ли,  -  подумал  он.  -  Ансельм
тогда  был еще молодой, а Роджер Каменщик - совсем мальчишка. А
она... И я был молодой или по крайней мере моложе".

     В вечерних сумерках заскрипел голос отца Адама:

     - "К тому времени я уже три года исполнял это служение, и
однажды вечером я стоял на коленях у себя в молельне и изо всех
своих слабых сил молил Бога избавить меня  от  гордыни.  Потому
что  я  был молод и преисполнен чудовищной гордыни, ослепленный
блеском своего храма. Одна лишь гордыня и была во мне..."

     - Это правда.

     - "Мне было  явлено  беспредельное  милосердие.  В  своем
ничтожестве  я  стремился,  сколько  мог,  возвыситься духом. Я
пожелал воочию увидеть храм непреложно стоящим на моем пути;  и
это было тем легче, что его стены были видны мне через окно..."

     Джослин  уже  снова  вертел  головой на подушке. Он думал:
"Что это объясняет? Ничего! Ничего!"

     - Неужели ничего?

     - "Я видел очертания  крыши,  стен,  выступы  трансептов,
башенки, которые выстроились вдоль парапетов..."

     - Неужели это ничего не означало, отец мой?

     - "Теперь  я  знаю, кто и зачем направил туда мой взгляд.
Но в то время я еще ничего не знал,  я  мог  только  стоять  на
коленях  и  смотреть, пока не исполнился равнодушия к тому, что
видел.  И  вдруг  сердце  мое  дрогнуло;  должно  быть,  в  нем
поднялось  некое чувство. Оно крепло, устремлялось все выше и у
вершины вспыхнуло животворным огнем..."

     - Это правда... верьте мне!

     - "...и вдруг  исчезло,  а  я  остался,  пригвожденный  к
месту.  Потому  что в синеве неба я увидел ближнюю башенку; это
было истинное воплощение моей молитвы в камне.  Оно  вознеслось
над  хитросплетением суетных мыслей, и с ним вознеслось сердце,
ввысь, все тоньше, острее, и на самой вершине вспыхнуло  пламя,
изваянное из камня, которое я только что созерцал".

     - Да,  так  и  было.  Вам  стоит  только обернуться, и вы
увидите ту башенку.

     - "Дети мои, если уже это поразило мой скудный ум, то как
описать чудо, которое свершилось вслед за тем? Я смотрел и  все
более   прозревал.  Словно  эта  башенка  открыла  передо  мной
огромную книгу. Словно я обрел вдруг новый слух и новое зрение.
Весь храм - а я-то в безумии своей молодости хулил его  за  то,
что  он порождал во мне гордыню! - весь храм открылся мне. Весь
он заговорил. "Мы труд", -  говорили  стены.  Стрельчатые  окна
складывали  ладони  и  пели:  "Мы молитва". А треугольник крыши
словно Троица... Но как это  объяснить?  Я  хотел  отречься  от
своего дома, но он возвратился мне тысячекратно".

     - Воистину так.

     - "Я бросился к дверям и вбежал в собор. А теперь я хочу,
чтобы  вы  поняли  меня  до конца. Собор предстал передо мной в
образе  человека,  возносящего  молитву.  А  изнутри   он   был
великолепной  книгой, в которой начертано наставление для этого
человека. Помню, уже наступил зимний вечер и  в  нефе  темнело.
Патриархи  и  святые сияли в окнах; и на всех алтарях в боковых
нефах горели свечи, возженные вами.  Еще  пахло  ладаном,  и  в
часовнях  звучали голоса священников, служивших мессу... но это
вы знаете сами! Я шел вперед - или нет, меня вел  мой  ликующий
дух,  и  ликование  росло  с  каждым  шагом,  и  я был исполнен
твердости  и  самоотречения.  Когда  я  дошел  до   опор,   мне
оставалось лишь пасть на лицо свое..."

     - У  этих  самых опор. Сколько раз с того дня я падал там
ниц.

     - "Потому что  я  как  бы  слился  воедино  с  мудрыми  и
святыми... или нет - со святыми и мудрыми строителями..."

