ты сегодня газету покупала?
     --  А что  бы  ты  сегодня курил?  --  ответила Сечкина,  еще продолжая
всхлипывать.
     Мирон достал из кармана скомканные  обрывки газеты и принялся тщательно
изучать их.
     -- Так.  Значит, в Австралии поголовье кенгуру сократилось, -- оповещал
он о  главном  из  прочитанного. -- В Америке  исчезло масло из продажи... В
Италии макаронный кризис...
     -- Гляди! -- перебил его дед Евсигней и с торжественным видом достал из
браги  вымокший и  пожелтевший окурок  Мирона.  На нем  жирным шрифтом  было
напечатано: "Дадим стране пол..." Дальше ничего не было. Цигарка потухла как
раз на букве "л".
     -- Ну,  слава  Богу, хоть  "пол",  а не все! -- вздохнул  с облегчением
Сечкин.
     -- Ну,  нет! --  возразил дед. -- Зря, Мирон, радуешься. Оно всегда так
пишется --  половину, а на  самом  деле все заберут.  Небось,  Столбышев уже
поучает Соньку-рябую, чтобы  она вышла на  собрании да прокричала:  отдадим,
мол, все! Знаем мы эти  половинки! А потом, смотря что они будут забирать...
Ежели, скажем, потребуют полкоровы...
     -- Ой, Боже ж мой! Кормилица ты наша! -- заголосила опять Манька.
     --  Пойдем,  дедушка, поищем  газетку:  что-ж  они,  паразиты  грешные,
забирать-то собралися, -- решил Мирон Сечкин.
     Первым долгом они зашли к Николаю Стрункину.
     -- Беда,  куманек!  --  заговорил Мирон  с порога.  -- Забирать  будут!
Говорят паразиты: половину отдай! А как придет к делу, то загра-бастуют все,
и душа с тебя вон!
     -- Гляди, как бы не к высылке это было! -- взволнованно добавил дед.
     Николай Стрункин мгновенно побледнел и лишился языка.
     --  Газетку бы,  куманек,  посмотреть.  Там все  подробно описано,  что
отбирать будут и с кого по сколько...
     Стрункин  беспомощно  оглянулся  вокруг и полез  под  стол.  Полазив на
корячках толику времени, он насобирал множество мельчайших обрезков  газеты.
Это была работа его четырехлетнего сынишки. Что-нибудь узнать из этих мелких
клочков было делом  гиблым.  Поэтому  все  трое направились в избу к  Семену
Картавину. Семен  Картавин,  лежа на скамейке, спал,  артистически  подражая
храпом пению соловья.
     -- Семен! Вставай! Беда!  -- затормошил его Сечкин. Картавин  на  самой
высокой ноте  изумительной чистоты  прервал храп и, как ужаленный, схватился
со скамейки.
     -- Что? Где? Горит? -- заговорил он спросонок.
     -- Хуже, Сеня! Хуже! -- прочувственным голосом произнес дед Евсигней.
     После долгих расспросов выяснилось, что  у  Картавина  газета была,  но
старуха мать завернула в нее масло, которое и продала учительнице.
     Подхватив Картавина,  процессия двинулась к  Бугаеву.  У Бугаева болела
спина  и  газету он  приспособил для согревающего  компресса.  Все  же  его,
несмотря ни на какие стоны, заставили  снять компресс. Но напрасно,  так-как
от влаги тряпки газета расползлась и превратилась в грязную кашицу. Прочесть
ничего  нельзя  было. Охающий  и стонущий  Бугаев присоединился  к искателям
газеты, и все двинулись дальше.
     --  Аль  помер  кто?  -- полюбопытствовала  повстречавшаяся  на  дороге
молодуха, услышав стоны Бугаева и причитания деда Евсигнея.
     --  Хуже,  девка, хуже! Все помирать будем!.. В газете пишут  о высылке
всех Орешников в Смоленский край, -- авторитетно заявил кто-то из толпы.
     --  Ох,  Господи Иисусе!  --  на белом,  как  сметана,  и  круглом, как
каравай, лице молодухи застыло выражение панического испуга.
     Когда толпа, предводительствуемая Сечкиным, зашла в поисках газеты  уже
в  Бог  весть какой по счету  дом, то,  наконец,  встретился первый человек,
который хотя газету  и  использовал,  но все  же ее читал  и мог  рассказать
содержание.  Он,  этот  любитель  газетного  чтения,  стал пересказывать  из
прочитанного и о соревновании шахтеров Кузбасса, и о выполнении плана уборки
хлопка  в  Узбекистане,  и,  даже  почти на память, процитировал  отрывки из
фельетона на местную тему: "Куда заворачивает Гайкин?".
