ты ни в чем не виноват? Сука ты, вот ты кто, а может быть,
хуже. Что стоит твоя идея по сравнению с  работой  Дана?  Она  выросла  из
работ Дана. Он прокладывал тебе дорогу, а  ты  бросил  его.  Кто  же  тебе
теперь поверит? Дана нет, и все погибло. Ты сам погубил все.
   Взяв себя в руки, он построил логическую схему, которая привела  его  к
тому, что жизнь потеряла всякий смысл, и он принялся  писать  предсмертное
письмо. На  десятой  странице  он  обнаружил,  что  рассматривает  природу
шаровой молнии и составляет примерные расчеты. Глупо  было  появляться  на
этот свет, и еще глупее умирать, ничего не сделав.
   На институтском активе Полтавский обрушился на Крылова, приводя его как
печальный пример морального банкротства в науке.
   Неожиданно для всех Лагунов в своей речи заступился за Крылова.  Совсем
затравили парня, так нельзя, товарищу в  беде  надо  помогать.  Крылов  из
рабочих. Данкевич никогда бы такое не  позволил,  Полтавский  находится  в
плену групповых интересов. И пошел, и пошел!
   Его выступление понравилось. После актива Савушкин  нагнал  Крылова  на
улице и сказал:
   - Лагунов - это сила! Держись за него. Он тебя сделает теперь проходной
пешкой. Это редчайший случай, когда ему выгодно быть  хорошим.  Ты  небось
сейчас презираешь меня. Конъюнктурщик? Точно. Видишь, если  бы  у  меня  в
отделе был такой порядок, чтобы выгодно было быть хорошим, я был бы  самым
принципиальным,   распрекрасным.   Но   поскольку   обстоятельства   иные,
приходится быть прохвостом. Тяжело. Хорошим быть  куда  приятней,  но  что
поделаешь. Поехали ко мне, а?
   Савушкин недавно получил квартиру, он уже защитил  диссертацию  и  стал
завлабом.
   Они  смастерили  отличный  коктейль,  пили  через   соломинку,   Крылов
улыбался:  было  забавно,  как  уютно  уживались  в  характере   Савушкина
беспечность, веселый цинизм и доброта.
   Сейчас он получал вдвое больше, но по-прежнему сидел  без  денег,  жена
его ругала. "Что поделаешь, подкаблучник", - признавался он.
   Крылов спросил:
   - Ну, а теперь ты счастлив?
   Савушкин неожиданно помрачнел.
   - Не лезь... Счастлив... а что мне еще остается?
   Его ответ поразил Крылова. Что ж еще остается!
   - Мы с тобой прошляпили успех Дана, - сказал Савушкин. - Слишком у  нас
прямые извилины. Будем мужественны. Пороха нам  не  выдумать,  и  зря  его
выдумали. Нечего пыжиться.  Лагунов  хорош  тем,  что  мы  его  устраиваем
такими, какие мы есть.
   На заседании совета Лагунов посадил Крылова рядом с собой.
   При обсуждении плана  он  предложил  Крылову  защитить  диссертацию  по
материалам экспедиции.
   Приехав из Москвы, он сообщил, что выдвигает Крылова  представителем  в
какой-то международный комитет.
   Он дал Крылову отпуск и посоветовал проветриться на лоне природы.
   Крылов поехал к сестре в Старую Руссу.


   С утра он брал лодку и греб далеко вверх по реке, пока руки не  сводило
от усталости. Навстречу неторопливо спускались плоты. По скользким бревнам
перебегали гонщики с длинными баграми. На плотах белели фанерные шалашики,
приносило дымок, обрывки слов. Измучившись, Крылов ложился на  корму.  Над
водой плясали мошки, рой поднимался, опадал и снова, звеня, взлетал.
   Он колол дрова, починил забор, вечерами ремонтировал школьные  реостаты
и вольтметры. Сестра не понимала, что это за отдых, ей было неловко  перед
соседями - он, столичный ученый, в переднике красит забор.
   Приходил молоденький ветеринар, ее ухажер, пили чай с  клюквой,  сестра
расспрашивала про Азорские острова. "Какой ты счастливый", - вздыхала она.
Он был ее гордостью, его ожидало великолепное будущее, он поедет на всякие
международные конгрессы, у него будет  квартира  в  Москве,  и  она  будет
приезжать  в  гости.  Непонятно,  почему  он  хандрит,  ведь  нет   ничего
прекраснее призвания ученого, занятого вдохновенным трудом.
   Подумать только, что он сам когда-то пробавлялся подобной  чушью.  Поди
докажи им, что он, оказывается, никогда  и  не  был  настоящим  ученым,  а
теперь и вовсе для него наука - служба, лямка.
