ж не хорошо латки показывать, -- стоял
на своем дед.
     Толпа подошла к  райкому,  но Живодерченко  все  заранее  предусмотрел:
незнакомые  лица в гражданской одежде, с безразличным  видом прогуливавшиеся
около райкома, остановили толпу:
     -- Граждане, сюда нельзя, давай обратно.  Нечего гостям глаза мозолить.
И без вас им есть с кем поговорить...
     Сечкин  сразу  же оценил  обстановку и  стал сдавленным голосом  давать
распоряжения:
     -- Ты, Бугаев,  держи в  поле зрения  того  шпиена.  Вы,  братцы, здесь
побольше  толкайтесь и отвлекайте внимание. А мы с  дедом  пойдем и  устроим
засаду в хорошем месте.
     Осмотр  гостями Орешников начался  с осмотра  столов,  поставленных  на
свежем  воздухе, на лужайке около райкома. Покрытые белыми скатерками, столы
буквально  ломились  от всевозможных напитков  и  закусок.  Столбышев поднял
первый  бокал за дорогих гостей, жадно выпил его и с удивлением посмотрел на
пустое  дно, а потом на Живодерченко: вместо шампанского ему налили лимонад.
Зато Чизмэн, выпив, сладко облизнулся  и положил  себе полную тарелку черной
икры. Второй  тост за индийского гостя был  поднят  томатным соком, так  как
религия  Кришна Дивана запрещала ему  пить спиртное. Третий тост за дорогого
гостя  Чизмэна  был поднят  полными стаканами водки.  Столбышев  выпил  и  с
нескрываемым раздражением  посмотрел  на дно стакана: на сей  раз ему налили
чистую воду.
     Только  после пятого  тоста, который  провозглашал председатель колхоза
Утюгов  -- за  индийскую  культуру  и  любимого  в СССР  писателя  Рембранда
Тагорова, -- "Рабиндраната Тагора" поправил его Живодерченко, справившись по
бумажке, -- Столбышев смирился с  судьбой  и без  отвращения выпил  томатный
сок.
     После  десятого  тоста Чизмэн обнял  за  плечи  сидевшую  рядом  с  ним
Соньку-рябую и с нескрываемым восхищением сказал:
     -- Соч э найс персон!
     На что Сонька ответила:
     -- Мы за мир, против поджигателей войны!
     Вначале Столбышев сидел около Кураки и все время ему говорил:
     -- Ну, почему нельзя сосуществовать? Вот сидим  же мы с  вами  за одним
столом, пьем,  так сказать,  и если бы не американцы, то всегда, того этого,
так бы и продолжалось...
     Потом он пересел поближе к Дивану:
     -- Индия -- миролюбивая страна, и мы ее искренне любим. Мы -- за мир, и
вы -- за мир. Мы, того этого, не хотим войны, и -- вы. Мы -- за компромиссы,
и вы тоже. Так  в чем  же дело? Американцы  всему мешают.  Они, так сказать,
хотят поджечь войну...
     Затем Столбышев подсел к мистеру Чизмэну:
     -- Американцы  --  чудный народ,  но  капиталистическая  система,  того
этого, себя изжила.  Мы цветем,  а  вы  загниваете. У нас прогресс, а  у вас
регресс. Разве вы можете когда-нибудь  нас догнать?  Вот  спросите  людей...
Товарищ Матюков! Смогут ли они нас когда-нибудь догнать?
     Уполномоченный по соломе безнадежно махнул рукой:
     -- Куда им!..
     --   Вот   видите!  --  продолжал  Столбышев.   --  Все  пути  ведут  к
коммунизму...
     Под конец он подсел к мадемуазель Шампунь. Ее агитировать не надо было,
она в СССР получала жалование раз в двадцать больше, чем  Столбышев. Поэтому
Живодерченко показал ему глазами на Кришна Дивана.
     --   Дорогой  индийский  гость!  У  нас,  того  этого,  пока  не  всего
достаточно. Трудности, так сказать, роста. Но  уже и сейчас магазины ломятся
от товаров...
     Как бы в подтверждение слов Столбышева издали донесся треск: то орешане
ломились в двери районного магазина.
     -- Растущие, так сказать, потребности... -- объяснил Столбышев.
     Дед  Евсигней и Мирон Сечкин долго сидели  в засаде. Но каждый раз, как
кто-нибудь из иностранцев шел в уборную, впереди его шел человек в  штатском
и показывал ему дорогу туда  и обратно. Наконец, им  повезло: сопровождающий
товарищ  показал  Чизмэну  дорогу  туда,  а  обратно Чизмэн  возвращался сам
(работники МВД тоже ведь люди!)
