го вверх - камень за
камнем, - думал Джослин. - Ведь ему не было видения.  Он  слеп.
Пускай  воображает,  будто  может  прекратить  постройку башни,
когда вздумает..." Но  тут  Рэчел  повернулась  к  ним,  и  они
услышали, что в яме ужас как темно и землекопы устали, лошадь и
то можно загнать, а тем более смирную, пора кончать работу.

     Джослин  отвернулся,  злясь  на  себя,  и  на  эту  глупую
женщину, и на  ее  мужа,  который  умеет  не  обращать  на  нее
внимания,  а  совладать с ней не умеет. С удивлением он увидел,
что солнце уже светит в западные окна, и сразу голод дал о себе
знать. Это тоже его рассердило, и совсем слабым утешением  было
слышать, как мастер обругал Рэчел:

     - Дура набитая!

     Джослин  знал,  что  это  пустые  слова,  даже не упрек, а
скорее всего - просто так, чтобы отвести беду, и что через пять
минут они снова будут вращаться один вокруг другого,  хохотать,
или  прогулгваться рука об руку у всех на глазах, или шептаться
о чем-то своем. Но, в общем-то, она праведница: из всех  слухов
и любовных историй на Новой улице, где поселились строители, ни
одна  сплетня  не  коснулась Рэчел или мастера. Джослин оглядел
неф, залитый солнечным светом,  и  снова  почувствовал  досаду.
"День  начался  радостью  и великими событиями, - подумал он. -
Было начало, и был мой  ангел.  Но  радость  понемногу  угасла,
словно ангел был послан не только укрепить и утешить меня, но и
предупредить".   Он   увидел   вдали   отца  Ансельма,  который
величественно восседал у западной двери,  высоко  и  неподвижно
держа  голову  в ореоле седых волос, и к его досаде примешалась
скорбь. Он  вздернул  подбородок  и,  обращаясь  к  патриархам,
вещавшим с цветных оконных стекол, сказал:

     - Пускай сердится, если ему угодно.

     У  него  за  спиной,  в трансепте, раздался смех и замер в
проломе. Значит, Рэчел ушла; он обернулся и увидел, что  мастер
разговаривает  с  землекопами.  Он  хотел  было вернуться и еще
настаивать, убеждать, но раздумал.  "Напрасно  я  сам  пошел  к
нему,  -  подумал  он.  -  Надо  было  призвать  его  к  себе и
выговорить ему за драку у ворот.  А  что,  если  мэр  потребует
суда?  И  я  не сказал даже половины того, что хотел. А все эта
женщина,  с  ее  наглым  подергивающимся  лицом  и  бесконечной
болтовней. Есть женщины, чье невежество крепче ворот и засовов.
Надо  было  и  ей  выговорить за нескромность, пусть знает свое
место. В другой раз, когда встречу  ее  одну,  поговорю  с  нею
терпеливо, объясню, как она должна себя вести.

     Господи, какими орудиями приходится пользоваться!"

     Он услышал в нефе стук подкованных сандалий и подумал, что
этот человек похож на деревянную куклу. Он обернулся. Отец Адам
шел обычным  своим  шагом,  не  спеша, но и не медля, как будто
никогда ничего другого не делал, только ходил вот так изо дня в
день, приносил, уносил,  ожидал  распоряжений  -  безжизненный,
равнодушный и покорный. Он стоял перед настоятелем, сложив руки
на  груди,  как  игрушка,  сделанная  ребенком, который даже не
пытался вырезать лицо, а руки и волосы нарисовал чернилами.  Он
снова  явился  с  каким-то  делом и теперь задерживал Джослина,
который с самого утра ничего не ел.

     - Неужели вы не можете подождать, отец Адам?

     Отец Безликий...

     Отец Безликий проскрипел своим ничтожным голосом:

     - Я думал, вы пожелаете прочесть письмо немедля, милорд.

     Джослин вздохнул  и  сказал  устало,  досадливо,  с  таким
ощущением, будто из него выжали всю радость:

     - Ну что ж, давайте сюда.

     Джослин  повернулся  и  подставил  письмо лучам заходящего
солнца. Он  читал,  и  лицо  его  прояснялось,  досаду  сменило
удовлетворение, потом восторг.

     - Вы хорошо сделали, что сразу принесли его мне!