     -- Ты нам шарики не верти! -- набросилась на него толпа. -- Куда Гайкин
заворачивает, нам  дела  нет! Ты скажи, что  в газете было насчет реквизиции
всего имущества и высылки?
     --  Ей Богу ж, атаманы-молодцы, ничего об этом не было, -- оправдывался
газетный читатель.
     -- Ври больше! Сами читали начало, да  конца не знаем! Вот Мирон Сечкин
знает! Что, Миронушка, там стояло?
     Мирон  вместо  ответа протянул  под  самый  нос  читателю  газеты  свой
вымазанный в браге окурок.
     -- Гм,  правда ведь! Но это шрифт крупный, значит, из передовицы. А кто
же передовицы читает?
     В это время  на улице послышался истошный  крик многих голосов,  топот,
визг,   детский  плач.  Среди   всего  этого  хаотического   шума  выделялся
истерический женский вопль:
     -- Православные! Спасайтесь, кто может! С милицией ловят!
     Искатели  газеты  мигом  ринулись  на улицу  и  их взору  представилась
картина, схожая с известным полотном "Переправа  французов через  Березину".
Разница  только в том, что  здесь  не было блестящих киверов,  пушек и самой
переправы. Остальное  было почти такое же хаотическое и  полное отчаяния. По
улице плотной толпой  двигались люди, нагруженные наспех  собранным скарбом,
гнали свиней, жалобно блеющих овец; надрывно  визжали поросята, завязанные в
мешки, плакали дети,  голосили  и  причитали бабы и шли хмурые колхозники. А
впереди всей толпы  эвакуирующихся орешан улепетывала  с  диким криком босая
баба в красном сарафане и за ней тяжело бежал милиционер Чубчиков.
     -- Спасайся, кто может! -- кричал милиционер.
     -- Господи! Таки  высылают! А  мы ходим газеты искать! -- завопил Мирон
Сечкин. -- Эх, дали  бы мне коня!..  -- воинственно воскликнул он, однако не
объясняя, зачем ему конь --  для того,  чтобы  удирать, или для того,  чтобы
воевать.
     В  это время милиционер Чубчиков  нагнал  бабу  в  красном  сарафане  и
поравнялся с ней. Они бежали, как скаковые лошади, "в голову". Баба, заметив
рядом с собой милиционера, с  диким визгом повалилась на землю. Чубчиков же,
увидев, как баба, словно сноп, брякнулась оземь, истолковал это по-своему и,
поддав ходу, с  диким криком: "Стреляют!!!" -- помчался в направлении опушки
тайги, зигзагообразно виляя на ходу.
     В эвакуирующейся толпе орешан возглас о том, что стреляют, естественно,
породил панику.
     --  Ложись! -- зычно скомандовал  Мирон  Сечкин.  -- Женщины и дети  --
назад ложись! Мужчины -- наперед!
     Чего  хотел  достичь этим  тактическим маневром Мирон -- неизвестно; но
здесь  уже  никто  ни  на  какие команды  не обращал внимания. Все панически
бежало, спотыкалось, падало,  отчаянно кричало. Паника  русского отступления
по  своей  бестолковости,  неорганизованности  и проявляемому  страху  может
сравниться    только   с   русским    наступлением,    также    бестолковым,
неорганизованным, но с проявлением дикой смелости.
     В самый разгар панического бегства из здания райкома КПСС выбежали, как
на пожар, Столбышев и человек десять партийных активистов.
     -- Товарищи! -- закричал он,  преграждая  дорогу беглецам. -- Товарищи!
Да опомнитесь же! Наступает новая эра!!!
     --  Хватит  с  нас  и  старой!  --  кричали  орешане, прорываясь  через
партийную преграду. -- Довольно, попили кровушки!!!
     -- Товарищи! Новая эра! Жизнь  забьет  ключем! -- уговаривал Столбышев,
напирая животом на толпу и краснея от натуги.
     -- А эту новую эру видел? -- закричала какая-то баба и  сунула  ему под
самый  нос огромную  фигу.  Столбышев  инстинктивно  отпрянул от изображения
новой  эры назад,  потерял  равновесие,  его  опрокинули,  а  за ним и  весь
партийный заслон был повержен в прах.
