жослин вскочил, попятился,
увидел руки, лица, ноги, волосы, блузы, кожаные робы - все  это
промелькнуло перед ним, не задевая сознания. Зеркало с грохотом
упало.  Джослина  отшвырнули  к  опоре,  и  кто-то  - но кто? -
взвизгнул совсем рядом:

     - Земля оползает!

     Он закрыл лицо руками и тут услышал голос мастера:

     - Ни с места!

     И словно чудом шум  замер,  осталось  лишь  пронзительное,
безумное, звенящее напряжение. Тогда мастер крикнул снова:

     - Ни  с  места! Слышите? Тащите камень, какой попадет под
руку... заваливайте яму!

     И снова шум, но теперь он звучал протяжным хором:

     - Заваливайте яму! Яму! Яму!

     Джослин прижался к опоре, а толпа  бурлила,  откатывалась.
"Теперь  я знаю, что мне делать, - подумал он. - Вот для чего я
здесь!" Толпа уже  возвращалась,  чьи-то  руки  несли  каменную
голову  настоятеля  Джослина  и  швырнули  ее  в  яму, а он тем
временем скользнул за  опору,  в  галерею.  Он  бросился  не  в
капеллу  Пресвятой  девы,  а  в  хор  и  упал  на  колени перед
пюпитром, у самого престола. Камни пели, этот звук пронзал его,
но он отбивался, стиснув зубы  и  кулаки.  Его  воля  вспыхнула
яростным  пламенем,  и  он  вогнал ее в четыре опоры, втиснул в
камень  вместе  с  болью  в  затылке,  в   висках,   в   спине,
возрадовался  в  помрачении чувств огненным кругам и вспышкам -
пускай бьют прямо  в  открытые  глаза,  сильней,  еще  сильней!
Стиснутые  кулаки  тяжело лежали перед ним на пюпитре, но он не
замечал их. Смятенный, но  упрямый,  он  чувствовал:  это  тоже
молитва!   И   он   стоял   на  коленях,  недвижный,  скорбный,
терпеливый; и пение камней неумолчно звучало в его голове.  Под
конец  он  вообще  перестал что-либо понимать и знал лишь одно:
что держит на своих плечах весь собор. Он замер,  время  словно
остановилось,   и  вокруг  была  пустота.  Только  когда  он  с
недоумением увидел перед собой два бугра, пришло ощущение,  что
он  вернулся издалека, неведомо откуда; вглядываясь в эти бугры
сквозь огненные вспышки - они теперь были не такие яркие  и  не
метались,  а  как бы плыли, - он понял, что это его кулаки, все
так же вдавленные в пюпитр. Вдруг он спохватился, почувствовал,
что ему чего-то не хватает, и чуть не вскрикнул  от  ужаса,  но
тут  же  понял,  что просто камни перестали петь; наверное, они
уже делали свое дело у него в голове. Он  глянул  поверх  своих
кулаков  и  увидел Роджера Каменщика, который стоял перед ним и
чуть заметно улыбался.

     - Преподобный отец...

     Джослин сразу опомнился, хотя все еще был оглушен. Слишком
многое переменилось, предстало в ином виде. Он облизал  губы  и
заставил  себя разжать кулаки, но над тем, что сжималось у него
внутри, он не был властен.

     - Что скажешь, Роджер, сын мой?

     Роджер Каменщик улыбнулся - теперь уже открыто.

     - Я смотрел на вас и ждал.

     ("А видишь ли  ты,  как  накалена  моя  воля,  упрямец?  Я
боролся с ним, и он не одолел меня".)

     - Я  всегда  рад  тебе помочь, когда у тебя есть нужда во
мне.

     - Вы?..

     Мастер сцепил руки на затылке  и  качнул  головой,  словно
стряхивал  что-то.  "Вот  оно  что,  -  подумал  Джослин.  - Он
почувствовал себя свободным. Он думает, что теперь свободен. Он
не понимает. Не знает. У него сейчас легко на  сердце".  Мастер
опустил руки и задумчиво кивнул, как бы соглашаясь.

     - Ваша правда, отец. Я не спорю, вы всегда принимали нашу
работу  близко  к сердцу. Конечно, вы не могли предвидеть... Но
ведь все решилось само собой, верно? И отчасти я рад. Или  нет.
Я рад от души. Теперь все ясно.

     - Что же именно?

     Роджер  Каменщик рассмеялся безмятежным смехом в полумраке
хора.

     - Да ведь тут и говорить не о чем. Строить дальше нельзя.

     Губы Джослина скривились в улыбке.  Роджер  маячил  где-то
далеко,  совсем  крошечный. "Вот сейчас, - подумал он. - Сейчас
посмотрим".