     - Опоры гнутся!

     - "Мне  стал понятен их тайный язык, такой ясный, видимый
всякому, имеющему глаза, чтобы видеть. В тот миг Его поучение о
небе и аде лежало передо мной, и я понял  то  ничтожное  место,
которое   отведено   мне   Его   промыслом.  Сердце  мое  снова
устремилось ввысь и воздвигло во мне  храм  -  стены,  башенки,
покатую  крышу  -  во всей истинности и непреложности; и в этом
новообретенном смирении и новообретенном знании  во  мне  забил
источник  -  вверх, в стороны, ввысь, сквозь внепространство, -
пламенный, светлый, всеподчиняющий,  непреоборимый  (да  и  кто
мог,  кто  посмел  бы  ему  противоборствовать?),  беспощадный,
неудержимый, пылающий источник духа, безумное  мое  горение  во
имя Твое..."

     - О Господи!

     - "А  вверху,  если  только слово "верх" может что-нибудь
тут значить, был некий образ, некий дар,  в  обладании  которым
несть  гордыни. Тело мое покоилось на камнях, мягких как пух, и
вмиг, во мгновение ока, оно преобразилось, воскресло,  отринуло
всяческую  суету. Потом видение исчезло, но воспоминание о нем,
которое  было  для  меня  подобно  манне,  обрело  плоть,   оно
воплотилось  в  шпиль,  в  сердце каменной книги, в ее венец, в
вершину молитвы!"

     - А теперь это уродливая  развалина.  Ничего  похожего...
Ничего.

     - "Наконец  я встал. Свечи горели по-прежнему и ничуть не
стали короче, священники служили мессу - ведь по жалкой людской
мере протек лишь единый миг. Я шел через  неф,  и  образ  храма
стоял  у  меня  перед глазами. И вот что я скажу вам, дети мои.
Духовное трижды  вещественней  земного!  Только  на  полпути  к
своему  дому я понял истинный смысл видения. Когда я обернулся,
чтобы осенить себя крестом, я вдруг увидел, что собору  чего-то
не   хватает.   Он  стоял,  как  всегда,  но  вершины  молитвы,
устремленной ввысь из его сердца, если говорить на языке вещей,
не было вовсе. И в тот миг мне открылось, зачем Бог привел меня
сюда, своего недостойного служителя..."

     Скрипучий голос  умолк.  Джослин  слышал,  как  отец  Адам
перелистывал чистые страницы. Потом стало тихо. Он закрыл глаза
и в изнеможении провел рукой по лбу.

     - Да,  это  мои  слова.  Когда  я пал ниц и принес себя в
жертву делу, я думал, что принести в жертву себя - то же самое,
что принести в жертву все. Я был глуп.

     Отец Адам заговорил снова. Теперь в его  голосе  появилось
что-то новое, в нем звучало удивление и беспокойство.

     - И только?

     - Я  считал  себя  избранником,  сосудом духа и главное -
любви, я верил в свое предназначение.

     - А за этим неизбежно последовало все остальное -  долги,
запустение в храме, раздоры?

     - И  еще многое, очень многое. Вы даже не знаете. И сам я
не знаю. Криводушие, нечистая совесть. Во имя дела.  И  в  него
вплелась  золотая  нить... Или нет. Из него произросло древо со
странными цветами и плодами,  со  множеством  побегов,  цепкое,
хищное, вредоносное, пагубное.

     И  он  сразу  увидел  это  древо, буйство листвы и цветов,
перезрелый, лопнувший  плод.  Невозможно  было  проследить  все
сплетение   его   побегов   до   корня,  освободить  искаженные
страданием  лики,  которые  кричали  из  путаницы  ветвей;   он
вскрикнул сам и умолк. Он лежал, оберегая спину, стараясь унять
боль,  которая  проснулась  во  лбу,  и  неотрывно  смотрел  на
каменное ребро потолка. Только одна мысль была у него, странная
мысль:

     "Я здесь, но здесь-это значит всюду и нигде".

     Когда отец Адам снова заговорил, голос его уже не скрипел.
Слова падали, как мелкие камни.

