обой
старые  друзья,  несмотря на разницу в положении, поэтому давай
смотреть на вещи разумно. Они будут строить - тут и говорить не
о чем. Скажи мне лучше, что тревожит тебя на самом деле.

     Пэнголл поспешно  отвернулся  и  поглядел  на  мастеровых,
которые, насвистывая, резали стекло. Джослин наклонился к нему.

     - Ты  тревожишься за жену? Они работают слишком близко от
нее?

     - Нет, не в том дело.

     Джослин подумал и понимающе кивнул. Потом продолжал мягко:

     - Они смотрят на нее, как мужчины  иной  раз  смотрят  на
улице    вслед    женщинам?    Отпускают    шуточки?    Говорят
непристойности?

     - Нет.

     - Так что же?

     В лице Пэнголла не  было  злобы.  Только  растерянность  и
мольба.

     - Уж если хотите знать, я скажу. Зачем они привязались ко
мне? Один я здесь, что ли? Зачем они потешаются надо мной?

     - Надо терпеть.

     - Каждую  минуту...  Что  бы я ни делал. Хохочут, орут. А
стоит мне оглянуться...

     - Сын мой, ты слишком обидчив. Надо смириться.

     Пэнголл поднял к нему лицо.

     - Но до каких же пор?

     - Это  тяжкое  испытание  для  всех  нас.  Я  знаю.   Оно
продлится два года.

     Пэнголл со стоном закрыл глаза.

     - Два года!

     Джослин положил руку ему на плечо.

     - Подумай   сам,  сын  мой.  Камни  и  бревна  постепенно
поднимутся вверх. У тебя под носом не вечно будут бить  стекло.
Возведут шпиль, и наш храм станет еще прекрасней.

     - Я не увижу этого, преподобный отец.

     - Но почему, скажи мне ради...

     Он  замолчал,  подавляя в себе внезапную досаду, но, когда
он взглянул сторожу в глаза, досада столь же внезапно вспыхнула
вновь. Он читал  мысли  Пэнголла  так  ясно,  словно  они  были
написаны  у  него  на  лбу:  "Потому  что  под  собором  нет
фундамента  и  Джослиново  безумство  рухнет,  прежде  чем   на
верхушке утвердят крест".  Он сжал зубы.

     - Ты не лучше остальных. И не похож на своего прапрадеда.
У тебя нет веры.

     Но  Пэнголл  смотрел  в землю. Он приблизился, наступая на
тень Джослина. Его грязные, бурые, цвета навоза волосы были  на
шесть  дюймов  ниже  лица настоятеля и почти касались его рясы.
Джослин, охваченный досадой, уловил чуть слышный хриплый шепот:

     - Как мне это вынести? Я все время опасаюсь, отовсюду жду
подвоха. Мне стыдно перед собственной женой.  Все  это  копится
вот здесь, внутри, и с каждым днем, с каждым часом...

     Что-то   отрывисто   стукнуло   по  башмаку  Джослина;  он
взглянул,  увидел  влажную  звездочку  с  тонкими  лучиками   и
крошечные  капли воды, которые скатывались в грязь по смазанной
жиром коже. Он нетерпеливо вздохнул, не зная, что  сказать.  Но
солнце,  игравшее на камне, увлекло его взгляд вверх, в пустоту
над средокрестием, где каменные зубцы ожидали главного  мастера
и  его подручных. Он вспомнил о рабочих, которые взламывали пол
меж опор, и радостное волнение вернулось, заглушая досаду.

     - Я же сказал, надо терпеть! А  я  поговорю  с  мастером,
обещаю тебе.

     Он потрепал сторожа по кожаному плечу и быстро ушел, боком
протискиваясь  меж  груд  дерева и камня. Мастеровые у верстака
стояли к нему спиной. Он нырнул в дверку и помедлил  немного  в
трансепте,  жмурясь  в  пыльном сиянии. Он увидел, что каменные
плиты уже сложены сбоку, у  опор,  и  оба  землекопа  стоят  по
щиколотку  ниже  пола.  Сквозь  пролом  в стене позади них было
видно далеко,  и  он  заметил  среди  могил,  под  тростниковым
навесом,  кучу бревен. Он стоял, сморщив в улыбке нос и вскинув
голову, а через неф к нему  спешил  священник  -  отец  Адам  с
письмом в руке; Джослин отмахнулся от него.