     Он  преклонил  колени, перекрестился и возблагодарил бога.
Но волна радости уже нахлынула  снова,  подняла  его  с  колен,
понесла   к  мастеру,  который  разговаривал  у  ямы  со  своим
подручным  Джеаном.  Когда  Джослин  подошел,  мастер   прервал
разговор с Джеаном и сказал:

     - Твердого  грунта  все  нет.  Если вода в реке будет так
прибывать, копать глубже нельзя, придется ждать не одну неделю.
А может, и не один месяц.

     Джослин постучал пальцем по письму.

     - Вот тебе ответ, сын мой.

     - Что это?

     - Милорд епископ не забыл нас. Даже  сейчас,  пребывая  в
Риме у Святого Престола, он помнит о своей далекой пастве.

     Мастер сказал нетерпеливо:

     - Вы  что,  не  хотите  понять меня? Говорю вам, из денег
шпиль не построишь. Сделайте его из золота, и он только  глубже
уйдет в землю.

     Джослин со смехом покачал головой.

     - А теперь послушай меня, и ты увидишь, что тебе не о чем
беспокоиться.  Не  деньги посылает епископ. В конце концов, что
такое деньги? Он посылает нечто гораздо более, бесконечно более
ценное... - Волна чувств захлестнула  Джослина,  взметнула  его
голос  высоко.  Он  положил  руку  на плечи мастера, и это было
почти объятием. - Мы замуруем его в самый верхний камень шпиля,
и он пробудет там до конца дней. Милорд  епископ  посылает  нам
святыню. Гвоздь с креста господня.

     Он   убрал   руку   с   плеч   мастера,  который  стоял  с
непроницаемым лицом, и взглянул вдоль  залитого  солнцем  нефа.
Увидев  седую  голову  отца Ансельма, он вдруг подумал, что без
исцеляющего бальзама жизнь была бы непереносима.  И  он  быстро
пошел,  почти  побежал  к  старику  через  весь неф, размахивая
письмом.

     - Отец Ансельм!

     На этот раз Ансельм встал перед ним.  Он  встал  медленно,
безропотно  снося  свое  мученичество,  и  не  закашлялся, дабы
соблюсти достоинство, а лишь глухо, едва  слышно  кашлянул  три
раза. Лицо у него было холодное и непроницаемое.

     - Отец Ансельм. Дружба - бесценное сокровище.

     Все   то   же   непроницаемое  лицо.  Джослин,  окрыляемый
радостью, не отступал.

     - А мы что с ней сделали?

     - Вы ждете от меня ответа,  милорд,  или  же  это  вопрос
риторический?

     Джослин со всех сторон обволакивал его любовью.

     - Хотите прочесть это письмо?

     - Вы приказываете мне, милорд?

     Джослин громко рассмеялся.

     - Ансельм! Ансельм!

     Старик упрямо отвергал его любовь, отворачивался, глядя на
дощатую стенку, и покашливал негромко, но явственно, сухо: кха,
кха, кха.

     - Если   письмо   касается   капитула,  милорд,  мы,  без
сомнения, узнаем его содержание в должное время.

     - Ансельм. Я хочу сделать вам подарок. Я  освобождаю  вас
от  этой  обязанности.  Мне следовало знать, что с вашим слабым
здоровьем и при таком упорном нежелании... В  конце  концов,  я
больше  всех  занимаюсь этим делом. Я беру все на себя. Вы один
можете меня понять, вы, мой духовник, пастырь моей души.

     - Позвольте мне спросить, милорд.  Значит,  я  не  должен
буду ни сторожить в соборе, ни надзирать за сторожами?

     - Вот именно.

     Выражение  лица  Ансельма  не  изменилось, его благородный
профиль в ореоле седых волос был обращен к востоку.  Он  стоял,
величественный, царственный, спокойный. И тяжело обронил:

     - А грамота?

     Тяжелые  слова.  То не были жемчуга или самоцветы, которые
подобает рассыпать святому. То были булыжники. И Джослин не мог
даже обидеться, не находил, за что ухватиться, потому что, хотя
слова и были  дерзкими,  они  были  верны  и  отвечали  уставу:
"Коль  скоро  один  из  четырех  высших священнослужителей о
чем-либо договаривается с другим, да будет оный договор писан в
грамоте". Устав был словно начертан перед ними в воздухе, и
Ансельм покончил дело, приведя оттуда слова:

     - "Во изменение же писаного да будет тоже дана грамота
с приложением  малой  костяной  печати  в   присутствии   обоих
священнослужителей".  - Да, я знаю.

     Ансельм  снова  заговорил  холодно  и  спокойно. Он уже не
кашлял.

     - Это все, милорд?

     - Да, все.