     Бог его знает, чем бы окончилась вся эта катавасия, если  бы в  дело не
вмешался  обыкновенный дурак,  который по  старой дурацкой традиции  призван
появляться   в   самые   тяжелые   моменты  жизни  и  спасать  сотни  умных.
Орешниковский   потомок  былинного   Иванушки   --  Степа   гнал,  навстречу
прорвавшейся толпе беглецов, большое  стадо  коров и запрудил ими всю улицу.
Толпа остановилась в нерешительности. Если бы это были коровы колхозные, то,
конечно,  их бы разогнали чем попало, и дорога бы расчистилась.  Но это были
собственные,  индивидуальные коровы  колхозников  и  разгонять  их ударами и
пинками было  не положено.  Кроме  того,  вид частной собственности смягчает
нрав человека. г
     -- Манька,  гляди... наша  "Красавичка" идет! --  с  умилением заметила
какая-то женщина.
     -- А вот и наша "Серенькая"!..
     Коровье  наступление   продолжалось.   Животные   шли   безостановочно,
позвякивая колокольчиками и с тупым видом работая челюстями
     -- Разойдись по домам! -- закричал Степа-дурачек. -- Разойдись! Ты куда
корову тащишь?!
     -- Так это же моя коровка!
     --  Твоя будет, когда домой  придет, а  пока в стаде  --  она  моя!  --
резонно ответил  Степа. --  Разойдись!  На улице  коров не выдаю! А ты чего,
дубина, лежишь-то?  --  ласково обратился он к лежащему  ниц  Столбышеву. --
"Вставай, проклятьем заклейменный",  -- неожиданно громко запел  Степа, явно
доказывая этим, что у него в голове не все в порядке.

--------
ГЛАВА IV. ДАДИМ СТРАНЕ ПОЛНОКРОВНОГО ВОРОБЬЯ!

     После того, как Степа-дурачек остановил паническое бегство  орешан, они
несколько опомнились, пришли  в себя и, смешавшись с методически наступающим
стадом,  пошли  в  коровьем  темпе туда,  куда повели  их коровы  Коровы же,
естественно, пошли по домам.  А дома работы всегда хватает.  Коровы недоеные
смотрят на  хозяев  с  недоумением,  мычат:  -- чего,  мол,  не доишь?  Воды
принести надо, детишки голодные; впопыхах, как на пожар, собрали вещички для
бегства. -- Что? Где? Куда девалось?
     Так  и провозились до  темноты, забыв о причинах паники. Уже  в темноте
собрались орешане на завалинках и стали анализировать прошедшие события.
     -- И чего только бабы не натворят? -- сокрушался дед Евсигней, громкими
ударами хлопая себя по затылку. Это был не обряд самобичевания, а просто дед
бил назойливых  комаров. -- Да разве же можно верить бабам? -- продолжал он,
-- подумать  только,  какую  панику учинили!.. А с чего, спрашивается? Вот в
газетке пишется: "Дадим стране полнокровного воробья". Ну,  что же с  этого?
Коли надо, так дадим!
     -- Новая эра, знать, наступает, как пишет газетка,  коли уж  за воробья
принялись, -- вставил Мирон Сечкин.
     -- А, может и новая!  --  согласился дед.  --  В Москве виднее,  Москва
ближе стоит до Бога! А мы будем воробушек  потихоньку ловить, да поставлять,
лишь бы нас не трогали... Вот  и все мое разумение... Воробья бери, а корову
не трожь!
     И  все  были  с суждением  деда  согласны и  везде на каждой  завалинке
рассуждали так же.  Может  быть,  в  другое  время  задание  ловить воробьев
вызвало бы  смех у орешан.  Весьма возможно, что передовая из "Орешниковской
правды"  в другой  обстановке  породила  бы недоумение,  ибо в ней черным по
белому  было написано, что наступает новая  эра, в которой  воробей  сыграет
роль  самого полезного существа. Но сейчас,  после всех паник и треволнений,
орешане были рады, что их  не трогают, а  остальное им было все равно. Новая
эра? -- Пусть  будет  новая эра! Ловить воробьев? -- Пусть  будет по-вашему!
Они были готовы на все. Вопрос: всегда ли?
     Утром, когда страх исчез совсем,  пыл ловить воробьев улегся. Колхозные
бригадиры, мотаясь  по деревне как каторжники, уже не смогли найти ни одного
человека, имеющего время для выполнения правительственного задания.  И когда
бригадир,  пытаясь  усовестить отказывающегося, напоминал  ему,  как он  еще
вечером обещал наловить целую тьму пернатых, тот невозмутимо пожимал плечами
и  в лучшем случае говорил: -- "Еще успеем!" Или чаще всего отказывался, как
апостол Петр:  "Я?  Я? Обещал  наловить сколько хочешь? Да то же не я был, а
Григорий Хоромин!"
