акой
любви не нужно, ему ничего не нужно, кроме своей работы. Что мы для него?
   - Гении жестоки.
   - Может, ему так легче? Быть еще и человеком - значит  что-то  прощать,
признавать чьи-то слабости. Он не может себе этого позволить. Вероятно, он
вполне  искренне  не  понимает,  что  какой-то  там  Крылов  смеет  чем-то
увлекаться. С его высоты все мои проблемы - ерундистика.
   - А как же остальные?
   - Ребята, те просто пожертвовали собой. Они отказались  от  всего  ради
Дана, вернее, ради работы. Но у меня-то  есть  своя  идея,  свой  детеныш,
какой бы  он  ни  был,  я  не  могу  отречься  от  него.  У  Дана  нет  ни
снисхождения, ни жалости. Он фанатик. Возможно, иначе  ничего  великого  в
науке не создашь, но ведь это ужасно... Подожди, не уходи, мне  еще  нужно
столько рассказать. Относительно процесса образования зарядов еще Френкель
выдвинул любопытную гипотезу...
   Небо быстро темнело, фигура Лены таяла в темноте, оставалось ее лицо со
вспыхивающими глазами.
   - Я тебе завидую, - сказала она. - Как бы тебе ни было плохо,  это  все
же счастье.
   - Счастье?.. Может, оно у каждого свое. Помнишь, я тебе  передавал  мой
разговор с Савушкиным?
   - Нет, не помню.
   - Он сказал: "Творчество? Счастье? Мура! Какое  может  быть  счастье  и
творчество на двенадцати квадратных метрах жилплощади с женой и  ребенком?
Счастье - это квартира из трех комнат. Даже двухкомнатная - уже счастье".
   - Да, да, ты тогда расстроился, тебе казалось, что, может  быть,  он  в
чем-то прав.
   - Значит, ты запомнила?
   - Нет, нет, я была ужасно невнимательна. Прости меня.
   - Хорошо, что ты здесь.
   - Я буду всегда с тобой, как только ты захочешь.
   Голос ее доносился все глуше.
   - Ты все-таки уходишь, - сказал Крылов. - Это - безобразие. Я не  желаю
иметь дело с призраками.
   - Толковый призрак - это тоже вещь. Пожалуйста, не швыряйся призраками.
Чем я тебя не устраиваю?
   - Тебя нельзя обнять.
   Он услышал ее смех.
   - И только?
   - Я хочу, чтобы ты живая была такой же.
   - Живая, - повторила она задумчиво. - Может быть, это тоже призрак.
   Она поставила кактус на место,  фигура  ее  слилась  с  дымной  синевой
вечера, растворилась среди бледных фонарей.
   На следующий день он поехал после работы на кинофабрику и долго ждал  у
проходной.
   Из ворот с грохотом выкатила пулеметная тачанка, где, обнявшись, сидели
махновцы и красноармейцы в буденновских шлемах.
   Лена спрыгнула с тачанки и, подбежав к Крылову, расцеловала его  в  обе
щеки.
   Не спуская глаз с ее лица, он стиснул ее маленькую жесткую руку.
   - Что с тобой? - удивилась Лена.
   На ее круглом крепком лице не было никаких следов  тоски  ожидания,  ни
вчерашней готовности слушать.
   - Чего ты делала вечером вчера?
   Она перечисляла: стирка, разучивала гимнастику йогов - хочешь, покажу?
   - Ты думала обо мне?
   - Сереженька, ты совсем как девушка.
   - Скажи, зачем я тебе нужен?
   - Начинается. Что у тебя за страсть - выяснять отношения.
   - Хоть иногда ты скучаешь по мне?
   - Так мы же часто видимся. Вот если бы мы  надолго  расстались.  Ох,  и
зануда! Ты сам не понимаешь: ты меня любишь потому, что  тебе  не  хватает
меня. Давай лучше поедем к итальянцам - чудные ребята.
   Они поехали в гостиницу к итальянским артистам. Лена  расспрашивала  их
про неореализм и маслины,  и  агитировала  за  колхозы,  и  читала  стихи.
Заболоцкого. Потом они пошли гулять. Лена шепнула Крылову:
   - Тихо-тихо умотаем, они мне надоели.
   Они юркнули в магазинчик.
   Конфузясь под взглядами продавщиц, Крылов купил стеклянные  бусы.  Лена
тут же нацепила их и очень обрадовалась.
   - Честное слово, индейцы были гораздо умнее белых, когда меняли  золото
на такие бусы! - заявила она.