     - Объясни мне.

     Мастер пристально осмотрел свои  ладони,  отряхнул  с  них
пыль.

     - Вы сами все знаете не хуже меня, преподобный отец. Выше
нам не подняться.

     Он усмехнулся.

     - Как-никак первый ярус готов. Можно поставить башенки по
углам, и над каждым окном будет по голове настоятеля Джослина -
кстати,   их   придется  ваять  заново.  Мы  наведем  крышу,  и
посередине можно установить флюгер. Если сделать больше,  земля
снова  начнет  оползать. Да, вы были правы. Это невероятно даже
для тех времен, но у собора нет  фундамента.  Вообще  никакого.
Под ним просто земля.

     Выдерживая  страшную  тяжесть  собора  и ожидая, что ангел
вот-вот вернется, Джослин выпрямился и сложил руки на коленях.

     - Что нужно, Роджер, чтобы тебя успокоить? Я хочу  знать,
как  сделать шпиль надежным по всем правилам твоего искусства и
мастерства?

     - Это невозможно. Или скажем так: мы тут не можем  ничего
поделать.  Будь  у  нас сколько угодно времени и денег, я уж не
говорю о мастерстве... Ну, тогда мы  могли  бы  разобрать  весь
собор  по  камешку.  Мы  вырыли бы котлован сто на сто ярдов и,
скажем, футов на сорок в глубину.  А  потом  заполнили  бы  его
камнем.  Но,  конечно, сперва его залило бы водой. Подсчитайте,
сколько потребуется людей с ведрами? И  представьте  себе,  что
неф  все  это  время  стоит на краю трясины! Вы меня понимаете,
отец мой?

     Джослин повернулся и  сквозь  пламя,  пылавшее  у  него  в
голове, взглянул на престол. "Вот как это бывает, - подумал он,
- вот как бывает, когда приносишь себя в жертву и жертва угодна
Богу".

     - Ты боишься дерзнуть.

     - Я дерзал до последнего.

     - Какое там. Где же твоя вера?

     - Думайте  что  угодно,  отец  мой,  но теперь - конец! И
говорить больше не о чем.

     "Вот что чувствуешь, когда  твоя  воля  слита  с  великой,
беспредельной Волей".

     - Видно,  Роджер,  ты нашел наконец другую работу. Где же
это - в Малмсбери?

     Мастер равнодушно посмотрел на него.

     - Пусть так, если хотите.

     - Да я не хочу, я знаю, и ты тоже знаешь. Там ты  думаешь
перезимовать и получить работу для своей армии.

     - Надо же людям жить.

     У  опор  всколыхнулся  шум,  который  пробудил  в Джослине
досаду. Он закрыл глаза и сказал сердито:

     - Кто это там?

     - Мои люди. Они ждут.

     - Ждут нашего решения.

     - Земля решила за нас!

     Тяжелое дыхание мастера раздавалось совсем близко, у самых
зажмуренных глаз Джослина.

     - Отец, надо остановиться, пока не поздно.

     - Пока есть другая работа для твоей армии!

     Теперь и в голосе мастера зазвучала злоба.

     - Ну что ж. Я спорить не стану.

     Джослин почувствовал,  что  дыхание  удаляется,  и  быстро
простер руку.

     - Подожди. Подожди минутку!

     Он  сложил  руки  на  пюпитре  и  осторожно опустил на них
голову. Он подумал: "Сейчас все  тело  мое  вспыхнет  огнем,  и
сердце будет корчиться в пламени. Нот это мое предназначение".

     - Роджер, ты здесь?

     - Ну?

     - Выслушай меня. Что на свете ближе, чем брат брату, дитя
- матери? Ближе, чем рот и рука, мозг и мысль? Видение, Роджер.
Я знаю, этого ты понять не можешь...

     - Нет, могу!

     Джослин поднял голову и вдруг улыбнулся.

     - Можешь, да?

     - Но есть предел, за которым видение не более чем детская
сказка.

     - А!  -  Он  медленно,  осторожно покачал головой, и огни
поплыли перед  глазами.  -  Значит,  ты  ничего  не  понимаешь.
Ничего.

     Роджер  снова  подошел  к  нему  по  гладким плитам пола и
остановился, глядя на него сверху вниз.

     - Преподобный отец. Я... я восхищаюсь вами. Но против нас
сама земля.

     - Ближе, чем земля к ступне...

     Роджер упер руки  в  бока,  отбросив  последние  сомнения.
Голос его зазвучал громче:

     - Слушайте. Можете говорить что угодно. Я все решил.