   Булыжные улицы выводили к белому собору. Городок рано  засыпал.  Крылов
бродил  в  теплых  сумерках  и  думал,  что  хорошо  бы   остаться   здесь
учительствовать. Он спускался к ночной реке, там все так же плыли плоты  с
горящими кострами, клубился туман, перекликались гонщики. И вся его  жизнь
и жизнь окружающих представлялась ему рекой, по которой, хочешь не хочешь,
они должны плыть все вместе, связанные своим временем, из которого  никуда
не выпрыгнуть, хорошее оно или плохое, плыть до конца со своим поколением.
А откуда-то сверху надвигаются новые плоты, следующие звенья в бесконечной
цепи времени.
   Он слыхал, как соседский мальчик спросил мать: "А кто такой Сталин?", -
и поразился, как быстро все уходит.  Неужели  когда-нибудь  люди  будут  с
трудом вспоминать, в каком веке  все  это  было,  так  же  как  он  сейчас
путается насчет какой-нибудь Пунической войны или Фемистокла: до нашей эры
или после?
   Стоит ли всерьез чему-нибудь огорчаться  в  этой  жизни?  Все  пройдет,
пройдет и это.
   Дудки, сказал он себе, твой  номер  не  пройдет,  эти  штучки  тебе  не
помогут. Это не для тебя... А в чем я виноват? - в десятый раз спросил он.
Значит, виноват, человек всегда достоин того, что с ним случается.  И  все
же это слишком много: Лена, и Дан, и работа - у меня ничего не осталось...
Лагунов у тебя остался, разлюбезный Лагунов с металлической пастью. А  чем
ты лучше его? Какое право ты имеешь  осуждать  его?  Ты  заслужил  еще  не
такое. Выкинь из головы всякие надежды, никакой ты не ученый.
   Ночь скрыла собор и город, деревья ушли с бульвара, из  садов,  деревья
уходили куда-то. Оставались река, костры, плывущие сквозь туман.


   На  заседаниях  обсуждали  всевозможные  планы,   составляли   отличные
решения, бились за формулировки, произносили речи резкие,  смелые  и  речи
осторожные, в перерывах поздравляли друг друга с удачными выступлениями, и
Крылов обнаруживал, что важно не то, что делается в  лабораториях,  а  то,
как выглядит институт на этих заседаниях, упомянут ли институт и на  каком
месте.
   Лагунов возил его с одного совещания на другое, и  все  совещания  были
важные, и всюду были солидные люди, которым его представляли  как  ученика
Данкевича. Крылов пожимал руки, с ним советовались, спрашивали его  мнение
о перспективах науки, он научился мило объяснять, существует  ли  антимир,
исподтишка курить на совещаниях  и  складывать  из  бумаги  пепельницу.  В
институте он бывал редко. Лагунов посоветовал ему посадить кого-нибудь  из
лаборантов обрабатывать отчет.
   - Неудобно, это же мой отчет, для моей диссертации.
   - Вы заняты более ответственными делами, -  сказал  Лагунов,  и  Крылов
согласился.
   Лагунов терпеть не мог встреч с иностранцами, по его  убеждению,  ни  к
чему хорошему эта мода не могла привести, поэтому он сваливал  все  приемы
на Крылова, тот ходил с ними по лабораториям, показывал Ленинград.
   К концу дня он чувствовал  себя  вымотанным,  хотя  не  мог  бы  толком
объяснить, что же он делал. В лаборатории, сидя за приборами,  он  никогда
так не уставал.
   Он жил в какой-то дремоте, ни о чем не  думал,  со  странным  ощущением
нереальности происходящего. Действовал кто-то  другой,  а  он  наблюдал  и
ждал, чем все это кончится.
   Перед Новым годом из Москвы приехал Голицын,  позвонил  и  пригласил  к
себе в "Асторию". Голицын ничего не объяснял, и Крылов  дорогой  почему-то
волновался.
   Встретились в ресторане. Голицын был, как  всегда,  величествен:  узкое
породистое лицо  аристократа,  большие  белые  руки  на  старинной  палке,
зажатой между колен. Говорил бесстрастным голосом, но во взгляде  сквозила
какая-то подозрительность.
   -  Незадолго  до  кончины  мне  звонил  Данкевич.  Он  сказал,  что  вы
интересовались атмосферным электричеством.
   - Да, - сказал Крылов.
   - Он просил, чтобы я пригласил вас к себе, в Москву.
   Голицын рассказал о работах, которые проводятся в его лаборатории.