     Он стоял, глядя назад через левое  плечо,  и  слышал,  как
удаляются шаги ризничего. "Надо забыть о нем, - подумал он. - Я
обманулся.  У него благородный вид, но из уст его падают только
камни".

     Он посмотрел на письмо епископа. "Мы словно  на  весах,  -
подумал  он. - Чем выше поднимает меня радость, тем ниже падает
Ансельм. Гвоздь и мой ангел. Канцеллярий, мастер и его жена..."

     Вдруг он почувствовал, как немилосердно  подрезаны  крылья
его  радости,  и  злоба  снова вспыхнула в нем. Пропади они все
пропадом, но работа должна продолжаться! Он прошел под западным
окном,  прижимая  письмо  к  груди,  вздернув   подбородок,   и
пробормотал в ярости:

     - Теперь уж я сменю духовника!

     Вечером,  когда  он  преклонил колени, чтобы помолиться на
сон грядущий, ангел снова явился и  стоял  у  него  за  спиной,
утешая его и овевая теплом.



     ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    На другое утро, проснувшись чуть свет, он услышал шум
дождя, сразу вспомнил слова  мастера и, среди прочего,  помолился
    о  хорошей  погоде.  Однако  дождь лил три дня, а потом дал
лишь полдня передышки, но облака висели  низко,  и  воздух  был
сырой  -  хозяйки  сушили  белье  у  очагов, где оно не столько
сохло, сколько чернело от сажи; потом ветер снова принес дождь,
который не унимался целую неделю. Когда настоятель  выходил  из
своего  дома  и, закутавшись в плащ, торопился к собору, облака
висели над самой крышей, так что даже зубцов не было  видно.  А
сам  собор, этот священный фолиант, высеченный из камня, уже не
возглашал славу, а лишь бормотал скучную проповедь. Он весь был
скользкий, вода струилась по  мху,  лишайнику  и  растресканным
камням. Когда дождь уныло моросил, время тянулось так же уныло,
медленно,  тоскливо.  А когда начинался ливень, тысяча каменных
голов словно оживала, и тогда вспоминалось, что те, с кого  они
изваяны,  давно гниют на погостах подле собора или у приходских
церквей. Из разинутых ртов извергалась  вода,  словно  то  была
новая,  неслыханная  еще  адская  мука,  и эта вода вливалась в
потоки,  которые  струились  по  стеклам,   свинцу,   каменному
кружеву, по контрфорсам, башенкам, зубцам и подзорам, а потом с
журчанием и бульканьем стекали в канаву у подножия стены. Когда
налетал  ветер,  он  не  разгонял  туч, а только вслепую бил по
воздуху, с каждым ударом словно опрокидывая на землю ушат воды,
и, когда он хлестал сзади, даже сам настоятель  пошатывался,  а
при  встречном  порыве  втягивал  голову в плечи, будто над ним
занесли кулак, и плащ трепыхался у него за спиной, как  крылья.
Когда ветер стихал, облака опускались ниже, и Джослину не видны
были  даже  верхние окна; из-за сплошной завесы дождя он уже не
чувствовал    величия    храма.    Теперь    ему    приходилось
довольствоваться   тем,   что  было  доступно  взору,  -  углом
какого-нибудь  мокрого  камня,  где  каждая   мелочь   казалась
огромной  и  было  множество  изъянов,  словно  на  коже, когда
рассматриваешь ее слишком близко. В углах на  северной  стороне
собора  -  но  теперь  не  стало солнца, по которому можно было
определить, где север, а где юг, - гнездился  застарелый  запах
мочи.  Река, выйдя из берегов, затопила дорогу и, не побоявшись
стражи у городских ворот, ворвалась на грязные улицы.  Мужчины,
женщины  и  дети  сидели,  съежившись,  у  очагов, и под каждой
крышей  витал  дым  от  сырых  поленьев  или  торфа.  Только  в
трактирах было людно.

     Землекопы  уже  не  работали у опор. Однажды Джослин, стоя
подле главного мастера, следил, как тот опускает в яму свечу на
веревке, и вдруг увидел, что на  дне  сверкнула  вода.  Из  ямы
несло  смрадом,  и  Джослин  отступил.  Но  мастер  не  обращал
внимания на смрад.  Он  стоял,  мрачно  уставившись  на  свечу.
Джослин    забеспокоился,   всполошился.   Заглядывая   Роджеру
Каменщику в лицо, он спросил:

     - Сын мой, что ты думаешь делать?

     Роджер проворчал:

     - Дел тут по горло.