     -- Ну, с Богом! -- перекрестился дед Евсигней, и они из кустов вышли на
тропинку.
     -- Мистер!.. Пан!.. Америка!.. Уолл стрит!..
     На  этом  запас  иностранных  слов  Сечкина  исчерпался  и он продолжал
по-русски:
     -- Воевать надо. Атомную бомбу бросать надо...
     --  Но такую,  чтобы  только  правительство,  а не честных людей!..  --
вставил дед.
     -- Жизни нет. Понимаешь, нет жизни  при этих паразитах!.. Спешите, а то
вам то же самое будет! В колхоз вас загонят. Капут будет...
     Чизмэн посмотрел на  них осоловелыми глазами и вдруг  запел на  ломаном
русском языке:
     ... Москва моя, страна моя, ты самая любимая...
     --  Тьфу ты,  чорт!  -- выругался дед  и потащил Сечкина  за  рукав: --
Пойдем, Мирон! Пойдем! Ты что, не видишь, что это свинья, а не американец?..
У, паразит грешный! Такому и атомную бомбу не жалко на голову бросить...

     Вечером иностранцы прямо от  стола пошли к машинам и уехали на станцию.
Провожало их меньше народа, чем  встречало,  потому что в  это время начался
решительный  штурм  запертых  дверей  магазина.  Но,  когда  двери, наконец,
раскрылись, орешане к своему удивлению увидели, что магазин пуст.
     --  И когда же они успели все унести?.. Не  иначе,  как  тут по приказу
Столбышева сооружен подземный ход...
     -- Райка-полюбовница, небось, уж новые платья шьет!..
     -- Граждане!  -- оповестил Мамкин. --  Становитесь в очередь. Приказано
отпустить по две пачки синьки для каждой кормящей матери!..
     -- Вот тебе и растущие потребности! -- заметил кто-то из толпы.
     И  в  это  время  послышались  окрики  конвоиров.  То  из  тайги  гнали
заключенных обратно в тюрьму.
     А в далеком Нью Йорке огромные  ротационные машины бездушно выбрасывали
газетные листы с корреспонденцией Чизмэна.

--------
ГЛАВА XV. ТРИ ДНЯ БЕЗ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ

     Еще весной молодежь стала собираться на крутом склоне у  реки, там, где
росли три  нарядных березки.  По вечерам оттуда доносились  смех, треньканье
гитар, лихие переборы гармошки и громкие песни. Обычно уже к полуночи парни,
по  привычке отцов, хватали девушек за что попало, девушки визжали, убегали,
но, по привычке матерей, возвращались обратно и льнули к парням. Потом опять
визжали.
     К концу  мая  у  трех  березок  опустело.  Парни и  девушки ходили  уже
раздельными парами и  каждая  из  них выбирала место  поукромнее.  В  темном
благоухании  ночи  слышались  вздохи и  нежный  шепот.  Изредка  из  темноты
выплывала  лирическая и грустная песня. Гитары  приобрели  задумчивый тембр.
Гармошки стали играть тягуче и с замиранием.
     Через  месяц,  подойдя ночью к склону  реки, можно было  подумать,  что
здесь собрались тысячи извозчиков и без слова  "но!" погоняли лошадей нежным
причмокиванием: "М-чмок! Милая... чмок!.."
     Столбышев тоже наведывался  сюда и каждый  раз возвращался  в райком со
смешанным  чувством:  с  возмущенной  миной  на  лице он одобрительно  качал
головой. С одной стороны  он не мог не радоваться поведению молодежи, потому
что партия и правительство все время  говорили об увеличении населения СССР.
С другой стороны он не  мог не  возмущаться, так как  приближался  церковный
праздник Спаса.
     Давно,  может  быть  лет двести тому назад, в  Орешниках  завелся такой
обычай, что  все свадьбы справлялись на Спаса. Несколько  позже, может  быть
лет  пятьдесят-шестьдесят  тому  назад,  орешане  стали  пренебрегать старым
обычаем и свадьбы  справлялись в любое, кроме,  разумеется, Великого  поста,
время. Почему оно так получилось, неизвестно, но при советской власти, когда
все церкви  были уничтожены, а церковные праздники  запрещены и не значились
даже  в календарях,  орешане стали их особенно старательно праздновать.  Они
вспомнили  даже такие праздники,  которые и деды  их не  праздновали.  И  на
каждый праздник, хоть ты им кол на голове чеши, не работают, молятся, пьют и
гуляют. И с тех пор опять все свадьбы стали справляться только на Спаса.