   Он с тоской подумал, как, в сущности, мало ей нужно. Ей ничего не  было
нужно. Ни от него, ни от кого другого.  Ее  устраивало  вот  это  ситцевое
платьице, бусы, вечерние прогулки, смешливая милая  игра  без  прошлого  и
будущего.
   Он с трудом удерживал накопленные упреки.  Всякий  раз  он  давал  себе
слово  объясниться,  предъявить  ультиматум  и  всякий   раз   откладывал,
чувствуя, что это ни к чему не приведет. Существовала  какая-то  невидимая
граница, которую он не мог переступить.  Может  быть,  следовало  выждать,
запастись терпением, но у него уже не хватало сил.


   На  ученом  совете  при  обсуждении   хода   работ   группы   Данкевича
присутствовали   члены   комиссии,   молоденький    журналист,    какие-то
представители  и  прочие  любопытные.  Заседание  было  обставлено  весьма
демократично, несмотря на  то,  что  Дан  возмущался  и  требовал  удалить
посторонних: "У нас здесь не цирк". Это  прозвучало  оскорбительно.  Своей
излишней резкостью он восстанавливал против себя даже нейтральных.
   Он не скрывал неутешительных результатов, принимая все удары  на  себя.
На вопрос о хотя бы примерных сроках работ Дан сперва отказался  отвечать,
потом стал язвительно  высмеивать  спрашивающих:  через  десятки  лет  или
завтра, а может быть, он вообще при жизни не успеет,  что  не  вызывает  у
него никакого беспокойства, ибо он уверен, что  к  тому  времени  и  члены
комиссии уразумеют, что работать  только  на  сегодняшний  день,  избегать
рискованных работ, рассчитанных, может быть, на десятки  лет,  -  типичное
браконьерство. При таком подходе Циолковских не получится.  Мы  достаточно
сильны, чтобы думать о будущем.
   На вопросы о практическом значении исследований он заявил, что  никаких
полезных применений тема не имеет. Это была неправда. Можно  было  связать
их  исследования  с  радиотехникой,  навигацией;   сохраняя   максимальную
щепетильность, можно было раскрыть ценность теории, допустим, для того  же
атмосферного  электричества.  Но  Данкевич  шел   напролом,   не   замечая
расставленных ловушек, а может, он и замечал, но не  желал  снисходить  до
участия ватой схватке.
   - Какой же смысл имеет ваше исследование? - спросил журналист  и  занес
над блокнотом шикарное белое вечное перо.
   - Мы добиваемся научных результатов.
   - Что это даст нашей технике?
   - Ничего не даст, ничего, - сказал Данкевич.  -  Вам  нужно,  чтобы  мы
увеличили выплавку чугуна, так  мы  этого  не  делаем.  Просто  интересная
проблема. Интересная, и больше ничего.
   За последнее время он еще больше исхудал, остался только  профиль.  "Не
телосложение, а теловычитание", - как говорил Полтавский. Часто схватывало
сердце, он злился не из-за неудач, а оттого, что  его  отрывают  от  дела.
Вскинув  огромную  голову  с  седеющей   шевелюрой,   он   нетерпеливо   и
презрительно пофыркивал, напоминая загнанного оленя, сильный  и  в  то  же
время беспомощный, как рыцарь в латах перед пулеметом.
   Журналист весело строчил в огромном блокноте.
   - Вы отрицаете необходимость тесного переплетения науки с техникой?  Вы
за отвлеченную чистую науку? Что же вы хотите получить?
   - Не знаю, - сказал Данкевич. - Если бы всякий раз исследователь  точно
знал, что он хочет получить, мы бы никогда не открыли ничего нового.
   Тут Крылов не выдержал и крикнул "Правильно!" и зааплодировал,  за  что
его чуть не удалили с совета.
   Председательствовал Лагунов. Он спросил:
   - До сих пор вы получали одни отрицательные результаты?
   - Они тоже имеют ценность.
   - На одних отрицательных результатах наука не может двигаться.
   К сожалению, даже друзей Данкевича ход работ не  устраивал.  Подсчитать
можно что угодно, но опыты, опыты не подтверждают. Да  и  сама  установка,
без мощных  конденсаторов,  вызывающе  простенькая,  не  внушала  доверия.
Выступали теоретики из смежного института, чувствовалось, что им неприятно
обличать неудачу Дана, не хочется играть на руку  Денисову  и  прочим,  но
добросовестность  брала  свое:  осторожно  и  мягко  они   склоняли   Дана
переключиться на какие-либо  побочные  результаты  исследования,  заняться
частной  задачей.  "Если  бы  атмосферным  электричеством,  если  бы   они
вразумили его..." - молитвенно шептал про себя Крылов.