     - Ты, но не я.

     - Конечно, я понимаю, что это для вас значит. Поэтому я и
хочу  вам  все  объяснить. Видите ли, тут есть еще помеха. Меня
заманили.

     - В шатер.

     - В какой шатер?

     - Нет, это неважно.

     - Я чуть не попался,  но  теперь,  когда  строить  дальше
нельзя, я могу уйти, уйду и все забуду, чего бы это ни стоило.

     - Порвешь путы.

     - Ведь,  в конце концов, это лишь тоненькая паутинка. Кто
бы мог подумать!..

     Осторожно,  не  спуская  глаз  с  расставленной   западни,
Джослин поманил зверя.

     - Да, всего только паутинка.

     - И  еще  одно.  То  же,  что для священника святость его
сана. Вы должны понять, отец мой, что это такое. Честь мастера,
если угодно.

     - И выгодная работа для твоей армии в Малмебери.

     - Да поймите же вы!..

     - Таким способом ты  думаешь  сберечь  и  честь,  и  свою
армию. Но все не так просто. Цена огромна, Роджер.

     - Ну что ж. Тогда - прощения просим.

     В голове у Джослина среди пламени закружились Гуди Пэнголл
и Рэчел.  И лица всех каноников... "Мне было видение. Я защитил
бы ее, если бы мог, - защитил бы  их  всех.  Но  каждый  сам  в
ответе за свое спасение".

     - Ты  один  можешь  построить шпиль. Так говорят все. Ты,
знаменитый Роджер Каменщик.

     - Его никому не построить!

     У опор раздался яростный вопль, потом взрыв смеха.

     - Как знать, Роджер.  А  вдруг  найдется  человек  смелее
тебя.

     Упрямое молчание.

     - Ты  просишь  освободить  тебя  от подряда, скрепленного
печатью. Это не в моей власти.

     Роджер пробормотал:

     - Ну и пусть. Будь что будет - я решился.

     Решился бежать от паутины,  от  страха,  от  самого  себя,
которому не дано дерзать.

     - Не торопись, сын мой.

     У  опор  снова  раздались  крики,  и  шаги  мастера  стали
удаляться по каменным плитам. Джослин снова простер руку:

     - Постой.

     Он услышал, как мастер остановился и  повернулся  к  нему.
"До  чего  я  дошел? - подумал он растерянно. - Что я делаю? Но
иного пути нет!"

     - Да, отец?

     Джослин сказал с досадой, прикрыв глаза руками:

     - Подожди. Подожди минуту!

     Нет, ему не  нужно  было  оттягивать  время:  решение  уже
пришло само. Где-то позади глаз всплыла мучительная тревога, но
не потому, что шпилю грозила опасность, нет, именно потому, что
шпилю  ничто не грозило - он будет построен, это предопределено
и теперь еще более  неизбежно,  чем  прежде.  И  он  знал,  что
делать.

     Он  задрожал  всем  телом,  как,  наверное, дрожали камни,
когда начали петь. А потом эта дрожь утихла  так  же  внезапно,
как пение камней, и он стал спокоен и холоден.

     - Я  написал  в  Малмсбери,  Роджер. Аббату. Я знал о его
намерениях. И известил его, что вы еще долго будете заняты.  Он
наймет других.

     Он услышал быстрые приближающиеся шаги.

     - Вы!..    Он  поднял  голову  и  осторожно открыл
глаза. В хоре теперь было почти темно, но  скупые  блики  света
превратились в огненные вспышки и ореолы, озарившие все вокруг.
Они  окружали  мастера,  который  обеими  руками  стиснул  край
пюпитра. Его  руки  так  сжимали  доску,  словно  он  хотел  ее
разломить.  А Джослин, щурясь от сияния, заговорил тихо, потому
что слова эхом отдавались в голове, причиняя ему боль:

     - Сын мой. Когда столь великое дело  предопределено,  оно
неизбежно  должно быть вложено в душу... в душу человека. И это
ужасно. Только теперь я начинаю понимать, как это  ужасно.  Это
подобно  горнилу.  О цели человек, быть может, и знает кое-что,
но не знает, какой ценой... Да  отчего  они  там  не  помолчат?
Отчего  не  подождут смирно? Нет, не знает. Мы с тобой избраны,
чтобы свершить это вместе. Свершить  великое  и  славное  дело.
Теперь  я истинно знаю: оно погубит нас. Но в конце концов, кто
мы такие? И я заверяю тебя, Роджер,  всей  душой  своей:  шпиль
можно  построить, и мы построим его, невзирая ни на какие козни
диавола. Его построишь ты, потому что никому другому это не под
силу. Я знаю, надо мной смеются. И над  тобой,  наверное,  тоже
будут  смеяться.  Пусть.  Мы  строим для них и для их детей. Но
только я и ты, сын мой, друг мой, только мы,  когда  перестанем
мучить самих себя и друг друга, будем знать, из какого камня, и
бревен, и свинца, и известки он построен. Ты меня понимаешь?

