елала  своим избранником  Взятникова, догадаться  не  трудно,  если
вспомнить, что для женщин любая форма, даже самая малопочетная, как, скажем,
пожарного, является  большой  притягательной силой;  и  если  вспомнить, что
совершенно никудышний петух, но с яркими перьями, всегда  пользуется большим
успехом у кур, чем голосистый и сильный петух, но с одноцветной окраской.
     Столбышев,   как   каждый  мужчина,   был   доверчив  и,   как   каждый
коммунистический  руководитель, замечал  только  дальние измены,  а  не  те,
которые совершаются  перед самым его носом. Поэтому, когда Раиса  по вечерам
подходила к нему и со стоном  жаловалась на  головные боли, он,  повздыхав с
ней дуэтом, предлагал ей:
     -- Иди, того этого, домой, а я позаседаю.
     И заседал он до утра.
     Взятников   же  для   маскировки  своих  вечерних  отсутствии  придумал
таинственного  бледнолицего  человека, который неизвестно откуда появился  в
районе и  занимался подсчетом  поголовья  воробья,  то-есть --  вел шпионаж.
Взятников,  якобы,  ловил  его каждую  ночь,  но  опытный  и  матерой  шпион
ускользал из его рук.
     -- А  что, если  он,  того  этого, стукнет  меня по голове? -- тревожно
спрашивал Столбышев. -- Пропадет район без руководства!
     -- А ты оружие носи! -- на свою беду советовал  Взятников перепутанному
секретарю райкома.
     Однажды  Столбышев, прозаседав  подряд четыре  ночи,  на  пятую  закрыл
заседание в два  часа  утра, разбудил членов бюро райкома и  предложил  идти
спать по домам.
     Ночь  была тихая.  Луна  то  выплывала  из-за  облаков,  освещая спящие
Орешники фосфорическим  голубоватым светом, то опять закутывалась облаками и
наступала темнота, хоть глаз выколи.
     -- Мда,  погодка  удобная  для шпионажа,  -- разговаривал  сам с  собой
Столбышев,  осторожно,  с оглядкой,  двигаясь по улице. Пистолет он держал в
кармане со снятым предохранителем.
     До избы Раисы он дошел без приключений.
     -- Рая! Это -- я, секретарь райкома, -- постучал он в окно.
     Ответа не последовало. Столбышев постучал громче:
     -- Проснись, того этого, на данном этапе!
     И показалось Столбышеву, что в избе произошло какое-то движение.
     -- Мда, проснулась, -- решил он  и  уселся  на крылечке  ожидать,  пока
откроется дверь и его верная Раиса прижмется к нему разогретым сном телом.
     ... Темная ночь, только пули свистят по  степи... -- тихонько запел он,
оглядываясь по сторонам
     Луна вышла из-за облаков, задумчиво посмотрела на  партийного лирика  и
снова спряталась.
     --  Раиса, того этого,  не спи,  как на лекции  по  истории партии,  --
пошутил Столбышев и пошел стучать в заднее окно.
     Но как  только он  вышел  за угол дома, сердце  его екнуло и  стремглав
переместилось в пятки: какая-то белая фигура кралась через огород.
     -- Стой! -- шопотом прокричал Столбышев  и, бросившись  за дом, залег в
бурьяне, клацая зубами.
     "А вдруг шпион заметил, где я?" -- тревожной молнией пронеслась мысль в
голове Столбышева.  Он стал на  четвереньки и,  хрюкая  от страха  и натуги,
полез в  росшие  неподалеку  кусты. Там ему казалось безопасней.  Но едва он
достиг кустов, как чуть не стукнулся лбом с бледным, как сметана, лицом.
     -- Диверсант!!! -- дико закричал Столбышев и, подхлестнутый собственным
голосом, бросился бежать, выкрикивая: -- Стой! Стой! А то стрелять буду!
     И  выстрелил.  Как  и  куда он  целился  --  неизвестно.  Но выпущенная
Столбышевым в диверсанта пуля попала Столбышеву  в ногу. Не  сильно,  слегка
поцарапала кожу и распорола голенище сапога.
     --  Умираю, но не  сдаюсь, --  прохрипел  секретарь  райкома,  падая на
землю.
     Лейтенант   Взятников  первым  прибыл  на  место  происшествия,  одетый
по-форме,  но  без  шапки.  Он  оказал раненому  медицинскую  помощь.  Потом
прибежала  взволнованная  Раиса.  Она,   с  горестью  несостоявшейся  вдовы,
прижалась к груди лежавшего на земле Столбышева, левой  рукой обняла  его за
шею, а правой, за своей спиной, передала Взятникову шапку.