     - Потом,  любезный.  Сейчас  я  должен встать на молитву.
Окрыленный своей  радостью,  он  с  улыбкой  быстро  прошел  по
галерее между хором и ризницей. Служба кончилась, и там не было
никого,  кроме двух викариальных певчих, которые разговаривали,
стоя у внутренней двери. Посреди  капеллы  Пресвятой  девы  для
него  уже  поставили  скамеечку  с  пюпитром. Он склонился пред
алтарем, потом встал на колени. Слышно было, как где-то  совсем
рядом  немой принялся осторожно постукивать и скрести по камню.
Но ему не пришлось отгонять от себя эти негромкие звуки, потому
что радость была его молитвою, изливавшейся из самого сердца.

     "Что еще могу я сделать в этот величайший из  дней,  когда
мое  видение  начало  наконец  воплощаться  в  камень,  как  не
вознести благодарение Богу?

     А посему, вкупе с ангелами и архангелами..."

     Радость, как солнце, озарила его слова. И они воспылали.

    Его колени безошибочно отмеряли время. Он всегда чувство-
вал, сколько  простоял коленопреклоненный.  Сейчас, когда  вместо
    тупой боли наступила онемелость, он знал, что минуло  более
часа.  Он  пришел в себя, и, пока огни медленно плыли перед его
закрытыми глазами, он почувствовал, как боль снова вливается  в
его икры, колени, бедра. "Моя молитва никогда еще не была столь
простой, поэтому она и длилась так долго".

     И  вдруг  Джослин  почувствовал,  что  он не один. Нет, он
никого не увидел и не услышал.  Это  было  лишь  ощущение,  как
ощущают  тепло огня за спиной, - сильное и в то же время нежное
неведомое  присутствие  было  таким  близким,  что,   казалось,
проникло в самый его хребет.

     Джослин   склонил   голову  в  ужасе,  едва  дыша.  Он  не
противился. Я здесь, словно бы вещал неведомый, не двигайся, мы
здесь и пребудем вместе вовеки.

     И тогда он осмелился подумать, чувствуя тепло за спиной:

     "Это мой ангел-хранитель.

     Я творю волю Твою,  и  Ты  послал  вестника  Твоего,  дабы
утешить меня. Как некогда в пустыне.

     Двумя крылами закрывал он лицо свое, и двумя закрывал ноги
свои, и двумя летал".

     Радость, огонь, радость.

     "Господи,  благодарю  Тебя,  что  Ты  дал мне сохранить
смирение!" И он снова увидел ряды окон. Житие  святого  все
так  же  сверкало  на  них синим, красным и зеленым, но искры и
брызги солнца падали теперь по-иному. Он  опомнился,  глядя  на
знакомое окно поверх сплетенных пальцев, - ангел покинул его.

     "Тук. Тук. Тук".

     "Скр-р-р".

     "Ты  исполнил  славою  избранников Твоих, подобно солнцу в
окне".

     Джослин оперся о пюпитр и не без труда разогнул  онемевшие
ноги.  Ковыляя, он сделал несколько шагов и наконец выпрямился.
Он оправил на себе рясу, вспомнил про стук и скрежет,  повернул
голову  и  увидел немого, который сидел у стены, приоткрыв рот.
На полу возле его ног была  разостлана  ветошь,  и  он  усердно
скреб  большой  камень.  Когда  тень Джослина упала на него, он
вскочил. Это был рослый юноша, он легко держал  тяжелый  камень
двумя  руками,  прижимая  к  животу.  Радость,  утешение,  мир,
которые принес ангел, осенили и лицо  юноши,  как  все  вокруг;
Джослин  смотрел  на  него и чувствовал, как на собственном его
лице морщины стягиваются в улыбку.  Да,  этот  юноша  тоже  был
высок  ростом;  ему  не  приходилось  поднимать  голову,  чтобы
заглянуть настоятелю в глаза. В  радости,  дарованной  ангелом,
Джослин оглядывал юношу, и все улыбался, и был исполнен любви к
нему,  к  его  смуглому лицу и шее, к широкой груди, где из-под
кожаной куртки выбился кустик черных волос, к кудрявой  голове,
к  черным  глазам под черными бровями, к смуглым рукам и пятнам
пота под мышками, к обмотанным  крест-накрест  ногам  в  грубых
башмаках, побелевших от пыли.

     - Кажется, сегодня я дал тебе довольно времени!

     Немой  юноша  горячо  кивал,  и  из  горла  его вырывалось
мычание. Джослин все улыбался, глядя в его  преданные,  собачьи
глаза.  "Он  последует  за  мной  всюду.  Если б он был главным
мастером! Быть может, когда-нибудь..."

     - Покажи-ка, сын мой.

     Юноша перехватил  камень  снизу  и,  повернув  его  боком,
поднял к груди. Джослин вскинул голову и засмеялся.

