открывает  и
подтверждает нам каждый  час?  Ужели у  нас  не  хватит предусмотрительности
спросить себя: что же из этого выйдет?
     -  Если  на это  сразу и нельзя ответить,- заметил, взял  себя  в руки,
Эдуард,- то, во всяком случае, именно тогда  не следует торопиться, когда не
знаешь, что принесет будущее.
     - Здесь,- возразила  Шарлотта,-  не требуется  особой  мудрости,  чтобы
предусмотреть будущее, и как бы то ни было, уже и сейчас можно  сказать, что
мы оба  не так  молоды, чтобы слепо идти туда, куда не  хочется и не следует
идти. Никто уже  не станет заботиться о  нас;  мы сами для  себя должны быть
друзьями  и  наставниками.  Никто не ожидает  от нас,  чтобы мы ударились  в
крайности, и никто  не  ожидает,  чтобы  мы  могли вызвать порицание, а то и
насмешки.
     - Можешь ли ты осудить меня,- возразил Эдуард,  будучи не в силах с той
же прямотой и ясностью отвечать  на слова жены,- можешь ли ты пенять  мне за
то,  что мне  дорого счастье Оттилии?  И не будущее счастье, которого нельзя
предвидеть,  а настоящее? Вообрази  себе,- чистосердечно  и без самообмана,-
вообрази себе Оттилию вырванной из нашего общества, отданной во власть чужим
людям,-  у меня, по крайней мере, недостало бы жестокости уготовить ей такую
перемену.
     Шарлотта  сквозь  притворство  мужа увидела  всю его решимость.  Только
сейчас  она почувствовала,  насколько  он отдалился  от нее. В волнении  она
воскликнула:
     - Неужели Оттилия может быть счастлива, если она разлучат нас! Если она
отнимет у меня мужа, у его детей-отца!
     - О наших детях,  мне кажется, беспокоиться нечего,- с холодной улыбкой
сказал Эдуард.  И уже более  ласково добавил: - Да  и к чему  сразу думать о
крайностях?
     - Крайности  ближе всего к  страсти,- заметила  Шарлотта.- Иска  еще не
поздно,  не отвергай доброго совета, не отвергай помощи, которую я предлагаю
тебе, нам обоим.  В  смутных  обстоятельствах действовать и  помогать должен
тот, кто яснее видит. На сей раз - это я. Милый, дорогой Эдуард, положись на
меня!  Неужели ты думаешь,  что я так  просто  откажусь от счастья, которого
добилась, от своих самых драгоценных прав, от тебя?
     - Кто же это говорит! - с некоторым смущением возразил Эдуард.
     - Да ты сам,- ответила Шарлотта.- Разве, желая удержать Оттилию  здесь,
ты тем самым не  даешь согласия на  все, что из этого произойдет? Я не  хочу
неволить тебя, но если  ты не можешь  побороть  себя, то,  во всяком случае,
долго ты себя обманывать тоже не сумеешь.
     Эдуард почувствовал  всю ее правоту. Сказанное слово страшно, когда оно
вдруг сразу выразит все, что уже давно говорило тебе сердце,  и Эдуард, лишь
бы только уклониться в эту минуту от ответа, проговорил:
     - Мне ведь еще не вполне ясно, что ты хочешь делать.
     - Я намеревалась,- сказала Шарлотта,- обсудить с тобой оба предложения.
И  в том и в другом много хорошего.  Пансион  -  самое подходящее место  для
Оттилии, такой, какой мы ее видим сейчас. Но другая возможность шире, богаче
и больше обещает в будущем,- затем  она подробно изложила мужу оба  плана  и
закончила словами: - Что  же касается  моего мнения, я  бы  дом этой дамы по
многим  причинам предпочла  пансиону, в  особенности же потому,  что мне  не
хочется  усиливать  привязанность,  может  быть, страсть молодого  человека,
сердце которого там покорила Оттилия.
     Эдуард как будто  согласился с нею, но только для того, чтобы дать себе
отсрочку.  Шарлотта,  считавшая  необходимым  действовать решительно, тотчас
воспользовалась тем, что Эдуард не стал ей прямо перечить, и на ближайшие же
дни назначила отъезд Оттилии, к которому она уже все потихоньку приготовила.