     Мастер  смотрел  на  него.  Он  уже  не  сжимал  пюпитр, а
цеплялся за него, как за обломок доски в бушующем море.

     - Отец, отец... ради Господа, отпустите меня!

     "Я делаю то, что должен сделать. Этот человек уже  никогда
не будет прежним перед лицом моим. Никогда он не будет прежним.
Я победил, теперь он мой, мой пленник, и он исполнит свой долг.
Вот сейчас западня защелкнется".

     Шепот:

     - Отпустите меня.

     Щелк!

     И молчание, долгое молчание.

     Мастер  разжал  руки  и медленно попятился сквозь сияние в
клокочущий шум за перегородкой. Голос его звучал хрипло.

     - Вы не знаете, что будет, если мы станем строить дальше!

     Он пятился, широко раскрыв глаза; у двери он остановился.

     - Вы не знаете!

     Ушел.

     Шум у опор затих. Джослин  подумал:  "Нет,  это  не  камни
поют.  Это у меня в голове". Но тут тишину рассек яростный рев,
а потом он услышал  крики  Роджера  Каменщика.  "Надо  идти,  -
подумал он, - но к нему я не пойду. Я лягу. Только бы добраться
до постели".

     Ухватившись за пюпитр, он с трудом выпрямился. Он подумал:
"Это уж его забота. Пускай все улаживает он, раб моего великого
дела".  Он  осторожно вышел в галерею. На ступенях он помедлил,
прижался  спиной  к  стене,  закинул  голову  и  закрыл  глаза,
собираясь  с  силами.  "Они  в бешенстве, но все равно придется
пройти через  их  толпу",  -  подумал  он  и  неверными  шагами
спустился со ступеней.

     Его  встретили  взрывом  хохота,  но  смеялись не над ним.
Звуки казались тусклыми, как огни, кружившие у него  в  голове.
Повсюду  были  коричневые  блузы,  кожаные  робы, синие куртки,
ноги,  обмотанные  крест-накрест,  кожаные  котомки,  бородатые
лица,  оскаленные  зубы.  Вся  эта громада двигалась, бурлила и
шумом своим оскверняла святость  храма.  Он  взглянул  на  яму,
по-прежнему  черной  пастью  зиявшую  в полу; сквозь лес ног он
увидел, что яма засыпана не доверху. Он знал, что  это  кошмар:
все,  что  он видел, запечатлевалось в глазах, как при вспышках
молнии. Он увидел людей,  которые  насмехались  над  Пэнголлом,
держась подальше от его метлы. Это было словно апокалипсическое
видение:  мастеровой,  приплясывая,  приблизился  к Пэнголлу, и
макет шпиля бесстыдно торчал у него между ног... А потом вихрь,
шум, звериные морды обрушились  на  Джослина,  швырнули  его  о
камень,  и  он уже ничего не видел, только услышал, как Пэнголл
рухнул... Услышал протяжный волчий вой, с  которым  он  побежал
через  галерею,  услышал,  как вся свора, улюлюкая, устремилась
следом. Едва дыша, он чувствовал, что немой стоит  над  ним  на
коленях,  а  коричневые  туши  лезут,  напирают,  давят на него
сзади. Он  лежал,  ожидая,  что  напряженные  руки  вот-вот  не
выдержат,  дрогнут  и  страшная  тяжесть раздавит их обоих, и в
этот миг понял, что еще одна картина навеки запечатлелась в его
глазах. Всякий раз, как  он  окажется  в  темноте,  не  занятый
мыслями,  эта  картина будет представать перед ним. Это была...
была и всегда будет Гуди Пэнголл, стоящая у каменной опоры, где
ее накрыла людская волна. С нее  сорвали  платок.  Пряди  волос
разметались,  упали  на грудь лохматым рыжим облаком; болталась
спутанная, перекрученная коса с развязавшейся  зеленой  лентой.
Гуди  прижималась к опоре спиной, хваталась за камень, и сквозь
дыру в разодранном  платье  сверкал  белый  живот  с  впадинкой
пупка.  Она  повернула голову, и Джослин знал, что до скончания
времен не  забудет,  куда  устремлен  был  ее  взгляд.  С  того
мгновения,   как   раскинулся  шатер,  ей  больше  некуда  было
смотреть, некуда повернуть лицо с побелевшим,  стиснутым  ртом,
кроме  как  к  Роджеру,  который  стоял  по другую сторону ямы,
простирая руки в терзаниях и мольбе, покоряясь и признавая свое
поражение.