     -- Надо объявить  тревогу  и  начать поиски  диверсанта,  --  отчеканил
Взятников, напяливая шапку.
     --  Он в меня стрелял! Надо, того этого, арестовать Маланина! -- стонал
Столбышев.
     Поиски диверсанта продолжались безрезультатно всю ночь и весь день. Тем
временем арестованный Маланин уже признался в своей связи с диверсантом.
     --  Где  у  тебя с  ним  явки?  --  грозно  вопрошал,  ведя  следствие,
Взятников.
     -- Нет у меня с ним явок! -- еле шевелил Маланин распухшими губами.
     -- Колись! -- Взятников огрел его ножкой от стула по левому боку.
     -- Нет явок!
     -- Колись! -- избитая ножка от стула опять просвистела в воздухе.
     -- Нет явок! -- упрямствовал Маланин, корчась от боли.
     -- Колись, шпионюга! Эх!..
     -- Ой! Не имеете права бить! Конституция...
     -- Конституция для честных граждан, а ты -- враг народа! Колись! Эх!
     После  пятого сломанного  ребра  Маланин  признался, что явки  у него с
шпионами есть.
     -- Наверное, у Егорова? -- спросил Взятников.
     -- Нет, не у Егорова.
     -- Эх!..
     -- Да, у Егорова...
     Взятников взял из папки уже заготовленный ордер на арест Егорова.
     -- Чубчиков! Тащи его сюда!
     Дело начало разрастаться. Столбышев, несмотря на ранение, сидел в своем
кабинете  и, кривясь  от боли, составлял  список.  "Семчук", --  старательно
выводил он,  --"несомненно в  связи  с Егоровым и принадлежит к их шпионской
организации.   Основание  для  подозрений:   при  упоминании   имен   вождей
контрреволюционно  улыбается,  аплодирует  в  полруки  и  повинен   в  срыве
воробьепоставок.  Тырин.."  -- вписывал он  следующую  жертву, -- "давнишний
приятель Маланина  и  активный член  шпионской  организации.  Основания  для
подозрений:  служил  в  оккупационных  войсках  в  Германии и  видел  живого
американца. По замашкам -- злостный воробьевредитель."
     Столбышев окончил писать и, тыкая пером в список, пересчитал фамилии:
     -- Двенадцать! Гм,  того этого,  для начала  хватит. Каждый  из них еще
признается, кто его сообщники. Таблица умножения, так сказать..
     Потом Столбышев позвонил в райотдел МВД:
     --  Взятников? Как дела?.. Гм! Того  этого. Ты  бей  Егорова чем-нибудь
потверже, у него здоровье слабее... Диверсанта, говоришь,  не  поймали? Надо
мобилизовать на  это школьников. Партактив уже  весь брошен, так сказать, на
поиски. Хорошо! Да! Кто?. Конечно, арестуй!.. Ну, покедова.
     Столбышев повесил трубку и  нарисовал в списке крестик около имени жены
Маланина.
     Многие специалисты  по русскому вопросу утверждают, что между царским и
советским правительством существует лишь незначительная  разница, и  с  этим
нельзя не  согласиться. Например, в старом царском  указе  от 8 февраля 1822
года писалось:  "На  мужа  извинительно  жене  и  не  доносить." Правило это
сохранено и  при  советской  власти с  незначительным  изменением:  из  него
выброшено "не". Именно из-за этого незначительного  изменения жена  Маланина
стояла перед столом Взятникова.
     -- Ты почему не доложила, что муж твой шпион?!
     -- Не шпион он!
     -- Поговори у меня, проститутка! Вот возьму, арестую твоих щенков!
     -- Не трогайте детей! Пожалуйста, не трогайте!
     -- Тогда признавайся, что муж твой шпион!
     -- Хорошо,  признаюсь.  Только детей не трогайте! -- Маланина  залилась
слезами.
     --  Да  не  реви!  --  примирительно  пробурчал   Взятников,  записывая
показания  в протокол. -- Не реви! Больше десяти лет за укрывательство  тебе
не дадут. Поедешь на север, там климат хороший. А за детей не беспокойся. Мы
их  в  детдом  отошлем. Там и воспитание отличное, и кормят ничего. Я сам из
детдома. Смотришь, через  десяток лет и твой сын будет работать  в МВД.  Еще
чего доброго тебя будет допрашивать. Хе-хе! Бывает такое...