     Он стал подниматься по скрытой в стене винтовой  лестнице;
вскоре Джослин услышал его медленные шаги с высоты ста двадцати
футов.

     С  тех  пор  как на Джослина впервые повеяло вонью из ямы,
многое для него  переменилось.  Теперь  он  замечал,  как  этот
омерзительный  запах  примешивается  по  всему  собору к запаху
ладана и сгоревшего воска: видно, вода незаметно просочилась  в
могилы  сильных  мира  сего  по  обе  стороны хора и под арками
главного нефа. И оказалось, замечал  это  не  он  один.  Живые,
которые  сделали  презрение  к  жизни своим ремеслом, сочли это
напоминание  слишком  бесцеремонным  и  отправляли   службы   с
неподобающим отвращением на лицах. Проходя из капеллы Пресвятой
девы  к  опорам  -  в  эти  дни тут было темно, - он настойчиво
повторял себе: "Здесь, где теперь смрадная яма, много лет назад
мне было явлено то, что я узрел, и я пал на  лицо  свое.  Нужно
всегда помнить об этом".

     Теперь  мастер  и  несколько  рабочих  трудились под самой
крышей. Они взломали свод, и, когда в соборе было хоть  немного
света,  вверху  виднелись стропила. Люди исчезали на внутренних
лестницах и снова появлялись в трифории, крошечные, как мухи, а
другие тем временем возводили леса у юго-восточной  опоры.  Они
поднимали  подмости  все  выше, словно ткали паутину, и в конце
концов опора стала  похожа  на  елку  с  обрубленными  ветвями.
Теперь  работа  уже  не  так  мешала  богослужениям, потому что
строители были уже на  крыше.  Смрадную  тишину  нефа  нарушали
только  редкие  удары  молота  где-то  под  крышей. А потом под
взломанным сводом  повисли  канаты,  они  медленно  колыхались,
словно  собор,  по  стенам  которого  снаружи  и  внутри теперь
проступила сырость, пророс  каким-то  гигантским  мхом.  Канаты
были  приготовлены для бревен, которые рабочие станут понемногу
подтаскивать сюда через пролом в трансепте, но они были  похожи
на  мох,  и запах еще усиливал впечатление. В темноте и сырости
даже сам Джослин лишь мучительным усилием воли  заставлял  себя
помнить,  какое  важное дело здесь совершается; и когда один из
мастеровых сорвался и упал с высоты, рассекая отчаянным  криком
воздух  от  свода  до  пола, такой плотный, что крик, казалось,
застыл, как бы вытесанный в этом плотном  воздухе  безжалостной
рукой, Джослин не удивился, что никакое чудо не спасло человека
от  каменной  плиты,  неумолимо  ждавшей его внизу. На собрании
капитула отец Ансельм не сказал ничего, но  негодование  в  его
глазах  было  красноречивей  слов,  и  Джослин понял, что и эта
смерть  записана  в  счет,  который  когда-нибудь   будет   ему
предъявлен.  Не темная ночь окутывала собор, а полдень, серый и
потому кощунственно безнадежный. Мальчишки из хора  истерически
хохотали,  когда  канцеллярий, который ковылял вслед за ними из
ризницы,  поворачивал  налево,  как  привык  делать   вот   уже
полжизни,  вместо того чтобы пойти направо, в капеллу Пресвятой
девы.  Несмотря  на  этот  смех   и   хихиканье,   богослужения
продолжались  и  все  шло своим чередом; но людей словно давила
какая-то незримая тяжесть.  Члены  капитула  брюзжали;  ученики
певческой  школы  поскучнели,  капризничали,  кашляли; мальчики
ссорились, сами не зная из-за чего. Младшие плакали без  всякой
причины. У старших подолгу стояли перед глазами ночные кашмары:
безносые   скелеты,   которые  всплывали  под  плитами  пола  и
прижимали плоские лица к  тяжелым  камням.  Неудивительно,  что
дети   рады  были  посмеяться  над  канцеллярием.  Но  однажды,
повернув налево, он не остановился, и тогда за ним  пошли  двое
певчих.  Они  отыскали его в полутьме у дощатой перегородки, он
шарил по ней, словно хотел пройти к престолу; они вывели его на
свет и увидели, как сильно  дрожит  его  правая  рука  и  какое
бессмысленное у него лицо. Дряхлого канцеллярия отвели домой, и
пожилых  священников начал терзать новый страх перед старческим
безумием.  В  смрадной  полутьме  днем  и   ночью   совершались
богослужения,  и  свечи ничего не освещали, лишь туманные нимбы
вокруг них мерцали в сыром воздухе, и  плыли  кверху  голоса  в
страхе  перед  старостью  и  смертью,  в  страхе перед глухими,
исполинскими   стенами,   в    страхе    перед    темнотой    и
беспредельностью, в которой нет надежды.