   Пользуясь ситуацией, - наконец-то! - Дана наперебой  принялись  поучать
те, кого он называл посредственностями, импотентами, кто всегда чувствовал
себя под  угрозой,  чьи  работы  он  высмеивал,  -  начальники  отделов  и
лабораторий, которые годами  занимались  пустяками,  но  зато  никогда  не
рисковали и не ошибались.  В  свое  время  Дан  пытался  избавить  от  них
институт и не смог. "При нашей заботе о человеке, - говорил он, - легче не
принять хорошего работника, чем уволить плохого".
   Мазин, пятый год ходивший в аспирантах, "дедушка русской  аспирантуры",
намекнул на  последствия  культа  личности:  плохо,  когда  окружают  себя
ослепленными почитателями, вот, например, Крылов, вспомните, как он рвался
к Данкевичу, дошло до того, что Крылов чуть ли не обожествлял Данкевича.
   Не возлагая особых надежд на успех  дановских  работ,  Аникеев  тем  не
менее защищал его, яростно нападая на  проклятую  привычку  жить  в  науке
сегодняшними заботами.  Он  свирепел  оттого,  что  приходится  доказывать
элементарную истину  -  никогда  нельзя  предугадать  результатов  поиска.
Выразительно оглядев Лагунова, он сказал:
   - Сам господь бог не предвидел последствий, сотворив человека.
   Дан отрешенно взирал на спорящих со своей  снежной  вершины.  Казалось,
его нисколько не огорчает ход обсуждения.
   - Голосованием в науке нельзя решать,  -  сказал  он.  -  При  чем  тут
большинство? Бездарей всегда больше, так уж устроена природа.
   - Вы что же, считаете, что в институте большинство бездарей, или как? -
багровея, спросил Лагунов.
   - Да, да, поясните, пожалуйста, - сказал журналист.
   - А мне все равно, что вы там напишете, - сказал Дан.
   Крылов наклонился к Аникееву.
   - Надо что-то делать. Он идет вразнос. Они съедят его.
   - Подавятся, - сказал Аникеев. - Не те времена.
   Казалось, что Данкевича вскоре  снимут,  и  с  треском,  но  ничего  не
происходило.
   Аникеев знал, что говорит: несмотря на все  старания  Денисова,  работы
Дана даже зажать не удалось. За него  вступились  отраслевые  институты  и
президиум Академии. То ли они еще надеялись на успех, то ли вообще считали
неправильной  политику  запретов;  приезжал  вице-президент  и   полностью
поддержал принцип свободного поиска в подобных темах.
   Но, с другой стороны, и Денисов по-прежнему  продолжал  раздувать  свои
проекты воздействия на  грозу  зенитными  снарядами,  и  видно  было,  что
выступления Дана ни к чему не привели.
   Создалось странное равновесие. "Д минус Д равно  нулю,  -  провозгласил
Полтавский. -  Может  быть,  сие  и  есть  благо  -  каждый  должен  иметь
возможность доказать свою правоту".  Но  Крылов  предпочел  бы,  чтобы  их
работу закрыли. Обсуждение на совете подкрепило его сомнения. Он не  желал
видеть Дана, зашедшего в  тупик,  когда  придется  признаваться  в  полном
провале.
   Вскоре Дан отказался от руководства институтом, ссылаясь  на  здоровье.
Его действительно одолевали сердечные приступы.
   - Он хочет сосредоточиться на нашей работе, - утверждал  Полтавский.  -
Если бы он не был уверен в ней, он не решился бы на такое.
   Крылов недоверчиво хмыкал. Савушкин заикнулся было, что  Дана  вынудили
уйти, но его подняли на смех, и неожиданно для  всех  стало  ясно,  что  у
Денисова-то  силенок  не  хватает!  Пророки  осрамились,  оказалось,   что
Денисова можно критиковать, и он уже не в состоянии  преследовать  за  это
так, как прежде. И нечего  его  бояться.  Д  минус  Д  равно  не  нулю,  а
прогрессу!
   Тулин пробовал охладить их восторги:
   - Так то Данкевич, то, что  разрешено  Юпитеру,  не  дозволено  младшим
научным сотрудникам.
   Но и он был смущен. В общем-то его страхи не оправдались.
   В конце зимы Дан слег.  Немедленно  последовали  неприятности:  урезали
деньги,  сократили  часы  работы  на  вычислительных  машинах;  заказы   в
мастерских - будьте любезны, в порядке очереди.