     Шпиона поймали только вечером.  Поймала его Сонька Сучкина. Ее пост был
на краю  деревни,  и уже  в  сумерках  она увидела неизвестного  человека  в
кожаном  пальто.  Он   шел  в  деревню  совершенно  открыто  и  не  прячась.
Сонька-рябая выломала из забора большой кол, подкралась к нему  сзади и  изо
всех сил тяпнула его по голове. Шпион упал, как срубленное дерево. Когда его
отлили водой, то на вопрос Взятникова, как его фамилия, он ответил:
     -- Не знаю.
     --  Ага, старый шпионский приемчик. Дурачком прикидываешься?  По  чьему
заданию работаешь?
     -- Не знаю!
     -- Эх! -- Взятников с чувством огрел человека в кожаном пальто в ухо.
     В это  же время к зданию райкома  подъехал  запыленный "ЗИМ".  Из  него
вышел человек тоже в кожаном пальто и направился в  райком. Через  несколько
минут он  выбежал обратно, а за  ним бежал Столбышев и воздевал руки к небу.
Он был настолько взволнован, что не сел  в машину  и,  забыв о раненой ноге,
как  скороход,  побежал  перед  машиной,  показывая   дорогу   Когда  машина
остановилась около  районного МВД, Столбышев, как чорт  вокруг грешной души,
завертелся около незнакомца.
     -- Ну, видать, большой начальник! -- заметил Мирон Сечкин, находившийся
тут же  в толпе любопытных -- Сейчас они, наверное, расстреляют  шпионов,  а
потом будет над ними суд.
     -- Ай-ай-ай, -- заохал дед Евсигней, -- как же так сразу расстреливать?
     -- Оно всегда так бывает! Взятникову орден обеспечен, -- добавил Сечкин
и с авторитетным видом пыхнул цигаркой.
     Но советская система -- плохое поле для любых, даже  самых искушенных и
опытных предсказателей.  Через полчаса из  районного  МВД под конвоем вывели
лейтенанта Взятникова, уже с оборванными погонами, без пояса  и шапки. Сзади
Взятникова  шел с  наганом  в руке  милиционер  Чубчиков, притом с настолько
бесстрастной и будничной миной, словно он чуть ли не каждый день своей жизни
водил своих же арестованных начальников. Чубчиков закричал:
     -- Разойдись!
     И когда толпа образовала проход, он ударом коленки подбодрил Взятникова
и, проходя мимо Сечкина,  подмигнул ему.  Вслед за Чубчиковым из МВД выбежал
Столбышев и прокричал:
     -- Веди просто в тюрьму! У, бериевское отродье!!!
     Столбышев кричал очень громко и, видно, совсем не для Чубчикова, потому
что,  обругав еще раз Взятникова  "бандитом",  "кровопийцей",  он все  время
посматривал на двери МВД. А когда оттуда под руки вывели "шпиона", Столбышев
со всех ног бросился к нему и, присев на четвереньки, предложил:
     -- Садите товарища  полковника ко мне на  спину. Он ведь, голубчик наш,
еле ногами двигает...

--------
ГЛАВА XIV. ОРЕШНИКИ ПРИОБРЕТАЮТ МИРОВУЮ ИЗВЕСТНОСТЬ

     Много  на  своем  веку  перевидали  Орешники:  тиф,  дизентерию,  оспу,
сибирскую  язву,  скарлатину,  сап, холеру,  чуму и,  наконец, им предстояло
увидеть  прогрессивных  иностранцев: болезнь значительно  опаснее,  чем  все
вышеперечисленные бичи человечества.
     Подготавливать  прием  иностранцев   в  Орешниках   приехали  полковник
госбезопасности Дубов  и  его помощник,  майор госбезопасности Живодерченко.
Злосчастный  полковник  так и  не  оправился  от  удара  Соньки-рябой  и  от
последующей обработки Взятникова. Его отправили в областной  госпиталь, а на
месте  остался  Живодерченко. Человек  он  оказался  деловой  и  энергичный.
Отправив полковника,  Живодерченко  ликвидировал происшествие с  арестами  и
притом "по справедливости", как он выразился:
     --  Взятников   обманывал  партию  и  заставлял  признаваться  людей  в
несуществующих преступлениях,  -- объяснял Живодерченко Столбышеву. -- А оба
Маланиных с Егоровым помогали ему обманывать партию, признаваясь в том, чего
они не делали. Поэтому все они одинаково виноваты!