     - Стало быть, это все.

     Он  отошел  от  окна,  и  в  комнате  стало  светлее.   Он
приблизился к кровати и задал непонятный вопрос:

     - А можете вы увидеть то, что слышите?

     Джослин  был  нигде,  он  вертел  головой,  налитой болью,
словно хотел ее стряхнуть.  За  окном  раздались  шаги,  кто-то
весело  засвистел, выводя затейливые трели. И он смутно увидел,
как этот свист, который звучал у него в голове, исчез за углом.

     - Не все ли равно?

     - Значит, вы  ничему  не  научились?  Раньше,  много  лет
назад?

     "Чему  я научился? Орел слетел ко мне у моря. И этого было
довольно. А потом..."

     - Вы слышали, что она сказала. И теперь знаете,  как  все
вышло.

     Отец Адам горячо прошептал:

     - Лучше было бы повесить им жернов на шею.

     "Ну  нет,  - подумал он. - Слишком это просто, этим ничего
не объяснишь. Так не добраться до корня".

     А отец Адам сказал с нескрываемым удивлением:

     - Значит, вас никогда не учили молиться!

     Волосы разметаны веянием духа. Рот раскрыт, но не дождевая
вода изливается из него,  а  осанна.  Джослин  криво  улыбнулся
священнику.

     - Теперь уже поздно.

     Но  отец Адам не улыбнулся. Он стоял боком, стиснув руки у
груди. Он смотрел сверху  вниз,  искоса,  и  под  взъерошенными
волосами  угадывались  черты  его  лица.  В голосе его зазвучал
страх, словно он наконец увидел древо и цепкий  усик  скользнул
по его щеке.

     - Ваш духовник...

     - Ансельм?..

     "Опять  Ансельм,  -  подумал он. - Получается, что он ни к
чему не причастен. Ведь я скрепил все своей печатью". Он сказал
в ребристый потолок:

     - Послушайте меня, отец Адам. Я догадываюсь о многом, и я
любил их всех. Наверное,  оттого  она  и  преследует  меня.  Вы
неизмеримо  лучше  их  всех,  потому  что таких страшных, таких
окаянных людей не найти больше нигде, но ведь вы не со мной, вы
не запутались, как я, в ветвях древа. Колдовство.  Конечно  же,
это  колдовство.  Как  иначе  могли  бы  она  и  он  быть такой
непреодолимой преградой между мною и небом?

     Дыхание послышалось над самым его ухом. Он отвел глаза  от
потолка,  от  картин  прошлого, и увидел, что отец Адам стоит у
кровати на коленях. Священник закрыл лицо руками и дрожал  всем
телом.   И   слова   тоже   дрожали  меж  пальцами,  вырывались
прерывистым бормотанием:

     - Господи, смилуйся надо всеми нами!

     Он быстро  отнял  руки  от  лица  и  перекрестился.  Потом
стиснул  край  кровати,  склонил  голову  и  снова  забормотал.
Бормотание стало глуше, потом смолкло.

     Отец  Адам  поднял  голову.  Он  улыбался.  Джослин  сразу
увидел,  какое  это  было  заблуждение - думать, что у него нет
лица. Просто  оно  было  очерчено  тонкими,  нежными  штрихами,
которые  так  легко  ускользают  от глаза и видны лишь долгому,
пристальному  взгляду   или   подневольному   взору   больного,
прикованного к постели.

     И неожиданно для себя он крикнул этому лицу:

     - Помоги мне!

     Эти  слова как будто отомкнули замок. Он почувствовал, что
дрожит, как дрожал отец Адам. Дрожь отдалась болью  в  спине  и
голове,  но зато безбрежное море скорби словно простерло мягкую
руку, накрыло его и обильно  увлажнило  глаза.  Он  дал  слезам
излиться,  не  замечая  их,  потому что это было так ничтожно в
сравнении с морем. А потом появилась другая рука, она легла ему
на грудь, пальцы сжали плечо. И еще рука ласково гладила его по
лицу.