   Прикованный к постели, Дан  нервничал,  болезненно  переживая  малейшие
помехи. Он был уязвим как слон, громадный, неповоротливый. Тулин  видел  в
нем нечто старомодное, но для Крылова он был скорее откуда-то из будущего.
Теперь  масштабы   замыслов   Дана   пришли   прямо-таки   в   трагическое
несоответствие с возможностями и средствами лаборатории, и самое  ужасное,
что Дан по-прежнему не желал ни с чем считаться.
   Внезапно  решившись,  Крылов  отправился   к   Лагунову,   исполняющему
обязанности директора.
   - Как вам не стыдно! -  сказал  Крылов.  -  Вы-то  понимаете,  что  так
нельзя.
   Большую часть розового лица Лагунова занимали огромные очки  в  роговой
оправе. Некоторое время он с любопытством  разглядывал  Крылова  откуда-то
из-за линз, словно какую-то букашку в микроскоп.
   Лагунова в институте побаивались, и для Крылова подобная дерзость могла
кончиться плохо. Но Лагунов вдруг сказал:
   - А что? Мне импонирует, когда так, по-простому,  по-русски...  Вы  мне
давно нравитесь, Крылов.
   Выяснилось, что он знает работы  Крылова,  ценит  его  талант,  считает
достойным научной самостоятельности. Крылов покраснел: впервые в жизни его
хвалили так откровенно, категорично, что называется, в лоб.  Больше  того,
оказалось, что и Данкевича Лагунов весьма уважает и ценит.
   - Войдите в мое положение, войдите, - сказал Лагунов и сделал волнистое
движение рукой. - Масса факторов. Невероятная сложность. Спасать  Дана  от
него же самого. Попробуйте. Плюс окаянный  характер  Дана.  -  Он  понизил
голос: - А тут еще Денисов.  Давление.  Я  вам  доверяю.  Скажите,  Сергей
Ильич, вас устраивает то, что делает Данкевич? Откровенно.
   Вероятно, следовало уклониться, смолчать, но он ничего не мог  поделать
с собой.
   - В ближайшее время на результаты рассчитывать не приходится.
   Глаза Лагунова понимающе прикрылись.
   Польщенный вниманием, Крылов принялся развивать свои взгляды:
   - Он имеет право на ошибку... Я часто думал. У нас слишком много людей,
которые хотят успеть все при жизни. Но, с  другой  стороны,  даже  ему  не
всегда видно... Еще не было гения, который  не  хотел  бы  сделать  больше
того, что в состоянии. Он принимает ход напряженности по высоте...
   - Эх, вы... не любите вы своего учителя! - сказал Лагунов.
   Крылов остался с открытым ртом.
   - Не верите вы в него, - сказал Лагунов. -  А  я  верю.  Вы,  молодежь,
вообще не верите. Ни во что. Надо ему, бедняге, отдохнуть. Годик.  К  тому
времени страсти утихнут. Он соберется с мыслями, и все будет хорошо.
   - Пожалуй, это идея, - неожиданно для себя согласился Крылов.
   - Уж вы положитесь на меня. - Лагунов мягко провел  по  своим  вьющимся
желтым волосам. Говорили, что он завивается и  подкрашивает  волосы  хной.
Чистенький,  блестящий,  словно  отлакированный,  он  производил  приятное
впечатление, пока не улыбался. Стальные зубы делали его улыбку жесткой.
   - Так будет лучше, - сказал Лагунов со значением.  -  А  лично  вам  не
стоит этот год терять. Мыкаться. В науке создают до  тридцати  лет.  Потом
обрабатывают полученное. Развивают.
   Заботы и доверие Лагунова покоряли. Крылов удивлялся и радовался  тому,
как совпадают их  мнения,  и  тому,  что  Лагунов  никакой  не  злодей,  а
простяга, попавший в сложный переплет, но готовый все сделать, что  можно,
для Дана. По-деловому и заботливо он предложил Крылову провести этот год в
кругосветной экспедиции на геофизическом корабле.
   - Вы мне дороже, чем Данкевич, - грубовато признался Лагунов. - За вами
будущее. О Данкевиче позаботятся без вас. Многие хлопочут. Вам надо больше
думать о себе. Советую. Не мешает.
   Лена, та  запрыгала  от  восторга.  Шутка  ли,  объехать  мир!  Ямайка,
ямайский ром. Азорские острова. Какие могут быть  разговоры!  Счастливчик.
Соглашаться не раздумывая. Ради чего еще жить на этом шарике? Так и  жизнь
пройдет, как Азорские острова. Хоть бы Азорские, а то Васильевский  остров
- вот и вся романтика. Поехали покупать значки и сувениры. Она  радовалась
за него так, что стыдно было ее в чем-то упрекнуть или подозревать.