     Короче,  всех виновных  отправили  под  конвоем  в  область  по  старой
дорожке, протоптанной в одну сторону. Столбышев и на этот  раз, какой уже по
счету,  вышел из воды сухим.  Черный список людей подлежавших аресту по делу
Маланина и Егорова, он проглотил  не  пережевывая  в первую минуту встречи с
Живодерченко  и  никаких  следов  его соучастия в этом деле  не осталось.  И
только  по  тому,  как  он  подчеркнуто по-дружески  обращался  с некоторыми
руководящими работниками, можно было догадаться, кто у него был в списке.
     Вечером того же дня Живодерченко  созвал районный актив  и в пять минут
объяснил цель своего приезда в Орешники.
     --  Руководители  партии  и  правительства,  -- говорил  он, постукивая
карандашом  по  блокноту  с   записями,  --  решили  взять  курс  на  мирное
сосуществование. Курс этот вызван тем, что за последние  годы некоторые наши
шаги в международной политике привели к  вооружению капиталистического мира.
Это  для нас невыгодно и опасно.  Поэтому сейчас,  не  меняя сущности  нашей
политики, мы  должны внешними мирными маневрами  успокоить капиталистический
мир, заставив его  разоружиться  и этим облегчить победу коммунизма во  всем
мире,  когда перевес  сил, и особенно в  атомном оружии,  окажется  на нашей
стороне. В свете теперешнего нового курса играет  большую роль  высказывание
иностранцев  о нашем миролюбии  и о  наших успехах  в мирном  строительстве.
Сюда,  в Орешники, должны приехать иностранцы и вынести  отсюда самые лучшие
впечатления. Как это сделать -- моя задача.
     -- Мы достигли больших, того  этого,  успехов в воробьеловстве! -- сияя
сообщил Столбышев.
     -- Чего?! -- удивленно вскинул бровями Живодерченко.
     -- В воробьеловстве, понимаете? Из Москвы такое задание...
     -- Раз Москва приказала, то меня это не касается.
     --  А  могут  ли, того  этого, иностранцы знать  о  воробьеловстве!  --
показывая свою бдительность, осведомился Столбышев.
     Майор Живодерченко просмотрел свои записи и официально сообщил:
     -- В списке, что можно показывать,  такого нет. Значит, показывать ни в
коем случае нельзя. Вопрос ясен? Приступим к конкретной стороне подготовки.
     Живодерченко  работал,  как точно заведенный механизм.  Глядя на  него,
Столбышев первое время восхищенно почесывал затылок:
     -- Сразу видать, того этого, из Москвы...
     Но  когда  Живодерченко одним  телефонным  звонком  вызвал  целый  полк
саперов и они за один день привели в порядок дорогу от Орешников до станции,
Столбышев потерял всякое уважение к талантам майора госбезопасности:
     -- Подумаешь, -- говорил он шопотом  по секрету одной только Раисе,  --
подумаешь, организатор...  Один звонок  и дорога готова.  Попробовал  бы он,
того этого, организовывать в таких  условиях, как я,  когда для того,  чтобы
получить  литр бензина, надо исписать литр чернил на  просьбы. На  него, так
сказать, вся страна работает, он -- барин, а мы -- каторжники.
     В общем, Столбышев  на  сей  раз  был  прав. Но  как  бы  там  ни было,
организация встречи иностранцев прошла блестяще.
     В  Орешниках выстроили  для иностранцев  специальную уборную. Она  была
древней конструкции -- выгребная яма,  но внутри ее обили  красным бархатом.
Потом  в Орешники  приехала колонна автомашин, груженая шампанским,  водкой,
паюсной  икрой,  балыками   и  большим  количеством  различных  промтоваров.
Шампанское  и прочие  деликатесы  пошли  под  замок  в кладовую  райкома,  а
промтовары  заперли  в  районный  магазин, поставили  около него стражу и не
впускали  туда  даже  самого заведующего магазином Мамкина.  И, наконец,  из
огромного здания тюрьмы были выведены все заключенные и под конвоем угнаны в
тайгу, где  для  них был  сооружен временный  загон из колючей  проволоки со
сторожевыми   вышками  по   углам.   Опустевшую  тюрьму  убрали,  побрызгали
одеколоном. Двум, оставленным в ней, мелким ворам дали новые костюмы и вдели
им гвоздички в петлички. На воротах тюрьмы написали: "велькоме".