     - Ну  нет,  нет!  У  меня  не  такой  длинный  нос!  Даже
вполовину не такой длинный.

     Он взглянул снова и замолчал. Нос как  орлиный  клюв.  Рот
широко раскрыт, щеки морщинистые, под скулами глубокие впадины,
глаза  ввалились;  он коснулся угла своего рта, провел пальцами
по смеженным складкам плоти. Потом трижды открыл рот, чувствуя,
как губы растягиваются, и трижды закрыл его, щелкая зубами.

     - Нет, нет, сын мой. И волосы у меня не такие густые!

     Немой вытянул свободную руку, быстро  согнул  ее  и  повел
ладонью в воздухе, подражая полету ласточки.

     - Птица? Какая птица? Может быть, орел? Или Святой Дух?

     Рука повторила движение.

     - А, понимаю! Ты хочешь передать ощущение полета!

     Лицо немого расплылось в улыбке, он едва не уронил камень,
но вовремя  подхватил его, и над этим камнем слились воедино их
души, подобно единению с ангелом, радость...

     Теперь оба молча смотрели на камень.

     Беспредельная скорость  полета  ангелов,  запечатленная  в
неподвижности,  волосы  разметаны,  реют,  подхваченные веянием
духа, рот раскрыт, но не дождевая вода  изольется  из  него,  а
осанна и аллилуйя.

     Джослин вдруг поднял голову и улыбнулся с сожалением.

     - А ты не мог бы воплотить мое смирение, изваять ангела?

     Мычание, покачивание головы, собачьи, преданные глаза.

     - Значит,  вот каким я, обращенный в камень, вознесусь на
высоту двухсот футов, с четырех сторон башни, и пребуду  там  с
раскрытым  ртом, вещающим денно и нощно, вплоть до Судного дня?
Поверни-ка лицо ко мне.

     Немой  повернул  камень  и  послушно  держал   его   перед
Джослином.  Они  долго  стояли  молча,  не  шевелясь, и Джослин
разглядывал острые, торчащие  скулы,  раскрытый  рот,  раздутые
ноздри,  которые,  словно  два  крыла,  рвались унести в вышину
длинный нос и широко отверстые, слепые глаза.

     "Воистину так. В миг видения телесные очи слепы".

     - Откуда ты знаешь все это?

     Но немой ответил ему  безмолвным,  как  камень,  взглядом.
Джослин  коротко  рассмеялся,  похлопал  его  по  смуглой щеке,
ущипнул.

     - Наверно, твои руки знают,  сын  мой.  В  них  заключена
мудрость. Потому Всевышний и сковал твой язык.

     Мычание в горле.

     - Ну, ступай. А завтра можешь снова ваять с меня.

     Джослин пошел было прочь, но вдруг остановился.

     - Отец Адам!

     Он  поспешил  через  капеллу  Пресвятой девы к священнику,
стоявшему в тени, под самыми окнами.

     - Все это время вы ждали?

     Тщедушный священник терпеливо стоял, держа в руках письмо,
как поднос. Его блеклый голос задрожал в воздухе:

     - Я не смел ослушаться, милорд.

     - Простите, отец, я виноват перед вами.

     Но не успел он  произнести  это,  как  другая  забота  уже
вытеснила  раскаяние  из  его  головы.  Он повернулся и пошел к
северной  галерее,  слыша  за  спиной  стук  подбитых  гвоздями
сандалий.

     - Отец  Адам.  Вы ничего... вы ничего не видели у меня за
спиной, когда я стоял, преклонив колена?

     Мышиный голос пискнул:

     - Нет, милорд.

     - А если и видели, я повелеваю вам хранить молчание.

     В  галерее  он  остановился.  Над   головой   простирались
солнечные  ветви  и  стволы,  но  священники  стояли  в тени, у
стенки, отделявшей хор от широкой  кольцевой  галереи.  Джослин
слышал,  как у опор дробили камень, видел пыль, которая плясала
даже здесь, за дощатой перегородкой, разве только  помедленней.
Пляска пылинок увлекла его взгляд вверх, к высокому своду, и он
отступил на шаг, чтобы лучше видеть. И тут он почувствовал, что
его кованый каблук наступил на мягкие пальцы.

     - Отец Адам!