     - Господи, услышь моление мое!

     А  потом  пополз слух, что в городе началась чума. И лица,
взиравшие  на  свет  алтаря,  который  знаменовал   присутствие
Святого Духа, - напряженные, безмолвные лица с горящими глазами
- множились,  толпа  росла.  Джослин никогда не подходил к этой
толпе, потому что у него был ангел, который  время  от  времени
утешал,  согревал  и укреплял его. Но как хороший военачальник,
он видел, что  людям  нужна  поддержка:  ведь  даже  ему  стало
казаться,  что  мастеровые,  эти  орудия,  которыми приходилось
пользоваться, теперь без толку лазают по стенам, как  обезьяны.
Чтобы ободрить их, он велел вынести макет со шпилем на середину
храма  и  поставить  у  северо-западной  опоры.  Макет стоял на
столике, и казалось, он один был  чистым  во  всем  соборе,  но
стоило притронуться к нему, и палец становился мокрым.

     Так  прошло  Рождество.  Да  возликует  небо и возрадуется
земля пред Господом, ибо Он грядет.

     Так и считалось, что  Он  грядет,  но  облака  по-прежнему
висели  над собором, и, если мелкий дождь ненадолго переставал,
люди  недоверчиво  поднимали  головы  и  ощупывали  свои  лица.
Однажды,  когда  дождь  стих,  но  в  сырой  пещере нефа стояло
особенно сильное зловоние, Джослин пришел к макету, дабы самому
ободриться. Он с трудом вытащил шпиль  из  гнезда,  потому  что
дерево  разбухло,  и  держал  его благоговейно, как святыню. Он
нежно гладил его, покачивал в руках, смотрел на него, как  мать
на  дитя. Макет шпиля был восемнадцати дюймов, нижняя половина,
сделанная в виде четверика, была прорезана высокими  окошечками
и  оканчивалась  целым  лесом  стройных  башенок,  над которыми
поднималось острие, тонкое, без единого украшения, с  крохотным
крестиком  на  конце.  Крестик  был  меньше наперсного. Джослин
стоял у опоры и все покачивал  шпиль,  все  твердил  себе,  что
теперь  вода  непременно  пойдет  на  убыль. Ведь вот уже целую
неделю нет дождя. Март выдался безветренный, но хмурый,  и  все
же можно было надеяться, что отсыревшее солнце пробьется сквозь
тучи  и  высушит  рыхлую  грязь  на полях. Поглаживая шпиль, он
услышал, как Джеан ругается у пролома в  трансепте.  Он  закрыл
глаза  и подумал: "Мы выдержали! Отныне да будет все по-иному!"
И он словно увидел закрытыми глазами,  как  теплые,  сухие  дни
набирают  силу,  устремляются к свету. На крыше раздались удары
молота, и шпиль, который он держал в руках, вдруг привел его  в
волнение; он вспомнил стройные линии, сходившиеся в воздухе над
собором,   и   задохнулся   от   восторга.  Он  ожил.  Вздернув
подбородок,  он  открыл   глаза   и   рот,   готовый   вознести
благодарение Богу.

     И замер, не вымолвив ни слова.

     Из  Пэнголлова царства появилась Гуди Пэнголл. Она сделала
три быстрых шага вперед. Потом остановилась и отступила на шаг.
И снова пошла, уже медленней,  пошла  на  середину  собора,  но
смотрела  она  не туда. Она смотрела в сторону. Одной рукой она
стягивала ворот плаща, другую с корзиной подняла к  груди.  Она
смотрела в сторону, словно обходя быка или жеребца. Ноги влекли
ее  подальше  от  опасного  места,  она едва не задевала плечом
стену, но уйти не могла. Глаза чернели, словно  два  пятна,  на
бледном,  осунувшемся за долгую зиму лице, рот приоткрылся, она
выглядела бы глупо, но такое нежное существо не может выглядеть
глупо, и к тому же этот неприкрытый страх... Джослин  проследил
за  ее  взглядом; и тут время понеслось вскачь или, может быть,
вовсе остановилось. И поэтому Джослин ничуть не удивился, когда
понял, что знает, на кого она смотрит,  хотя  еще  и  не  видел
мастера.

     Роджер  Каменщик  стоял  одной  ногой  на  стремянке,  под