   Вот тебе и роскошный рождественский  Дед  Мороз.  С  подарками  бедному
мальчику. А Лену вы тоже можете мне вернуть?
   - К сожалению, поздно, - сказал Крылов. - У меня диссертация на  другую
тему.
   Голицын вынул из кармана пухлый пакет.  Крылов  издали  узнал  каракули
Дана, и сердце его сжалось. Письмо Дана - наброски плана работ, заметки  о
механизме грозы, о природе шаровой молнии, о центре грозы. Голицын  читал,
не обращая внимания на Крылова, словно выполняя свой долг.
   - Почему он вам послал это? - спросил Крылов.
   Голицын посмотрел на него, немного смягчился.
   - Мне кажется, он предчувствовал. У него было два инфаркта подряд.
   - Что он говорил обо мне?
   - Теперь это неважно, - сказал Голицын. - К сожалению, он ошибся.
   - Пожалуйста, прошу вас. Мы с ним расстались...
   - Я знаю. Прочел я вам, поскольку он просил меня. Он был уверен, что вы
ничем другим, кроме этой темы, заниматься не станете.  -  Голицын  пожевал
губами. - Иллюзии, иллюзии... - сердито забормотал он. -  Однако  не  смею
задерживать, - и постучал палкой, подзывая официанта.
   Высокая елка сверкала дутыми стекляшками. С  потолка  свисали  бумажные
фонарики. Крылов смотрел в невыпитую чашку кофе.
   - Простите, ежели я вас расстроил, - сказал Голицын.  -  Может,  раньше
следовало, да не выходило в Ленинград вырваться, закрутился.  По  спутнику
были работы. Признаться, и не  шибко  надеялся,  нынче  редко  кому  охота
обрекать  себя  на  многолетнюю...  Правда,  он  меня   уверял,   что   вы
обрадуетесь.
   Крылов молча кивнул и выбежал.


   Морозный воздух празднично пахнул хвоей. Над воротами  монтеры  крепили
большие цифры "1959". Крылов сунул кепку в карман. Голова его  горела.  Он
шел и улыбался, улыбался... Он вдруг почувствовал  себя  самим  собой,  он
ощущал свои глаза, свою улыбку, красные уши,  скрипучую  мерзлую  крепость
земли; люди шли с работы, спешили в магазины, парни топтались у остановки,
и он был вместе со всеми ними,  как  патрон,  вскочивший  в  свою  обойму.
Иногда у него перехватывало горло,  хотелось  плакать,  и  это  тоже  было
счастье.
   Значит, Дан помнил о нем, помнил все время, несмотря ни на что, Дан был
выше обид, он думал прежде всего про дело, нет, он думал про тебя, он  был
прежде всего человек, настоящий человек. И Гатенян настоящий человек.  Они
все настоящие  люди.  Ты  понимаешь  теперь,  что  значит  быть  настоящим
человеком, прежде всего человеком...


   В комнате теоретиков давно не собирались. Еще держался застарелый запах
курева. Блестели рыжие грифельные доски. Он уселся верхом на стул, лицом к
маленькой кафедре и председательскому столику, за которым обычно, запустив
руки в свою шевелюру, сидел Дан.
   При виде этой кафедры Крылов всегда вспоминал свой первый провал.
   А что, если у Голицына  ты  ничего  не  сумеешь?  -  спросил  он  себя.
Способен ли ты поднять такую тему? Господи, наконец-то ты можешь  заняться
ею! И нечего больше рассуждать, ты слишком много  рассуждаешь.  А  как  же
быть с диссертацией? Такая легкая, удобненькая диссертация. А как  быть  с
твоей карьерой, и с обещанным  тебе  комитетом,  и  с  этими  бесподобными
заседаниями? Порассуждай, тебе полезно, вспомни, как ты  просился  к  Дану
хотя бы лаборантом, каким ты был шибко храбрым. Какого черта  ты  боишься,
разве ты все знаешь о себе? Разве ты  дошел  до  предела?  Да  и  есть  ли
предел, человек сам себе ставит предел, предел в самом человеке, предел  -
это мужество. К чертовой матери Лагунова, и его  расположение  к  тебе,  и
твои страхи! Что такое центр грозы - вот что важно. И что такое  гроза,  и
как это все происходит.
   Лагунов и Савушкин решили, что он спятил.  Зачем  к  Голицыну?  Там  же
полная неизвестность. Там придется начинать с нуля. "Лагунов тебе этого не
простит", - предупреждал Савушкин. Но Крылов  блаженно  улыбался:  "А  что
представляет собой центр грозы?"
   Жаль, что вот так и не пришлось выступить с этой кафедры.  Он  встал  и
ласково похлопал ее фанерную стенку.