     Но  священник молчал и не шевелился. Он по-прежнему держал
письмо, и лицо его даже не дрогнуло. "Может быть, это потому, -
подумал Джослин, -  что  у  него  вовсе  и  нет  лица.  Он  как
деревянная  кукла, и вместо лица у него гладкая чурка". Джослин
со смехом сказал,  глядя  на  его  лысину,  окруженную  каемкой
жидких волос:

     - Простите,  отец  Адам.  О  вас так легко забываешь. - И
добавил, смеясь от радости и любви: - Я  буду  звать  вас  отец
Безликий.

     Священник по-прежнему молчал.

     - Ну ладно. Давайте это противное письмо.

     В  другом конце храма собирался хор, готовясь к следующему
богослужению.  Он  услышал,  как   запели   псалом.   Процессия
двинулась;  сначала  ясней  всего звучали детские голоса, потом
они притихли, уступив первенство  низким  голосам  викариальных
певчих.  Но вот притихли и они, из капеллы Пресвятой девы взмыл
одинокий голос: "А-а-а-а" - и,  подхваченный  эхом,  закружился
под огромным сводом, настигая сам себя.

     - Скажите, отец... Ведь все знают, что по мирским законам
она приходится мне теткой?

     - Да, милорд.

     - Надо  всегда  быть  милосердным - даже к ней, какова бы
она ни была теперь... или прежде.

     Снова молчание. "Двумя  крылами  закрывал  он  ноги  свои.
Ангел Твой - моя опора. Теперь я могу вынести все".

     - Что же говорят люди?

     - Но ведь это просто пьяная болтовня, милорд.

     - Я хочу знать.

     - Люди говорят, что без ее денег вам никогда не построить
шпиля.

     - Это правда. Что еще?

     - Говорят,  что  даже  тот, у кого грехи как багрянец, за
деньги будет похоронен у самого престола.

     - Так говорят?

     Священник все держал письмо в руках, как белый поднос.  От
письма  еще исходил тонкий аромат, забивался в ноздри, словно в
галерее, тускло освещенной с севера, вопреки  естеству  повеяло
дыханием   весны.   И  Джослин,  несмотря  на  начало  великого
свершения и на ангела, снова почувствовал досаду.

     - Оно смердит!

     Одинокий голос в капелле Пресвятой девы смолк.

     - Читайте вслух!

     - "Моему племяннику и..."

     - Громче.

     (А  в  капелле  Пресвятой  девы  опять   зазвучал   голос,
перекрывая эхо: "Верую во единого Бога...")

     - "...духовному  отцу  Джослину,  настоятелю  собора девы
Марии".

     (А в часовне молодые и старые голоса  слились:  "...творца
небу и земли...")

     - "Это  письмо  писано  по моей просьбе магистром Годфри,
поскольку ты, среди своих пастырских трудов и хлопот  о  шпиле,
не читал, как я полагаю, те письма, которые он написал для меня
за  эти  три  года.  Итак, дорогой племянник, я снова спрашиваю
тебя все о том же. Неужели ты не найдешь времени мне  ответить?
Когда  дело касалось денег, все было иначе, тогда ты отвечал не
мешкая. Будем говорить начистоту. И ты, и все люди знают, какую
жизнь я прожила, и всего лучше это известно мне самой. Но  ведь
все  кончилось  с  его смертью, которую я назвала бы убийством,
мученической кончиной. С тех пор я несу покаяние перед Творцом,
который, надеюсь, продлит дни недостойной  рабы  своей,  полные
тяжких испытаний во искупление грехов".

     ("...при Понтийском Пилате и страдавша...")

     - "Я  знаю, ты молчишь, потому что осуждаешь мою сделку с
царем  земным.  Но  разве  не  велит  Писание  отдавать  кесарю
кесарево?  Я  исполняла  это  в  меру  сил  своих.  Я должна бы
покоиться в Винчестере, среди королей, он обещал  это,  но  мне
отказано, хотя недалеко то время, когда я смогу лежать только с
мертвыми королями".

     ("...судить живых и мертвых".)

     - "Магистр  Годфри  хотел  вычеркнуть  эту  фразу,  но  я
воспротивилась. Неужели в твоем соборе  все  останки  столь  уж
безгрешны? Ты, верно, думаешь, что у меня нет надежды попасть в
рай,  но  я  уповаю  на лучшее. По южную сторону от хора есть -
или, во всяком случае, был до тебя - уголок,  который  освещает
солнце,   между   каким-то  стародавним  епископом  и  часовней
Настоятеля. Надеюсь,  меня  будет  видно  от  престола,  и  Бог
благосклонней  тебя  взглянет  на прегрешения, в которых мне до
сих пор так трудно раскаяться до конца".

     ("...исповедую единокрещение во оставление грехов...")