     Эдуард ужаснулся;  он  почел  себя обманутым, а в ласковых словах  жены
увидел притворство  и  искусный  расчет,  направленный  на то,  чтобы навеки
отнять у него его счастье. Внешне он предоставил ей всем распоряжаться, но в
душе  уже принял решение.  Только  чтобы перевести  дух, чтобы предотвратить
надвигавшуюся безмерную беду  - удаление  Оттилии,  оп решился покинуть свой
дом,  и  притом с ведома Шарлотты,  которую ему удалось обмануть заверением,
что он не желает присутствовать при  отъезде Оттилии и вообще с этой  минуты
не хочет  больше видеть ее. Шарлотта,  думая, что  добилась  своего, во всем
соглашалась   с  ним.  Он   заказал  лошадей,  дал  камердинеру  необходимые
распоряжения насчет того, что тот должен уложить и куда следовать за ним, и,
словно бы уже пустившись в путь, сел и написал письмо

        "ЭДУАРД - ШАРЛОТТЕ"

     Не знаю, поддается или не поддается исцелению недуг, постигший нас, но,
моя дорогая, я чувствую, что могу спастись от отчаяния, только дав передышку
и себе, и всем  нам.  Принося себя в жертву, я приобретаю право требовать. Я
покидаю  мой  дом  и  вернусь  лишь  при  более  спокойных  и  благоприятных
обстоятельствах. Ты  же  должна оставаться  в нем, но вместе с  Оттилией.  Я
хочу, чтобы она была с тобой, не с чужими людьми. Заботься о ней, будь с ней
такой, как всегда, и  даже  еще  ласковей,  дружелюбней, нежней. Я обещаю не
искать  с ней никаких тайных сношений. Лучше мне  некоторое  время ничего не
знать  о том, как вы живете; я буду надеяться на самое  лучшее. Так же и  вы
думайте обо мне. Единственное, о чем я тебя прошу, прошу от всего сердца, со
всей настойчивостью: не пытайся устроить Оттилию в другом месте, изменить ее
положение. За пределами твоего замка, твоего парка, порученная  чужим людям,
она будет принадлежать мне, я завладею ею. Если же ты с уважением отнесешься
к моей  привязанности, моим желаниям, моей  скорби,  если  ты польстишь моей
безумной мечте, моим надеждам, то и я не стану противиться исцелению,  когда
оно представится мне возможным.
     Последняя фраза хоть и вышла из-под его пера, но шла  она не от сердца.
Увидев ее на бумаге, он горько заплакал. Так или иначе, он должен отказаться
от счастья,  пусть  даже  от  несчастья,-  любить Оттилию!  Теперь только он
почувствовал, что он делает. Он уезжает, сам не зная, что из этого еще может
выйти.  Сейчас, во всяком  случае,  он  больше не  увидит  ее -  и увидит ли
когда-нибудь - кто знает?  Но письмо было написано, лошади ждали: он  каждое
мгновение должен был опасаться, что где-нибудь ему встретится Оттилия и  его
решимость пропадет.  Он взял  себя  в руки;  он подумал, что  ведь  от  него
зависит вернуться в любую минуту и что, удаляясь, он, может быть, приближает
исполнение  своих  желаний.  Он  представил  себе  и  то, как  Оттилию будут
вытеснять из дому, если он останется. Он запечатал письмо, сбежал с лестницы
и вскочил на лошадь.
     Когда  он проезжал мимо  гостиницы, он увидел нищего, которого минувшей
ночью так щедро одарил. Тот мирно обедал в беседке: при появлении Эдуарда он
встал и  почтительно, даже  благоговейно поклонился.  Этот человек  появился
вчера перед Эдуардом, когда он  вел под  руку Оттилию; теперь он  мучительно
напомнил  ему  о счастливейшем  часе его жизни. Страдание его еще усилилось;
сознание того, что он оставляет позади, было для него нестерпимо. Он еще раз
бросил взгляд на нищего.
     -  Да,  ты достоин зависти,- воскликнул  Эдуард,-  ты еще наслаждаешься
вчерашним подаянием, а для меня вчерашнего счастья уже нет!


        "ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ"

     Услыхав  топот коня, Оттилия подошла к окну  и еще успела увидеть спину
уезжавшего Эдуарда. Ей показалось странным, что он уехал из дому, не повидав
ее, не пожелав ей доброго утра. Она забеспокоилась и погрузилась в раздумье,
но вот  Шарлотта пригласила  ее  на  дальнюю  прогулку,  в  течение  которой
говорила о чем угодно, но только  совсем не упоминала  о  муже. Оттилия  тем
более была поражена, когда, вернувшись домой, увидела, что стол накрыт  лишь
на двоих.
     Нам  неприятно  испытывать  лишение, даже когда  оно касается ничтожных
привычек,  но  оно мучительно,  когда  дело  идет  о  чей-либо существенной.