   Молодость  кончилась.  Только  и  осталось  от  нее   давнее,   немного
поостывшее желание выступить с этой кафедры. Когда-то  ему  уже  казалось,
что молодость кончилась, но теперь-то он знал наверняка, что  прощается  с
ней.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


1

   Окна самолета были залеплены густым серым месивом.  Мелкие  капли  косо
ползли по стеклу. Иногда серое тоньшало,  процеженное  тусклым  светом,  и
тотчас снова  подступало  сгущенной  мглой.  Тени  клубились,  проносились
стремительно, тревожно, моторы начинали реветь, и Женя всем телом  ощущала
напряженную дрожь самолета.
   Она вспомнила, как на аэродроме синоптик, крючконосый,  зловещего  вида
старик, сказал ей:
   - Не советую, Женечка. Помяните меня, нечего вам там... Оставайтесь.
   Синоптик питал к ней нежные чувства. Она хотела расспросить  подробнее,
но к синоптику подошел Агатов, и они  зашептались.  И  это  показалось  ей
неприятным.
   Самолет тряхнуло. Женя оглянулась на Агатова. Он сидел сзади, сбоку. За
полторы недели он, единственный, нисколько не загорел, сохранял московскую
белизну, которая здесь казалась неестественной. Агатов  исподлобья  следил
за Тулиным.
   Розоватые отсветы  обегали  кабину.  Женя  прильнула  к  стеклу.  Клубы
светлели, наливались бегучей  прозрачностью.  Тонкие  клочья  неслись  все
быстрее, легкими дымными хлопьями.  И  вдруг  в  какой-то  неуловимый  миг
истоньшавшая пелена порвалась, и вся кабина самолета озарилась солнцем.
   Женя вскрикнула от восторга. Перед ней открылась слепяще-белая  долина,
с фантастическими замками, башнями, зубчатыми стенами, головами диковинных
животных. Тень самолета бежала по холмам и уступам, сделанным из  того  же
белоснежного, чуть подвижного материала. Хотелось выпрыгнуть из  кабины  и
зашагать по блистающей, упругой поверхности этой волнистой страны.
   На земле дождила пасмурная хмарь, и не верилось, что где-то может  быть
солнце. А тут оно  сияло  неизвестно  для  кого,  в  тишине  этой  снежной
равнины, и было непонятно, как может быть на земле пасмурно и дождливо.
   На колени упала скомканная  бумажка.  Женя  обернулась.  Катя,  сидящая
через проход, показывала на мигающую сигнальную  лампочку.  Женя  схватила
карандаш, записала показания. Приближалась зона повышенной напряженности.
   Замечает ли кто-нибудь, что творится  за  окнами?  Нет,  все  работали,
уткнувшись в свои пульты. Катя рассеянно улыбнулась ей и снова наклонилась
к счетчику, прыгающему на резиновых оттяжках.
   Сквозь открытую дверь в летную кабину  было  видно,  как  Тулин  что-то
показывал пилоту. Солнце высветило резкий профиль  Тулина,  угол  глаза  с
длинными ресницами.
   На второй день после приезда Женя столкнулась с ним. Он не допускал  ее
и Катю к полетам. В разгар перепалки Тулин вдруг улыбнулся и сказал:
   - А ведь мы с вами знакомы. Помните: Москва, парк, гроза, беседка.
   - Что ж из этого? - произнесла она ледяным тоном.
   Здорово она осадила его, и он не нашелся что ответить. С тех пор он изо
всех сил выказывал ей свое безразличие.
   Светлые волосы упали Тулину на лоб, и солнце вызолотило  их.  Вдруг  он
обернулся, сразу поймал  взгляд  Жени  и  сердито  захлопнул  дверь.  Женя
довольно усмехнулась. Она  с  силой  уставилась  на  взъерошенный  затылок
Крылова. Прошла по меньшей мере минута, пока Крылов  забеспокоился,  начал
оглядываться. Они встретились глазами, Крылов недоуменно пожал  плечами  и
снова обратился к приборам.
   Щеголеватый штурман Поздышев, раскачиваясь, шел  по  проходу.  Латунные
застежки его франтоватого комбинезона сияли от  солнца.  Он  посмотрел  на
Женю и подмигнул ей, она тотчас приняла строгий вид. Забавно, что  мужчины
чувствуют ее присутствие. Последнее время  это  случалось  все  чаще  -  в
метро, на лекциях, в автобусах она замечала устремленные на нее взгляды, и
даже если на нее не смотрели, она считала, что это нарочно.