     - "В чем дело? Тебе нужны еще деньги? Ты хочешь  возвести
два шпиля вместо одного? Знай же, что я намерена разделить свое
состояние - он и в этом был щедр, как и во всем прочем, - между
тобой  и  бедняками,  оставив  лишь,  сколько  нужно,  на  свое
погребение, заупокойные службы и еще  вклад  во  спасение  души
твоей матери, с которой мы были очень дружны..."

     Он дотянулся и скомкал письмо в руках священника.

     - Мы  прекрасно обойдемся без женщин, отец Безликий. А вы
как думаете?

     - Милорд, о них сказано: "Лукавы и коварны".

     ("Аминь".)

     - А ответ, милорд?

     Но Джослин теперь вспоминал о начале свершения, об  ангеле
и  о невидимых очертаниях шпиля, которые уже сейчас открывались
глазу посвященного над собором в солнечном небе.

     - Ответ? - переспросил он со смехом. - Но зачем же менять
решение? Ответа не будет.



     ГЛАВА ВТОРАЯ

    Он вышел из галереи через деревянную дверцу и мгновение
постоял,  моргая  от  яркого  света.  Через  пролом  в   северном
    трансепте мог бы проехать целый фургон, и солдаты из  армии
главного мастера обтесывали края. Пыль стала гуще прежнего, она
клубилась  как  желтый  дым,  и  он  закашлялся  до  слез. Двое
землекопов углубились в землю уже по  пояс,  и  пыль  над  ними
висела  так  густо,  что  Джослину  показалось,  будто  их лица
искажены чудовищной гримасой, но потом он  разглядел,  что  они
просто  завязали  себе рты тряпками; на тряпках запеклась корка
пыли  и  пота.  Возле  ямы  дожидался  подручный;   он   поднял
наполненный землей лоток и пошел через северный трансепт, а его
место  занял  другой.  Миновав  густую завесу пыли, подручный с
лотком на плече натужно запел. При  первых  же  словах  Джослин
поспешно зажал уши и, глотая пыль, хотел было усовестить певца,
но  тот словно не заметил его и, распевая, вышел через пролом в
стене. Джослин быстро вошел в неф и огляделся. Он поискал возле
опор, но не нашел никого. Тогда он решительно свернул  в  южный
трансепт,  потом  распахнул тяжелую дверь аркады, рывком поднял
занавесь.  Но  в  скриптории  священнослужителя  не  оказалось;
только дьякон сличал две рукописи, уткнувшись носом в страницы.

     - Где ризничий?

     Юноша вскочил, подхватив книгу.

     - Милорд, он прошел здесь...

     Джослин  отдернул следующую занавесь, но в учебной галерее
тоже никого. Скамьи стоят вкривь и вкось, одна  опрокинута.  Он
подошел  к  парапету, оперся обеими руками о каменную плиту, на
которой были вырезаны  клетки  и  валялись  костяные  шашки,  и
выглянул наружу. Ризничий сидел на скамье, вынесенной из школы.
Он дремал на солнце, опершись спиной о колонну и сложив руки на
коленях.

     - Отец Ансельм!

     Весенняя  муха  ударилась  в нос отца Ансельма и метнулась
прочь. Он приоткрыл затуманенные глаза и снова опустил веки.

     - Милорд ризничий!

     Джослин поспешно отдернул  еще  одну  занавесь,  вышел  во
двор,   остановился   перед   отцом   Ансельмом   и,   подавляя
раздражение, сказал спокойно, как ни в чем не бывало:

     - В соборе пусто. Там никто не сторожит.

     Хотя казалось, будто отец Ансельм дремлет, он едва заметно
дрожал. Он открыл глаза, но не смотрел на Джослина.

     - Там пыль, милорд. Вы же знаете,  какая  у  меня  слабая
грудь.

     - Но вам незачем сидеть там самому. Отдайте распоряжение.

     Ансельм сдержанно кашлянул: кха, кха.

     - Как  же  мне  требовать  от  других  то, чего я не могу
сделать сам? Дня через два пыли  станет  поменьше.  Так  сказал
главный мастер.

     - А   пока,  стало  быть,  пускай  себе  распевают  любую
мерзость?

     Как ни старался Джослин сдержаться, он повысил голос,  его
правая  рука сжалась в кулак. Он заставил себя сразу же разжать
кулак - будто случайно согнул и разогнул  пальцы.  Но  ризничий
заметил  его движение, хотя смотрел в этот миг на большой кедр.
Он по-прежнему дрожал, но голос у него был спокойный.

     - Если вспомнить, милорд настоятель, сколь много теперь у
нас против устава творят, то песня, прошу  прощения,