Эдуарда и капитана  не  было.  Шарлотта впервые  после долгого перерыва сама
распорядилась  насчет обеда,  и Оттилии  казалось,  будто она отставлена  от
должности. Обе женщины  сидели  теперь друг против друга; Шарлотта  с полной
непринужденностью говорила о новой службе капитана и о том, как мало надежды
вскоре опять увидеть  его. Оттилию утешала только мысль, что Эдуард поехал с
другом, чтобы немного проводить его.
     Но, встав из-за стола, они увидели под окном дорожную карету Эдуарда, и
когда Шарлотта  не  без  досады  спросила,  кто  велел  подать  ее  сюда, ей
ответили, что это сделал камердинер, которому еще требуется кое-что уложить.
Оттилии понадобилось все ее самообладание, чтобы скрыть изумление и боль.
     Вошел камердинер и попросил, чтобы ему выдали еще некоторые вещи: чашку
Эдуарда, пару серебряных ложек и разное другое, что, как подумалось Оттилии,
указывало на долгое путешествие, на длительное  отсутствие.  Шарлотта весьма
сухо отказала ему в этой просьбе, заметив, что ей непонятно,  чего он хочет,
ибо все,  что  относится  к  его господину,  и так находится в  его ведении.
Ловкий малый, которому, разумеется, надо было только поговорить с Оттилией и
для  этого под каким-нибудь предлогом  выманить  ее из комнаты,  сумел найти
отговорку и продолжал настаивать  на  своем  требовании, которое Оттилия уже
хотела исполнить; но  Шарлотта не  нашла  это нужным,  камердинеру  пришлось
удалиться, и карета уехала.
     Для Оттилии  это  был  ужасный  миг.  Она не  могла  понять,  не  могла
объяснить  себе, в  чем дело,  но что Эдуард  надолго  оторван  от нее,  она
чувствовала. Шарлотта поняла  состояние  Оттилии и оставила ее  одну.  Мы не
решимся изобразить скорбь девушки, ее слезы,- она  бесконечно страдала.  Она
только молила бога, чтобы  он помог ей пережить этот день; она его пережила,
пережила ночь и, когда очнулась, уже показалась себе другим существом.
     Она не владела собой, не смирилась; испытав  такую огромную потерю, она
должна  была  опасаться  еще  худшего. Как только  сна  пришла в  себя,  она
подумала о том, что теперь, после отъезда мужчин, и ее  удалят  отсюда.  Она
ничего не  подозревала  об угрозах  Эдуарда,  обеспечивающих  ей  пребывание
вместе с Шарлоттой, но поведение Шарлотты несколько успокаивало ее. Шарлотта
старалась занять  бедную девушку, только изредка и неохотно отпускала ее  от
себя, и хоть она знала, что словами нельзя подействовать на сильную страсть,
все  же она понимала  все значение рассудительности, сознания  и  поэтому  о
многом сама заводила речь с Оттилей.
     Так  для Оттилии большим  утешением  было,  когда Шарлотта по какому-то
случаю, с умыслом и расчетом, сделала мудрое замечание.
     - Как  горяча бывает,  -  сказала  она,-  признательность тех,  кому мы
спокойно помогаем преодолеть затруднения, вызванные страстью. Давай весело и
бодро продолжать то, что наши  мужчины оставили  незавершенным; так мы лучше
всего   приготовимся  к   их  возвращению,   поддерживая  и  развивая  своей
умеренностью то, что их бурный, нетерпеливый нрав готов был разрушить.
     -  Раз  уж  вы,  дорогая  тетя,  упомянули  об  умеренности,-  ответила
Оттилия,-  то  я  не  могу  утаить,  что   мне  при  этом  пришла  на  мысль
неумеренность мужчин, особенно  в отношении вина. Как часто  я огорчалась  и
бывала испугана,  когда мне  случалось  видеть,  что  рассудительность,  ум,
внимательность к  окружающим,  приветливость, даже любезность исчезали порой
на целые часы, и хороший человек вместо радости и пользы,  которую он  может
доставить другим,  сеял  смятение и  беду. Как  часто  это  может привести к
опасным решениям!
     Шарлотта  согласилась с ней, но  не  продолжила  этого  разговора,  ибо
слишком  ясно  чувствовала,  что Оттилия  и тут  думала  только  об Эдуарде,
который,  правда,  не постоянно, но все  же чаще, чем следовало, подстегивал
вином свою радость, разговорчивость, энергию.
