не  писалось,  потому  что   часто  крик  "ура"
правительство обрывало на полутоне  и  уже  молча  выискивало тех, кто более
всего преуспел, и на  них же валило всю вину: вы деньги растратили на глупое
предприятие...  вы раздули его до невероятных  размеров... вы... -- в лучшем
случае: двадцать пять  лет тюрьмы. Поэтому сам  опыт подсказывает, что лучше
писать  сводки  и ничего  не делать, так как, в случае  чего,  бумажку можно
ликвидировать бумажкой, лишь бы за ней не было реальных дел.
     Итак увертюра продолжалась. Как в каждой увертюре под конец должен быть
аккорд, а потом уже  поднятие занавеса,  так и  в  увертюре коммунистической
шумихи существует свой  аккорд  --  большое общее  собрание,  после чего уже
сыпятся выговоры и производятся аресты, то-есть занавес подымается.
     Верный   этой  традиции,   Столбышев   назначил   на  следующий   день,
одиннадцатый  по  счету  со  дня   получения  телеграммы,  большое  собрание
партийного актива района с  беспартийными колхозниками. Собрание должно было
состояться  в  районном  Доме  культуры  "С  бубенцами"  или,  если говорить
официальным языком,  в  районном Доме культуры  "имени  министра  внутренних
дел".  Странное это расхождение в официальном  и неофициальном названии Дома
культуры происходит потому, что тут переплелось старое с новым. До революции
на этом здании была вывеска:
     "Питейное заведение "С бубенцами" купца первой гильдии Кишкина.
     Продажа спиртного на разлив и вынос."
     После  революции  купца первой  гильдии Кишкика органы ВЧК,  на  всякий
случай, расстреляли и  здание долго пустовало. В середине тридцатых годов на
нем появилась вывеска:
     "Районный Дом  культуры им. наркома внутренних  дел ЯГОДЫ." Когда Ягоду
расстреляли, на здании появилась вывеска:
     "Районный Дом культуры им. наркома внутренних дел ЕЖОВА."
     Когда  Ежова арестовали  и  он  бесследно исчез,  на  здании  появилась
вывеска:
     "Районный Дом культуры им. наркома внутренних дел БЕРИЯ."
     Потом ее заменили на еще большую вывеску:
     "Районный Дом культуры им. министра внутренних дел БЕРИЯ."
     В пятьдесят третьем году Столбышев, вызвав по тревоге пожарную команду,
на  галопе  подлетел к дому  и,  взобравшись на  пожарную  лестницу,  спешно
замазал  краской  имя  Берия,  но  имени министра  не  вписал,  ссылаясь  на
отсутствие краски, что,  впрочем, для орешан не имело  никакого значения. Не
чуждаясь  нового, они, вместо  "Питейное заведение", говорили "Дом культуры"
и, не  забывая  старого по-прежнему говорили "С бубенцами".  Правда,  тут  в
сохранении  традиции названия играло большую роль само здание, или,  вернее,
материал, из которого  оно было  сделано. За время  существования "Питейного
заведения" доски здания так напитались спиртным  духом, что даже почти сорок
лет спустя, войдя в Дом культуры с закрытыми  глазами  и принюхавшись, можно
было подумать,  что  ты  очутился в  спиртной бочке.  За это в Орешниках Дом
культуры  "С бубенцами" уважали и никогда  он не был пуст.  Оттуда постоянно
доносилось  разноголосое  пение,  переборы гармошки, топот каблуков  и через
равные  интервалы в  полчаса:  "Ну, попробуй  ударь!..  Бей,  говорю!  Эх!..
Трах!.. Бах!.." Потом опять песни.
     Была в Доме культуры  и  литература:  несколько общипанных  на  закурки
брошюр с очередными постановлениями ЦК. Читались  там и лекции, чаще всего о
жизни американских безработных с демонстрацией  картинок из жизни нацистских
кацетов.  Демонстрировали  там  давно  виденные  всеми кинокартины, смотреть
которые  приходили   зрители,  главным  образом,  из  спортивного  интереса:
подождать  пока оборвется кинолента,  а потом  дружно  крикнуть кинотехнику:
"Сапожник!"  И,  разумеется,  в  Доме культуры  проводились  все официальные
собрания и конференции.
     Так было и на этот раз.
     -- Ну, пойдем к  "Бубенцам", --  заявил  дед  Евсигней Мирону  Сечкину,
натягивая свой рваный картуз. -- Посмотрим, что паразиты говорить будут.