     Партийное начальство боролось с религиозными  праздниками,  как  только
могло.  Читало  антирелигиозные лекции,  грозило  милицией, организовало для
борьбы с праздниками рядовых  партийцев и комсомольцев. Но все это кончилось
тем, что  милиция, рядовые  партийцы  и  комсомольцы  сами пристрастились  к
праздникам и, если  орешане  забывали какой-нибудь из  них, они  напоминали:
"Товарищи!  Да, как же это? Егория  Великомученика  приближается, а вы еще и
самогон не варили?!"
     Постепенно с этим свыклись и  партийные  руководители и  стали не столь
яростно  бороться  с  религиозными праздниками.  Столбышев,  например, чинно
справлял Рождество, Пасху и только иногда говорил:
     -- Ты, Рая,  того  этого, зачем крест на  пасхе  нарисовала?  Сделай-ка
лучше серп и молот!..
     Но со Спасом Столбышев никогда  примириться  не мог. В древние  времена
старики начали устраивать  на Спаса все  свадьбы, потому что у них  все было
рассчитано:  к  этому   времени   все  летние  сельскохозяйственные   работы
кончались, хлеб  был  убран, обмолочен:  гуляй и веселись! При  советской же
власти  агрономические расчеты, сделанные  в Москве, директивно предписывали
производить уборку в Орешниках как раз во время Спаса. Вот и получилось, что
осыпавшиеся хлеба из-за праздника не убирали еще несколько дней.
     --  Ну,  что  поделаешь?  --  почесывая  затылок,  спрашивал  Столбышев
Семчука. -- Что, того этого, делать с этим Спасом?!
     --  Ничего  не  сделаешь. Надо  только милицию  нарядить  наблюдать  за
порядком, чтобы драк поменьше было...
     -- Подумать только, такая отсталость?!.. Спас, а? Тут еще, так сказать,
организационные неполадки с воробьепоставками, уборочная задерживается, хоть
бери и сам празднуй!
     -- А почему нет?
     --   Что  ты,  Семчук?!  Побойся  Бога!  --  неожиданно  стал  вплетать
религиозные слова  в свою  речь Столбышев.  --  Как можно нам,  того  этого,
ответственным работникам, партийцам,  приобщаться к церковному празднику, да
еще храмовому? Боже упаси и сохрани...  Я не буду праздновать! --  убежденно
закончил Столбышев и почесал свой красный нос.
     С утра  Орешники  преобразились.  Празднично одетые люди сновали  между
домов. Тетка  Лукерья, мать комсомолки Нюры, стояла около плетня и, подперев
рукой подбородок, рассказывала соседке:
     -- А фата  у  моей  Нюры -- одно  заглядение...  У  спекулянта  материю
покупали... О,  Господи!  --  всплеснула она  руками, -- веночек то, веночек
забыли! -- И она суетливо, как наседка, затрусила широкими юбками в избу.
     Мимо  памятника  Ленина  четыре старушки, крестясь  на  ходу,  пронесли
икону. На гипсового Ленина никто не обратил внимания, к нему привыкли, как к
врытому  без всякого  толка столбу посреди площади. Но Столбышеву, питавшему
по долгу  службы  к Ленину  уважение,  показалось  издали,  что  белые глаза
основателя  партии полезли из  орбит,  указательный палец  вытянутой  вперед
правой руки согнулся: мол, иди-ка сюда, товарищ; так ли я учил тебя бороться
с религией?!..
     Столбышев зажмурил  глаза,  отошел  от  окна,  достал  из шкафа бутылку
водки, оставшуюся после  посещения  иностранцев, и выпил целый стакан, чтобы
заглушить  угрызения  совести.  Совесть   у  коммуниста,  как  аппендицит  у
человека: и ни к  чему не нужная,  и не  всегда  бывает  вырезана. Выпив, он
крякнул, и  гулко  разнесся звук  его  голоса по  зданию райкома.  Столбышев
прислушался: ни души, ни единого звука, словно, даже мыши отсюда убежали.
     -- Вот и нет советской власти, -- сказал он сам себе и улыбнулся, потом
нахмурился,  затем  опять  улыбнулся  и  опять   нахмурился:  --  Ничего  не
поделаешь, идти надо, -- вздохнул он и взялся за шапку.
     Около Дома Культуры  "С  бубенцами" толпился  народ. Через открытые для
проветривания помещения окна был слышен голос заведующего Домом:
     --  Николая Угодника сюда вешайте... Марию  Мироносицу --  вот сюда, на
место  Маркса... Амвон, значит,  здесячки устроим...  Ровней,  ровней  икону
вешай, это тебе не плакат!
     Столбышев потерянным сиротой походил вокруг толпы и никем не замеченный
хотел было уже уйти, но к нему подошла его законная жена:
     -- Здравствуй, Федя! -- запела она и ласково и с ехидством.
     -- Мда!..  Здравствуй, Марфа! -- Столбышев молча и