     Если замечание Шарлотты навело Оттилию на  мысль о  возвращении мужчин,
особенно же Эдуарда, то  ее тем более  поразило,  что о предстоящей женитьбе
капитана Шарлотта говорит  как о деле решенном и всем известном,  вследствие
чего  и все остальное  должно было представиться ей теперь в совершенно ином
свете,   чем  раньше  со   слов  Эдуарда.  Поэтому  Оттилия  стала  особенно
внимательна  к  каждому  замечанию,  каждому  намеку,   к  каждому  поступку
Шарлотты,  Сама   того  не   зная,   она   сделалась  хитра,  проницательна,
подозрительна.
     Тем  временем Шарлотта  острым  взглядом проникала  во  все подробности
окружавшей ее обстановки и распоряжалась со своей привычной ясной легкостью,
все  время заставляя  и  Оттилию  принимать участие  в своих трудах.  Она не
побоялась  упростить весь домашний уклад и  теперь, все тщательно взвешивая,
даже в  случившемся странном  увлечении видела  как  бы  проявление  благого
промысла. Ведь идя по  прежнему пути,  они  легко могли бы  выйти из  всяких
границ и, сами того не заметив, нерасчетливым и расточительным образом жизни
если не погубить, то расшатать свое состояние.
     Работы, которые уже  велись в парке, она  не приостановила, даже велела
продолжать то, что должно было лечь в основу будущих  усовершенствований, но
этим  и  ограничилась.  Надо  было,  чтобы  муж  по  возвращении  нашел  еще
достаточно способов занимательно проводить время.
     Среди этих работ  и планов она  не  могла нахвалиться  тем, что  сделал
архитектор. Прошло  немного  времени,  и перед ее  глазами уже  расстилалось
озеро в новых берегах, которые были украшены разнообразной растительностью и
обложены дерном.  Новый дом  был  закончен вчерне: то, что  требовалось  для
поддержания его  в сохранности, было  сделано, а остальные работы она велела
прервать,  с тем  чтобы потом  к ним можно  было с удовольствием  приступить
заново.  При  этом она была  спокойна и весела. Оттилия  же только  казалась
такой, потому  что во всем  окружающем она высматривала лишь признаки  того,
ожидается или не ожидается вскоре возвращение Эдуарда. Ничто не занимало ее,
кроме этой мысли.
     Вот почему  ее  обрадовало одно  начинание,  имевшее целью поддерживать
постоянную чистоту  в сильно расширившемся парке, для чего был собран  целый
отряд  из  крестьянских  мальчиков.  Подобная  мысль  возникла  уже ранее  у
Эдуарда.  Мальчикам сшили  что-то вроде  светлых  мундирчиков,  которые  они
надевали  по  вечерам,  предварительно  почистившись  и  помывшись. Гардероб
находился  в   замке:   ведать   им  было   поручено   самому  толковому   и
исполнительному из  мальчиков:  всей  же  их  работой руководил  архитектор.
Мальчики  быстро приобрели известную  сноровку, и работа их отчасти походила
на маневры. Когда они появлялись с граблями, маленькими лопатами и мотыгами,
скребками, ножами на длинных  черенках и  метелками, похожими на опахала,  а
вслед за ними шли другие с корзинками, чтобы убирать сорную  траву и  камни,
или  волокли большой  железный каток,  то  это  действительно  было милое  и
веселое зрелище;  архитектор в это время  зарисовал  немало поз и  движений,
нужных для задуманного  им  фриза в садовом павильоне; Оттилия же видела  во
всем этом лишь парад, которым предстояло отметить возвращение хозяина.
     В ней пробудилось желание, в свою очередь,  что-нибудь приготовить  для
его  встречи.  Обитательницы   замка  уже  и   раньше  старались  приохотить
деревенских девочек к шитью, вязанью, прядению и  другим женским рукоделиям.
Девочки  стали   очень  усердны  с  тех  пор,   как   были  приняты  меры  к
благоустройству и украшению  деревни. Оттилия поощряла их своим участием, но
лишь от случая  к  случаю, когда у нее была к тому  охота. Теперь она решила
заняться этим вплотную и более последовательно. Но из толпы  девочек  не так
легко создать  отряд, как из толпы  мальчиков.  Руководствуясь  своим верным
чутьем  и  даже не отдавая себе еще  ясно отчета, Оттилия  старалась внушить
каждой  девочке привязанность  к ее  дому,  родителям, братьям и сестрам. Со
многими  это  ей  удалось. Только на одну очень живую маленькую девочку то и
дело  слышались  жалобы:  она ничего  не умела и  не желала  делать по дому.