     -- Небось, Соньку-рябую уже накачали на "выступление с места"?
     -- Понятное дело, накачали! -- согласился дед, и оба тронулись.  У Дома
культуры уже  толпился  народ.  У  входа стоял милиционер Чубчиков и впускал
всех, у кого был пригласительный билет, но никого не выпускал обратно. Когда
здание заполнилось, Чубчиков закрыл дверь, подпер ее снаружи большим колом и
сел на ступеньках отдыхать. И сразу же изнутри раздался стук:
     -- Пусти! По нужде надо!
     -- После  собрания, --  меланхолично ответил Чубчиков,  закуривая  и не
делая никаких попыток встать.
     -- Пусти! -- уже плачущим голосом стали просить за дверью.
     -- Потерпишь!
     -- Уй!.. Пусти, Христа ради! Честное слово, вернусь обратно!
     -- Знаем мы это "вернусь"! Приказ -- никого не выпущать!
     По обыкновению,  дипломатия  через закрытую дверь,  начавшаяся  еще  до
официального открытия собрания, так до конца собрания и не кончилась.
     А тем временем собрание разворачивалось, как по нотам. Вначале на сцену
вышел  председатель райисполкома Семчук  и,  достав из  кармана  список,  на
уголке  которого  красным  карандашом  была  нанесена  резолюция:  "Одобряю.
Столбышев",  от имени  всего  собрания  предложил  выбрать десять  человек в
президиум.
     --  Кто за?!  -- спросил  Семчук,  подымая  вверх  список,  и сразу  же
резюмировал: -- единогласно!
     Все это произошло так быстро,  что некоторые даже не успели по  команде
"кто за?" поднять руки, но этого отступления от демократии никто по привычке
не заметил. Когда  члены  президиума разместились  около  покрытого  красной
материей стола, Столбышев, заняв место в середине, поднялся и, напустив меда
на выражение лица своего, заявил:
     --  Поступило  предложение  (он  умолчал  от   кого)  избрать  почетный
президиум в составе товарищей... -- и он начал перечислять все имена живых и
не вычеркнутых  из  коммунистических святцев вождей. После каждого  имени он
сам аплодировал и тем давал команду для аплодисментов собранию.
     -- Разрешите ваши аплодисменты  считать за единогласное голосование! --
заключил под конец Столбышев и с удвоенной энергией нажал на свои мозолистые
ладони.
     Потом Семчук быстро подменил Столбышева и объявил, что собрание открыто
и  что  первое  слово предоставляется Столбышеву  и  сам  же  аплодисментами
приветствовал  свое  объявление.  Столбышев откашлялся,  медленной  походкой
вышел на трибуну, налил из графина воды в стакан и также медленно выпил.
     -- Весь выпил? -- спросил с тревогой дед Евсигней у Мирона Сечкина.
     -- Кажись, весь.
     -- Ну, значит, не меньше, чем на два часа речь.
     Дед Евсигней не ошибся. Столбышев говорил ровно два часа шесть минут.
     Не  будучи  врагом читателю  и  не  желая  уморить его скукой, автор не
решается  передавать речь Столбышева дословно. Кроме того, существу вопроса,
то-есть воробьепоставкам, из всех проговоренных Столбышевым двух часов шести
минут  было  посвящено  только три минуты.  И  то эту  часть своего  доклада
Столбышев преступно растянул, так  как все сказанное им за  три минуты можно
было сказать ровно в трех словах: "Пора начать ловить!" Поэтому, отказавшись
от  передачи   дословно  речи  Столбышева,  автор  позволил  себе  несколько
углубиться в анализ системы  речей  коммунистических ораторов и  осветит  те
пагубные причины,  которые делают эти речи  длинными и постными, как сухари,
замешанные на  овсяном толокне без воды. Это и поможет читателю создать себе
представление, о  чем говорили Столбышев  и последующие  четыре оратора.  И,
вообще, такой объективный анализ подготовит читателя к пониманию  всех речей
коммунистических ораторов, произносимых по любому поводу, так как шаблон для
речи коммунистического оратора один, и речи на любую тему -- от  мероприятий
по воробьепоставкам до всесоюзного протеста по поводу  наводнения в Индии --
произносятся именно по этому шаблону.
     Итак,  первое:  речь  коммунистического   оратора,   как   и  симфония,
обязательно состоит из четырех частей.