   Пристально, повелительно посмотрела она на  Ричарда.  Он  оторвался  от
прибора, завертелся, поймал ее взгляд и  покраснел.  Ей  нравилось,  когда
Ричард краснел. У него разом жарко вспыхивали шея, лицо, и  Жене  в  такую
минуту хотелось погладить его по горячим щекам.
   Единственный, кто сейчас  не  поддавался  ее  гипнозу,  был  Агатов,  -
сколько она ни смотрела  на  Него,  он  не  реагировал.  Его  белое  лицо,
склоненное  над  приборами,  оставалось  недоступно  деловитым.  Он  водил
головой от приборов к тетради, от тетради к приборам, как мерно работающая
машина.
   Жене стало скучно. Выключив счетчик, она подошла к Ричарду.
   - Я загадал, подойдешь ты или нет, - сказал он.
   Ее охватила внезапная досада.
   - Подумаешь, гипнотизер! Дай мне бланк.
   Он послушно протянул бланк, задержал ее руку  и  принялся  рассказывать
про какие-то заряды.
   - Голову даю на отсечение, что Тулин абсолютно прав...
   - Мне надоел твой Тулин, - сказала она. -  По-моему,  он  самоуверенный
пижон. Тулин, Тулин... Неужели тебе больше не о чем со мной...
   Он смущенно стиснул ее руку.
   - Есть вещи совершенно ненужные и  невозможные  для  роботов,  например
юмор. Им юмор ни к чему. И стихи, и сны, и любовь. Они возьмут от человека
такие вещи, как память, точность, логику.  А  всякие  штучки,  придуманные
людьми ради украшения их тусклой жизни, для роботов - хлам! Здорово?  Могу
о птицах...
   - Болтун!
   - Я, когда смотрю на тебя, несу всякую чушь. А на самом деле...
   - Что на самом деле?
   - Ты же знаешь!
   - Ничего я не знаю!
   Она протянула руку.
   - Пусти!
   - Подожди!
   -  Пусти!  -  сердито  повторила  она,  и  он  опечаленно   сник.   Его
послушность, которая всегда нравилась ей, сейчас злила.
   - Хочешь, я тебя поцелую при всех? - пробуя улыбнуться, сказал он тихо,
и в глазах у него стояла такая обожающая робость, что ей самой  захотелось
поцеловать его. Она расхохоталась.
   - Об этом не спрашивают. Герой!
   Фыркнув, она отправилась в хвост, на свободное кресло.
   Однажды она не удержалась, погладила его по щеке, он чуть не задохнулся
и расцеловал ее. Это было еще зимой. С тех пор, когда  она  разрешала  ему
поцеловать себя, он шалел от  счастья.  Собственная  власть  удивляла  ее,
стоило нахмуриться - и он уже ходил встревоженный,  а  когда  у  нее  было
плохое настроение, то он вообще становился несчастным.
   Весной  они  пошли  на  выставку  польской   живописи.   Возле   картин
абстракционистов шумели спорщики. Разумеется, Ричард немедленно  вмешался,
доказывая,  что   реализм   устарел,   передвижники   устарели.   Конечно,
"правоверные" накинулись на него, потребовали  объяснить,  что  изображают
эти круги и кляксы, и он, конечно, отвечал, что ничего не  означают,  надо
дорасти до понимания современного искусства, невозможно  передать  словами
музыку,  попробуйте  объясните  слепому,  что  такое  цвет.  Эта  живопись
отражает новую физику - для атома нет разницы между стулом  и  табуреткой,
мир стал богаче, сложнее. Ему кричали: "А Репин?" И он кричал: "Ваш  Репин
- это примус!"
   Когда вышли из музея, Женя робко призналась, что она ничего не поняла в
абстрактной сумятице кругов и размытых линий.
   - Я тоже, - сказал Ричард. - Бред!
   - Чего ж ты защищал их?
   - Бунт! А зачем их зажимают? Дайте мне самому разобраться.
   Она с облегчением расхохоталась и сказала:
   - Ты мне нравишься.
   Лучше бы она этого не  говорила:  он  взбежал  на  лестницу  библиотеки
Ленина, обнял колонну и стал тихо смеяться, как псих. Больше от него слова
нельзя было добиться, он ничего не слышал, он  лишь  смотрел  на  Женю,  и
идиотски улыбался, и держал ее руку, как будто она была хрустальная.
   В глубине души Женя испугалась и обрадовалась - все сразу. До  сих  пор
такое проходило легко и весело. Она влюблялась в учителей, в артистов,  на
первом курсе  влюбилась  в  молодого  профессора  и  уговорила  Катю  тоже
влюбиться  в  него,  пот