     --  Рано или  поздно  эти  дураки сюда  попадут,  но уже не в  качестве
гостей,  --разглядывая приветственный плакат, заключил Живодерченко и поехал
организовывать прием иностранцев на станции.
     Орешники   должны   были  посетить  четыре   иностранца:  прогрессивная
французская общественная деятельница Жанин  Шампунь, прогрессивный  японский
общественный  деятель  профессор  Кураки,  индийский  гость  Кришна Диван  и
американский журналист Чизмэн.  Букет этот  был составлен не только из людей
различных национальностей  и  вероисповеданий,  но и все, входившие в  него,
были различными по воспитанию и по прежней жизни, по взглядам на жизнь и  по
политическим взглядам.
     Жанин Шампунь была в прошлом недорогой парижской проституткой. Во время
немецкой  оккупации ее выгнали  за неприличное  поведение из публичного дома
("орднунг мусс зейн") и она, очутившись на  улице,  что-то неудачно украла и
была посажена в кацет.
     В 45 году, когда союзники победили, оказалось, что в Германии в кацетах
не  было  ни одного  уголовного  преступника. Уголовники, со свойственной их
профессии ловкостью, моментально подделались под действительных мучеников --
политических и расовых жертв нацизма. Для уголовников  настала золотая пора.
Взломщики,  убийцы, грабители, проститутки, жулики  записывались в "общество
жертв фашизма" и,  не довольствуясь щедрой помощью союзников, каждый  из них
занимался прежним  ремеслом. Такая политическая деятельность долготерпеливым
союзникам, наконец, не понравилась, и  кое-какие мнимые жертвы фашизма стали
водворяться обратно в родные тюрьмы в качестве жертв антифашизма.
     Это заставило мадемуазель Шампунь несколько призадуматься  над будущим.
Она украла все, что было награблено коллегами по обществу "жертв фашизма"  и
укатила  в Париж, где  вступила  в  коммунистическую партию и, как участница
резистанса   (соответствующая  справка  стоила  ей  три  пачки  американских
сигарет) стала писать мемуары.
     Книга, благодаря смеси вымысла о борьбе с наци и приукрашенной правды о
сексуальной жизни  авторши,  имела бурный успех  и была  признана  одной  из
лучших политических книг.
     Имя  Жанин Шампунь стало  известным и, хотя в СССР  никогда в жизни  не
напечатают ее книги, так  же, как не допустят художества в стиле  Пикассо, и
ее  и  Пикассо,  и  других,  им  подобных,  советское  правительство  готово
использовать. Поэтому мадемуазель Шампунь пригласили в Международный Комитет
Защиты Мира и она поехала в  Корею, -- дело  было в 50 году,  -- уговаривать
коммунистических солдат  каждому убить хотя  бы по  десять  американцев.  За
усилия в деле защиты  мира советское правительство  наградило ее  Сталинской
премией,  а  писатель  Эренбург  в  одной  из  речей  назвал  ее   "совестью
человечества." Вот, пожалуй,  и  все,  что  можно  сказать  о  прогрессивной
деятельнице Жанин Шампунь.
     Японский  профессор  Кураки был  человеком совершенно иного  сорта.  Он
никого в  своей  жизни не  обокрал и  не  занимался  ничем,  с  точки зрения
уголовного  кодекса,  предосудительным.  Он  был  просто  человеком  редкого
склада.  Обыкновенно  ребенок, появившись на свет,  вначале громко кричит  и
возмущается,  потом  он  начинает  подрастать,  улыбаться,  пускать  пузыри,
радоваться лицу матери, склонившемуся над коляской, и так далее. Всего этого
не произошло с Кураки. Он как  скривился, взглянув первый раз на свет Божий,
так и не переставал кривиться до седых волос. Ничто ему в мире не нравилось.
Он всем  возмущался, все ругал и с годами достиг в  этом  искусстве большого
мастерства.
     В 46 году он стоял на одной  из людных улиц Токио и возмущался тем, как
люди переходят дорогу. Он так  громко кричал, что не  услышал автомобильного
гудка и сам подлез под американский  военный джип. Удар получился несильный.
Кураки  даже  устоял на ногах. Но  с тех пор при слове "американец" на  него
нападало неудержимое  бешенство.  Поэтому  его  пригласили  в  Международный
Комитет Защиты Мира, где он ругал на чем свет стоит всех американцев.
     О  Кришна  Диване можно  сказать  следующее: он родился в  семье  очень
богатого   индийского   землевладельца,  получил  воспитание  в  Оксфордском
университете,  нахватался  много громких фраз,