     Часть  первая  занимает  одну треть времени  речи и может  быть названа
"Ура!!!" (Невиданный  рост.  Невиданные достижения.  Где  и в  какой  стране
возможен такой бурный рост? Спасибо родной  партии, раньше  было --  родному
Сталину, за заботу). Эта часть речи произносится в бурных тонах (форте).
     Часть вторая занимает одну  четвертую времени речи и может быть названа
"Долой!" или "Ату  их!" (Мрак и  безысходность  проклятого царского  режима.
Прогнивший   капитализм.   Страдание   народа  под  игом  капиталистов.  При
капитализме  и верблюды  горбатые.  Никакого  прогресса, только  загнивание.
Долой!  Ату их! Все  народы мира с  надеждой смотрят на Советский Союз). Эта
часть речи произносится в негодующем тоне, кроме последней фразы (форте).
     Третья  часть занимает  одну восьмую  времени речи и может быть названа
"Но!" (Но, несмотря на бурные успехи, у  нас еще есть недостатки. Осторожное
перечисление недостатков. Виноваты всегда низовые работники). Эта часть речи
произносится в начале тихо, потом громоподобно -- критика низовых работников
(пиано, форте).
     Четвертая часть речи бывает тем длиннее, чем меньше у оратора  остатков
совести.  Она может быть  названа, как  и первая  часть, "Ура!"  (Невиданный
рост.  Невиданные достижения.  Где и в какой  стране  возможен  такой бурный
рост?  Спасибо родной  партии, раньше было -- родному Сталину, за заботу) --
(фортиссимо).
     Второе: язык коммунистического оратора  построен на цепкой связи. Таким
образом, случайно попавшее ему на язык слово порождает целую ненужную фразу,
а ненужная фраза  порождает другие,  и так  до  конца  речи,  пока у оратора
хватает сил говорить. (Они -- народ тренированный, как марафонские бегуны).
     Познакомившись с этими принципами, читателю  уже не  нужно слушать речи
ораторов  и он может, избавив себя от этой  муки,  мысленно представить, что
будет  говорить  оратор по любому  поводу.  Таким образом, у автора отпадает
необходимость  передавать  содержание речи  Столбышева  и  речей последующих
ораторов  -- Маланина (полтора  часа),  Семчука (час  десять минут),  Тырина
(сорок пять минуть), Пупина (сорок минут).
     По мере того,  как ораторы толкли всю ту же воду в той же ступе, в зале
поднималось  настроение и  расцветали улыбки. Вначале  дед  Евсигней  сидел,
выпучив глаза и раскрыв рот,  как в  момент удушения, но потом,  следуя зову
мудрого инстинкта самосохранения, он  перестал  слушать  ораторов и повернул
голову  в сторону выходной двери.  Унылый  тон ломившихся  в дверь  приобрел
истерические нотки.
     --  Пусти выйти! -- кричал какой-то женский голос. -- Пусти, сукин сын,
сил больше нет!
     -- Не велено! -- гудел из-за двери Чубчиков.
     В зале прошел смешок.
     -- А  ты,  милая,  сбегай в  Ленинский угол, --  посоветовал  кто-то из
аудитории.
     -- А, может, ей туда и не добежать? -- откликнулся другой голос.
     -- Ничего, добежит!
     -- Давай поспорим, что не добежит!
     -- Спорим!
     -- Спорим!
     А  очередной  оратор  все  говорил  и  говорил:  "В  области  сельского
хозяйства наши достижения бурные, неслыханные. Только благодаря  руководству
любимой и родной..."
     И  никто его  не  слушал.  Даже  Сонька-рябая, стоявшая в проходе  и от
нетерпения  бившая лаптем  по полу,  которую, по приказу Столбышева, держали
два дюжих  комсомольца под руки, чтобы она не сорвалась раньше времени, и та
так  была  поглощена  повторением  наизусть  своего  "выступления  с  места"
(написанного  Столбышевым) и  так  ей  не  терпелось  выступить, что она  от
горячки ничего не соображала и ничего не слышала.
     Когда  Пупин,  наконец,  окончил речь  и  сошел  с  трибуны,  Столбышев
поднялся и громко спросил:
     -- Может, кто-нибудь из, так сказать, присутствующих хочет высказаться?
     Спросив, Столбышев сразу же дал знак спускать Соньку-рябую.
     --  Я!!! -- дико  закричала  Сонька и,  освобожденная  из  цепких  рук,
сорвавшись с места, вскарабкалась на трибуну.