     А Григорий Хоромин  в  свою очередь удивленно пучил глаза на бригадира:
"Да что ты пьян вчера был, что ли? Как я мог обещать наловить воробьев, если
у  меня угол избы покосился и его как раз сегодня починять  собирался? Ищи у
кого делов нет, а я сегодня занятой!"
     К обеду бригадиры,  добегавшись до одурения по деревне и наругавшись до
хрипоты с колхозниками,  разбрелись по домам, не нарядив ни одного  человека
на ловлю.
     Не чувствуя никаких притеснений  и гонений, не имея  повода к осознанию
своей государственной ценности, воробьи вели себя  так  же беспечно, как это
повелось у  них  со времен заселения ими Орешников.  Они  купались в уличной
пыли, воровали у кур корм, дрались и совершали лихие налеты на кучи конского
навоза. В обеденное время они собрались по обыкновению на излюбленном месте,
на крыше райкома. Помитинговав немного, они стаей с  фырканьем понеслись  на
поле   поспевающей   пшеницы   и   занялись   расхищением   социалистической
собственности. Обожравшись  государственного зерна, один воробей, видимо  из
озорства,  сел на подоконник столбышевского  окна и заглянул во внутрь дома.
Столбышев,  который  только  что  проснулся  и, лежа  на  кровати,  мысленно
подсчитывал, сколько воробьев уже должно быть поймано и на сколько процентов
план воробьепоставок мог быть перевыполнен, с удивлением произнес:
     -- А тебя еще не поймали? Счастливчик!
     Воробей чирикнул и  улетел, даже и не подумав о  печальной перспективе.
Легкомысленная все-таки птица!
     Часикам этак к двум пополудни Столбышев бодро зашел в свой райкомовский
кабинет и потребовал сводки  колхозов по выполнению воробьепоставок. Во всех
представленных  ему  технической секретаршей  официальных  цидулях значились
довольно низкие цифры выполнения  плана. Столбышев поскреб затылок, заглянул
в календарь и, решив, что времени для досрочного  выполнения воробьепоставок
еще достаточно,  принялся за просмотр свежего номера "Орешниковской правды".
Газета  в самых  оптимистических  тонах извещала  о  воодушевлении колхозных
масс, вызванном мудрым решением партии и  правительства  "поднять воробья на
должную  высоту".  Далее в  газете писалось "О  замечательном патриотическом
движении по перевыполнению плана воробьепоставок". Правда, имен "двигателей"
в  статье  не указывалось,  а  просто  говорилось:  "В  большинстве колхозов
Орешниковского   района   развернулось  социалистическое   соревнование   за
досрочное выполнение и перевыполнение мудрого задания партии и правительства
по  воробьепоставкам. Почин передовиков-воробьеловов  был подхвачен  лучшими
колхозниками..." и так далее, и так далее.
     Не    задумываясь     о    том,    откуда    могли    уже     появиться
"передовики-воробьеловы", Столбышев  подчеркнул статью красным  карандашом и
размашисто  написал:  "Правильно.  Столбышев".  Оставшись  газетой  доволен,
Столбышев посмотрел на  часы и приказал технической секретарше созвать актив
районной  организации  КПСС  на  совещание.  Еще  перед  началом   совещания
Столбышев через  окно кабинета заметил нечто, что наполнило  его грудь тихой
радостью  и уверенностью в  успехе дела: через площадь  имени Ленина  шел, и
весьма  нетвердой  походкой,  Пупин, заведующий райконторой  заготзерно. Два
воробья, сидевшие до  этого смирно на памятнике Ленина, один -- на  лысине у
гипсового  Ильича, другой  -- на указательном пальце вытянутой вперед правой
руки, при виде приближающегося Пупина с панической поспешностью улетели.
     "Ага!  --  с  радостью  решил  Столбышев.  --   Замечательное  движение
началось!" И он не ошибся. Замечательное движение началось  часа полтора  до
этого  и  окончилось перед самой  темнотой. Возглавлял  его  Юра  Корольков,
двенадцатилетний орешанин, славившийся в деревне, кроме всех своих проделок,
еще  исключительной точностью  стрельбы  из  рогатки.  В движении  принимали
участие все орешниковские мальчишки в возрасте от четырех лет и старше. Даже
дед Евсигней и тот  запустил камнем  в воробья и был очень опечален тем, что
промазал.