     И тут руки немого дрогнули.



     ГЛАВА ПЯТАЯ

    Когда он очнулся у себя в спальне, пение  зазвучало  снова,
но
он  не мог вспомнить, откуда оно исходит. От этого оно не  давало
    ему  покоя,  он  вертел головой и тревожился тем более, что
сам был заперт, как в клетке, в собственной голове, где  царила
почти  полная  пустота.  А то немногое, что там было, без конца
кружилось,  тщетно  пытаясь  найти  свое  место.  Меж  потоками
событий  образовался  некий  водораздел,  связанный  с каким-то
разговором, и он  помнил,  что  это  был  разговор  с  Роджером
Каменщиком,  кажется,  в  темном  хоре.  И еще были встрепанные
рыжие волосы, разметавшиеся  по  зеленому  платью,  и  каменная
опора  позади.  Это мучило его невыносимо, потому что, несмотря
ни на какие усилия, он не мог снова увидеть под этими  волосами
тихую женщину, ту самую, которая так тихо, с улыбкой, входила в
собор, останавливалась и осеняла себя крестным знамением, когда
он   ее   благословлял.   Эти   рыжие  волосы,  так  неожиданно
обнажившиеся из-под строгого платка,  словно  нанесли  прошлому
смертельную  рану, или совсем стерли его, или же смешали череду
дней. Он  старался  вновь  увидеть  эту  женщину,  вернуться  к
прежним,  безмятежным  временам,  но  не  мог, потому что перед
глазами стояли рыжие  волосы.  А  пронзительное  пение  звучало
неотступно, и все остальное было как бы ненужным привеском.

     Отец  Ансельм, молчаливый и отчужденный, пришел исповедать
его, но он ничего не помнил,  кроме  того,  что  хотел  сменить
духовника,  и  отец  Ансельм ушел. Тогда Джослин встревожился и
несколько раз посылал узнать, что происходит;  он  боялся,  что
армия  прекратила  работу. Но отец Безликий принес удивительную
весть:

     - Они работают смирно и прилежно. Все тихо.

     И Джослин понял, что великое дело по-прежнему не в людских
руках.

     И тогда он спросил о Роджере.

     - Он бродил по собору. Говорят, ищет  чего-то.  Но  чего,
никто не знает.

     - А она?

     - Как всегда, ходит за ним следом.

     - Я  не  об  этой  спрашиваю.  Я  о  рыжеволосой.  О жене
Пэнголла.

     - Ее почти не видно.

     "Это от стыда, - подумал Джослин. -  Другой  причины  нет.
Она   прорвала   шатер,   и   эти  люди  видели  ее  полунагую,
растрепанную".

     И тут отец Безликий заговорил снова:

     - А муж ее, Пэнголл, сбежал.

     Тогда голова  Джослина  произнесла  перед  отцом  Безликим
проповедь о цене камня и бревен. У этой проповеди было странное
свойство:  после всех блужданий она, как планета, снова и снова
возвращалась  к  исходной  точке.  В  какой-то   миг,   посреди
проповеди,  голова,  истерзанная болью, погрузилась в глубокий,
здоровый сон. Пробудившись,  она  уже  знала,  где  она  и  что
происходит   вокруг.  Более  того,  во  сне  она  обрела  новую
крепость, словно погружалась  в  него  не  для  отдыха,  а  для
исцеления.  Она  обрела  пылающую  уверенность,  в  сравнении с
которой  прежняя  уверенность  могла  показаться  лишь  детским
упрямством.  "Я  должен  встать",  -  подумал он; пошатываясь и
смеясь, он встал с постели. К нему бросился отец  Безликий,  но
он обеими руками оттолкнул тщедушного священника:

     - Нет, нет, отец Безликий! Пустите. У меня важное дело!

     И  эти  слова  исторгли  у  него  визгливый  смех, который
прозвучал на двух  высоких  нотах.  В  этом  смехе  была  некая
неизбежность.  Он  спустился  с  лестницы,  вышел  во двор, под
сентябрьское солнце, и поплелся к собору зигзагами, словно брел
через высокие хлеба. У западной двери  он  остановился,  тяжело
дыша,  овладел  собой  и  вошел, а в голове у него пылала новая
уверенность, наполняя его мучительной радостью.

     Увидев опоры, он сразу вспомнил, откуда исходило пение;  и
едва  он  вспомнил  это,  звук  с