     -- Товарищи! --  заорала  она, так  широко раскрыв  рот,  словно хотела
проглотить  всех  "товарищей".  -- Товарищи! Наша родная  и  любимая  партия
приказала ловить  воробьев. Разобьемся  в лепешку, жизни своей  не пожалеем,
последнюю  рубашку отдадим  (у  нее была  только одна рубашка), но  выполним
задание с  честью!  Товарищи! Мы должны плакать от радости, что партия, наша
родная и любимая, дала нам задание. Товарищи! Где, в какой стране, при каком
режиме бывают такие чудеса, когда партия просит народ?! Мы должны...
     Заключительный аккорд увертюры звучал бравурными тонами.

--------
ГЛАВА VII. ЗАНАВЕС ПОДНЯТ

     Следующий день после собрания прошел тихо, очень даже тихо. В Орешниках
стояла безветренная африканская жара и от нее попрятались все, кто куда.
     -- В такую жару только водку пить,  -- поучал  дед  Евсигней приятелей,
нашедших убежище в  его  погребе. И скоро  в погребе  зазвенели  стаканы тем
благородным звоном, который явно указывает на то, что они не пусты.
     --  Говорят, лови! -- разглагольствовал дед на  актуальную  тему, обняв
Мирона Сечкина за плечи и дыша на него  деликатным запахом кислой капусты --
А  где  ж ты  его поймаешь,  ежели он, воробей,  между  нами будет  сказано,
свободным вырос? Птица -- не человек, добровольно она в кабалу не полезет!..
     Под вечер  небо над Орешниками  стали  заволакивать  темные  тучи,  а с
заходом  солнца разразилась страшная  буря:  засвистел ветер,  ринул  дождь,
засверкали  молнии,   загрохотали   раскаты   грома.  Небо   над  Орешниками
негодовало, негодовал и хозяин орешниковской земли -- Столбышев. Запершись в
кабинете,  под артиллерийские  раскаты  грома  он строчил не менее  громовые
приказы.  Косматые  брови   его  двигались,  как  крылья  воспетого  Горьким
буревестника. -- Будет  буря!  Скоро грянет буря! -- как бы говорили  они, и
чернила напитывались вспышками молний.
     А в это время за зданием райкома, на захламленном пустыре площади имени
Сталина, встретились два  председателя колхоза, закутанные в черные плащи из
грубо проасфальтированной мешковины,  цена 160 рублей за штуку.  Встретились
тайно, пряча лица в капюшоны при каждой вспышке молнии.
     --  Ловить или не ловить? Вот в чем вопрос! -- тоном столичного Гамлета
спросил первый.
     -- Кто знает, где смерть свою найдешь?! -- вздохнул второй.
     И вихри  ветра понесли обоих в разные стороны; они потонули в кромешной
мокрой тьме.
     Утром на свежевымытом небе заулыбалось ясное солнышко. Но ответственным
работникам оно казалось  черным. Сам Столбышев  своего отношения к небесному
светилу не определил не только потому,  что на этот  счет  из обкома не было
соответствующих указаний, но и  потому,  что он все писал и писал, не видя и
не  слыша ничего  вокруг  Не  услышал  он и того,  как по райкому прокатился
дружный  возглас облегчения: ах! Не обратил  он внимания и на  условный стук
Раисы в двери  его  кабинета: лам-ца-дрица-а-ца-ца!  И  только  когда  дверь
распахнулась, он поднял усталое и гневное лицо свое от бумаг:
     -- В чем, того этого, дело?
     И  мгновенно  гнев  на  лице  его  сменился  милостивой  улыбкой, какая
появляется у  народного судьи по отношению  к социально-близкому уголовнику:
прямо на него смотрел  бусинками глаз  воробей -- первенец районного  улова,
"основа новой эры", как писал  в " Орешников ской правде" редактор Мостовой.
Воробья держал в руках  Степа,  на  которого, наверное ввиду  его слабоумия,
подействовали речи ораторов и он стал ловить.
     --  Поздравляю,  Степа,  поздравляю   с  патриотическим  поступком!  --
поприветствовал его Столбышев и ткнул пленного  воробья измазанным в чернила
пальцем  в клюв. -- Здравствуй, пернатый  друг!  --  приветствовал он уже на
этот раз воробья и еще раз ткнул его пальцем.
     --  Интересно, как  он реагирует на дым? --  полюбопытствовал  Маланин,
подъяриваемый зудом великого испытателя природы.