     -- Камнем,  конечно,  его  не подшибешь.  Другое  дело --  рогатка,  --
оправдывался он. -- Гляди, как Юрка сшибает... О!.. Есть, паразит!
     Тем  временем   совещание  началось.  На  повестке  дня   стоял  вопрос
принципиального значения:  каковы  залежи  воробьев  в орешниковском районе?
Вопрос труднорешимый, так как в районе было взято все на учет, "а воробья-то
и  проглядели!" -- упрекал Столбышев активистов таким тоном, будто он им уже
несколько лет твердил об этом, а они не выполнили его указаний.
     Пока  на совещании  шли  теоретические  подсчеты, практические  "залежи
воробья" шли  на убыль. Пернатые метались в поисках  спасения,  но  везде их
настигали    меткие   камни   из   рогаток   орешниковских   ребят.   Такого
"Варфоломеевского дня" не помнили даже  старые и видевшие все  виды воробьи.
Каково же было еще необстрелянной молодежи, не побывавшей в лапах кота  и не
хлебнувшей  ни одной из обширных разновидностей воробьиного горюшка? Они то,
эти  самые  ценные  представители рода,  гибли по  своей неопытности,  чем и
приводили  в  ужас  общипанных,  с  рубцами  на  теле,  стреляных  воробьев,
опасавшихся за ценность будущих поколений.
     Бессмысленное   истребление   птиц   было   приостановлено   энергичным
вмешательством самого  Столбышева. Хотя  он потом и  утверждал, что присущее
каждому  коммунисту  чувство бдительности, как  будильник прозвонило у  него
глубоко в  сердце после первого  же  нападения на воробьев, но на самом деле
это  было  не так.  Ребята безнаказанно  и ни  кем не  останавливаемые  били
"основу новой эры",  как угодно:  и на лету из засады  и даже в  укрытии. За
пять часов  охоты  они сократили  количество  орешниковского  воробья  почти
наполовину.   Уже   с   наступлением   темноты,   когда  уцелевшие  воробьи,
попрятавшись по гнездам, в ожидании страшного утра  соборовались,  Степа  по
своему  дурацкому  счастью  заметил воробья  на  подоконнике  столбышевского
кабинета, запустил в него камень и, опять таки по тому же счастью, угодил им
в  окно.  Звон  разбитых  стекол  и  явился  звоном  того  коммунистического
будильника  бдительности, которым хвалился потом Столбышев. Тут-то Столбышев
и ринулся, аки лев, на спасение воробья и прикрыл его своей грудью.
     -- Диверсант! -- закричал  он таким диким  голосом, что воробей, бывший
до  этого  раненым,  мгновенно околел  от  испуга.  --  Как  смеешь  убивать
государственную птицу?
     Так-как  Столбышев только перед этим на совещании  прервал свою речь на
словах "государственная птица", то по цепной связанности слов в его речах, о
которой будет  рассказано особо, он после "государственная птица" машинально
сказал  --  "полезная  в  построении  нового  общества",   а  так-как  новая
произнесенная фраза  была цепью связана  с другой, а другая -- с третьей, то
Столбышев незаметно для  себя произнес речь-пятиминутку, от слушания которой
и  сбежал Степа, а  отнюдь не  от грозного вида  секретаря райкома.  Большим
усилием  воли Столбышев  затормозил  свою говорильную машину и  только тогда
заметил,  по валявшимся всюду  трупам, какой непоправимый ущерб  был нанесен
строительству  нового  общества.  Потрясенный  до  глубины  души   печальным
зрелищем, Столбышев, точь-в-точь перехватив мысли старых воробьев, подумал о
ценности будущих поколений и пришел в ярость:
     -- Начальника районной милиции ко мне! Вызвать прокурора! Весь актив --
на защиту воробья! -- скомандовал он и заперся в опустевшем кабинете.
     Всю ночь он заседал  с вызванными  должностными  лицами. Активисты  же,
пройдя по деревне и запретив под страхом уголовного преследования уничтожать
птиц,  застряли у Мирона Сечкина, который  всегда в эту пору  гнал  самогон.
Поздно ночью  один  из  активистов, комсорг колхоза  "Изобилие",  в довольно
нетрезвом состоянии полез на сухое дерево посмотреть, уцелели ли там воробьи
в  гнезде и, свалившись,  сломал ногу.  Это была первая  жертва  новой  эры.
Ничего не поделаешь, построение эры