Оттилия  не могла сердиться  на нее,  потому  что с ней  самой девочка  была
особенно ласкова. Она так и льнула к Оттилии и бегала за ней по пятам, когда
ей  это  позволяли. Подле  Оттилии ока  была  деятельна, бодра и  неутомима.
Привязанность к прекрасной госпоже, казалось, превратилась в потребность для
этого ребенка. Сначала  Оттилия лишь терпела постоянное присутствие девочки,
потом сама привязалась к ей;  наконец, они стали неразлучны, и Нанни повсюду
сопровождала ее.
     Оттилия часто  бродила  по  саду  и  радовалась,  что он  в  прекрасном
состоянии.  Пора  ягод  и вишен  уже  кончалась,  но Нанни  с  удовольствием
лакомилась  и  перезрелыми  вишнями.  Прочие  же  плоды,  обещавшие  к осени
изобильный урожай, каждый раз давали  садовнику  повод вспомнить о хозяине и
пожелать его  возвращения. Оттилия любила слушать разговоры старика.  Он был
мастером своего дела и не переставал рассказывать ей об Эдуарде.
     Когда Оттилия  порадовалась,  что все прививки, сделанные  весной,  так
отлично принялись, садовник задумчиво заметил:
     -  Мне  бы  только  хотелось, чтобы  и  наш  добрый  хозяин  хорошенько
порадовался  на  них.   Если  он  будет   здесь  осенью,  он  увидит,  какие
превосходные  сорта  есть  в старом замковом  саду еще  со времени его отца.
Нынешние садоводы  уже  не  то, что  отцы-картезианцы.  В  каталогах  сплошь
красивые  названия,  а  как   вырастишь   дерево  и   дождешься  плодов,  то
оказывается, что его в саду и держать не стоило.
     Но чаще всего,  почти  всякий раз при  встрече с Оттилией, верный слуга
спрашивал, когда ждут  господина. Оттилия  не могла назвать срока,  и добрый
старик  не без скрытого огорчения  давал ей понять,  что  она, видно, ему не
доверяет.  Оттилия  мучилась своим  неведением,  о  котором  ей  так  упорно
напоминали. Но расстаться с этими клумбами и грядками ока не могла. Все, что
они с Эдуардом успели посеять и посадить, стояло теперь в полном цвету и уже
не  требовало  никакого ухода,  кроме разве поливки,  которой  Нанни  всегда
готова  была  заниматься.  С  какими  чувствами  смотрела Оттилия на поздние
цветы,  еще  в  бутонах, которые  должны  были  во  всем блеске  и  пышности
распуститься   ко   дню  рождения  Эдуарда,-  а  она   временами   надеялась
отпраздновать его с  ним  вместе, и  тогда они явились бы  знаком ее любви и
благодарности.  Но  не всегда жила  в  ней  надежда  увидеть  этот праздник.
Сомнения и тревоги все время омрачали душу бедной девушки.
     К подлинному искреннему согласию с Шарлоттой уже нельзя было вернуться.
Ведь и в самом деле положение этих двух женщин было весьма различно. Если бы
все осталось по-старому, если бы жизнь вновь вошла в обычную колею, Шарлотта
стала бы  еще  счастливее  в настоящем и  ей  к  тому же  еще  открылись  бы
радостные виды на будущее; Оттилия же, напротив, потеряла бы  все,- да, все,
ибо  в  Эдуарде она  впервые нашла жизнь и  счастье,  а в  своем  теперешнем
состоянии ощущала только бесконечную пустоту, какой прежде не могла бы  себе
и  представить. Сердце,  которое ищет, чувствует, что ему чего-то недостает;
сердце же, понесшее утрату, чувствует, чего оно лишилось. Тоска превращается
в нетерпение,  в  досаду, и женская натура,  привыкшая ожидать и пережидать,
готова уже  выступить  из своего круга, стать  деятельной, предприимчивой  и
пуститься на поиски своего счастья.
     Оттилия не отказалась от Эдуарда. Да и разве  могла бы она это сделать,
хотя  Шарлотта достаточно разумно  и вопреки своему  убеждению  признавала и
предсказывала,  что  между  ее  мужем  и  Оттилией  будут  возможны  мирные,
дружественные  отношения. Но как часто Оттилия,  запершись  ночью  у себя  в
комнате,  стояла на коленях перед открытым  сундучком и смотрела на подарки,
полученные  ко дню рождения, из которых она