     Испытание  воробья  на   дым  обогатило  науку  новым   вкладом.   Было
зафиксировано, что воробей, вдохнув сизый табачный дым, чихнул  по-птичьему,
затем широко раскрыл клюв и закатил глаза, но все же -- выжил.
     --  Так... Интересно!.. --  констатировал Маланин. -- А  что,  если ему
смазать пасть чернилами?  --  продолжал он, сверкая пытливым, умным взглядом
своим.
     -- Наша  система  передовая, --  поддержал  его  Столбышев. -- Подо все
надо,  того  этого,  подводить  марксистскую научную  базу.  Мажь  ему пасть
чернилом!
     Не понимая великого значения основы  всех наук  --  марксизма,  воробей
стал по-контрреволюционному вырываться.
     --  Надо  его связать по  ногам  и  крыльям!  --  предложил  Столбышев,
показывая  этим, что  он  хорошо усвоил  основной  принцип  коммунистической
демократии. Воробья  связали.  Но все же до подведения  научной марксистской
базы дело не  дошло.  Воробья  выручил  вначале редактор  Мостовой, а  потом
райкомовский  кот  Васька.  Мостовой пришел  по  вызову  Столбышева и сделал
несколько снимков Степы и воробья в отдельности.
     -- А может лучше сфотографировать его на  фоне помещения  воробьятника,
или как оно там называется? -- предложил Мостовой.
     -- То-есть, как это -- помещения?! -- удивился Столбышев.
     -- А где же вы их будете держать? В райкоме, что ли?
     -- Гм, того этого... -- на секунду смутился Столбышев, но сразу же взял
себя в руки  и, с присущей каждому коммунистическому руководителю ловкостью,
мигом свалил  всю вину на другого: -- Эх, товарищ  Маланин! Вот и понадейся,
того этого, на тебя! Десять инструкций о воробьях написал, а  главное забыл.
Не государственное отношение, так сказать. Воробья надо хранить в помещении,
а где оно? Где, я тебя спрашиваю?!! Вот из-за таких, того этого, как ты...
     Чем  больше чувствовал за собой вину Столбышев,  тем яростнее и длиннее
выговаривал  он  подчиненных,  валя  на   них  всю  вину.  Благодаря  этому,
скопированному с больших коммунистических вождей маневру, Столбышев держался
на шатком  положении секретаря райкома на  редкость долго и выходил  из всех
бед сухим, утопив не мало других менее проворных товарищей.
     "Если хочешь быть  преуспевающим,  надо  быть  безгрешным. А  для того,
чтобы быть безгрешным, надо иметь козлов отпущения", -- рассуждал Столбышев,
совершенно    правильно   оценив    обстановку   в    среде   сильных   мира
коммунистического. Разнос очередного козла отпущения Маланина, длился  почти
полчаса. Под  конец Столбышев, чтобы лишний раз доказать, что только он один
выводит район из всех трудных положений, воскликнул:
     --  Я  сам,  того этого,  засучив рукава,  возьмусь за дело!  Уж  я  не
сплошаю! Я найду помещение! Давайте мне воробьепродукцию!
     Но воробьепродукции не  оказалось в  наличии. На столе лежали несколько
перышков и  две лапки с  демократическими путами, а рядом сидел кот Васька и
горестно вздыхал.
     Два председателя  колхозов,  сошедшиеся на  пустыре имени  Сталина  для
очередного тайного совещания, услышали надрывный визг.
     -- Кому назначено, не миновать судьбы! -- мрачно заметил первый.
     -- Пора за дело, я сигнал уж слышу! -- трагическим речитативом  ответил
второй,  приняв  стенания Васьки  за  голос  невыполнившего  воробьепоставки
коллеги.
     Весь накопившийся  за  ночь  гнев  Столбышева  обрушился  на  кота.  Не
считаясь,  как  то и  положено  в  СССР,  с прежними  заслугами  последнего,
спасавшего на  протяжении многих  лет  десятки  тонн  райкомовских бумаг  от
антипартийной   деятельности  мышей,  Столбышев  применил  к  нему   методы,
известные  под  названием  "не  допущенные  законом",  но  которые  являются
постоянным и излюбленным методом в одном из самых  работоспособных советских
министерств. Освободив воробья от дальнейших  пыток марксизмом,  Васька  сам
принял  мученический венец  и,  спасаясь от  карающих рук, сделал  еще  одно
доброе дело. По  слабо