   Несмотря на все старания, поле между пластинами искажалось.  Не  должно
было  искажаться,  а  искажалось.  Струя  распыляемой  воды  должна   была
создавать нужные заряды, а  не  создавала.  Крылов  в  отчаянии  отшвырнул
пробник. После разговора с Лагуновым он перестал понимать  затеи  Дана,  и
все пошло кувырком. Никакого  сочувствия  у  Полтавского  он  не  находил.
Полтавский принял роль бессловесного исполнителя. "Мне поздно отступать, -
доказывал он, - я пойду до конца". Он разыгрывал из себя солдата-служаку и
не желал обсуждать действия  Дана.  Верить  так  верить.  Дан  -  антенна,
принимающая сигналы из  будущего.  Дан  мыслит  категориями,  недоступными
обыкновенным смертным. Правда, тут  же  он  высмеивал  и  самого  себя,  и
Крылова, цинично восхищаясь денисовцами.  Эти  дельцы  многого  достигнут.
Переметнуться бы к ним, да совесть мешает.  А  хочется,  ох  как  хочется.
Крылову тоже небось хочется.
   - Мне надоело верить! - негодовал Крылов. - Почему я должен верить?  Во
что я должен верить?
   - В светлое будущее. И вообще старшим надо верить.
   - Слыхали. Не желаю. Хватит.
   И  в  ярости  выпрямил  руками  сердечник,  который   накануне   тщетно
выпрямляли всей лабораторией.
   В коридоре он столкнулся с Лагуновым. Тот осведомился  насчет  поездки.
Крылов мысленно перебрал самых дальних предков Лагунова по женской линии и
закончил вслух, что, к сожалению, Данкевича покинуть  он  не  может  и  от
поездки отказывается.
   Лагунов попросил подумать, не торопиться, желающих ехать много,  но  он
все же придержит место для Крылова.
   Болезнь  повлияла  на  Дана.  В  нем  появилось  какое-то  лихорадочное
нетерпение. Он спешил, ни с чем не желая считаться,  ничего  не  объяснял,
гнал и гнал, нарушая прописанный врачами режим, словно  боясь  не  успеть.
Из-за  горячки  пороли  глупости,  участились  неудачи.  Крылов   перестал
понимать ход работ, никто не поспевал за  мыслью  Дана.  Крылов  с  тоской
убеждался в тщетности их усилий. Кому нужно то, что они делают? Да  и  что
они делают? Все это впустую, впустую.
   Началось, как всегда бывает, с пустяка. Обнаружили,  что  трансформатор
не годится, придется мотать новый на повышенное напряжение.
   - Неужели нельзя было раньше догадаться? Тут семилетки достаточно!..  -
поразился Дан.
   Уничижительный тон его звучал непереносимо: снизойти  и  доказать,  что
только  круглый  идиот,   вроде   Крылова,   мог   довольствоваться   этим
напряжением, - на это Дан не желал тратить времени.
   - По-вашему, я ничего не соображаю? Но вы сами  еще  недавно  принимали
напряжение стандартным.
   - Надо было вам подсчитать. Для нового режима оно не годится.
   - Я не поспеваю за вашими вариантами. У нас что ни день, то новая идея.
   - Мне некогда с вами спорить.
   - Но так нельзя работать. Сколько можно!
   - Столько, сколько нужно.
   Тут он решился  выложить  Дану  начистоту,  образумить  его,  уговорить
переждать, отказаться от этой безумной гонки, но вместо этого он выпалил:
   - А я не моту делать то, что не понимаю! Я для вас  тугодум.  К  вашему
сведению, у меня тоже есть свое мнение... я не могу так... впустую...
   Если бы Дан хоть одним словом утешил его, пожалел, но  огромные  черные
глаза по-прежнему бесстрастно, неумолимо взирали откуда-то сверху,  с  той
ледяной вершины, куда не доносились никакие крики о снисхождении.
   - Не знал, что вас интересует быстрый успех, - сказал Дан. - Что ж, раз
так, то вы станете доктором. Вы будете писать толстые учебники. Вы  будете
читать лекции. Возможно, вы станете директором института.
   - Да, я предпочитаю реальное дело.  Я  предлагал  заняться  атмосферным
электричеством. То, что мы делаем, никому не нужно. Есть люди, для которых
я не тупица. Вот увидите!.. Вы не считаетесь с нами...  Все  равно  у  нас
ничего не выйдет.
   Небожитель спустился на  зе