     Понемногу дрожь унялась, слезы  уже  не  текли  больше.  И
голос, такой же нежный, как лицо, зашептал:

     - Мы  начнем  сначала.  Некогда  вам  была знакома каждая
ступень молитвы, но вы все забыли.  И  это  хорошо.  Многие  из
ступеней  не  для  простых  смертных.  Это  даже вменится вам в
заслугу. Низшую ступень составляет словесная молитва. С нее  мы
и  начнем,  потому  что оба мы подобны детям, а дети начинают с
этого...

     - А моя молитва, отец? Мое... видение?

     Стало тихо. "Черный ангел возвращается, - подумал он. -  Я
знаю,   чувствую  его  приближение.  Скорей,  скорей,  пока  не
поздно!"

     - А моя молитва? Мой шпиль? То, о чем вы прочли?

     Теперь влага выступила у него на  коже.  Он  почувствовал,
как  рука  осторожно откинула волосы с его лба, но он был объят
ужасом перед ангелом.

     - Скорей!

     - За  словесной  молитвой  следует  другая  ступень,  она
невысока,  и  потому восхождение едва заметно. Здесь нам дается
поддержка, утешение, отрада. Так мы даем ребенку  лакомство  за
послушание  или просто потому, что любим его. Ваша молитва, без
сомнения, была хороша, но не очень.

     Он вертел головой, пытаясь уйти от  неотвратимого.  Но  из
глубины,  должно  быть  от  самых  корней древа, что-то властно
заставило  его  крикнуть  в  каменный  потолок  и   в   нежное,
встревоженное лицо:

     - Мой  шпиль  вознесся превыше всех ступеней, от земли до
небес!

     И черный ангел ударил его.



     ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

    Иногда боль стихала, и он снова мог думать. Первым делом он
спрашивал у отца Адама:

  - Еще не рухнул?
    И ответ был всегда один:

     - Нет еще, сын мой.

     Он снова строил шпиль у себя в голове, доискивался,  какой
нужен фундамент, чтобы понять, что же ему самому нужно.

     - Мне  не узнать правды, пока весь собор не разберут, как
детскую головоломку.

     Но отец Адам, наверное, думал, что он бредит, и молчал.  А
Джослин,  следуя по этой дороге внутри себя, добрался до второй
мысли:

     - И даже тогда не узнать.

     Один раз он послал за Ансельмом и ждал  бесконечно  долго,
глядя  в  темный потолок, а потом вспомнил, кем он теперь стал.
Тогда  он  послал  снова,  умоляя  Ансельма   прийти   во   имя
милосердия.  Ансельм пришел, строгнй и отчужденный. Вечерело, в
комнате  уже  стояли  сумерки,  потому  что  единственное  окно
выходило  на восток и собор заслонял свет. Он услышал, как отец
Адам вышел и спустился по лестнице, услышал, как заскрипел  под
Ансельмом   стул.   И  тогда  он  посмотрел  на  него,  на  его
благородную голову, н серебристые волосы над твердым  лбом.  Но
Ансельм  не  ответил  иа его взгляд. Он упорно смотрел в окно и
молчал.

     - Ансельм. Вот я в пустыне.

     Ансельм искоса посмотрел на него и сразу же  отвел  глаза,
словно  увидел  нечто постыдное. Он сказал то, чего и следовало
ожидать, но слова его были сухи и так же  отчужденны,  как  его
поза.

     - Рано или поздно это удел всякого...

     "Нет, - подумал Джослин. - Так не говорят с живыми людьми.
Он просто  не  видит меня. Меня нет среди живых, но пусть и это
послужит мне уроком..."

     - В тяжких муках я возвратился в те  далекие  дни,  когда
жил у моря и вы были моим наставником.

     Ансельм повернул к нему голову. Он был скован неловкостью;
и прозвучали слова, понятные им обоим:

     - В краткой жизни сей...

     - Жизнь!

     Он закрыл глаза, размышляя о жизни.

     - Да,  знаю. Я заблуждался, когда думал о своей жизни. Но
было же это когда-то - я шел через мыс и пришел к  вам,  своему
пастырю, веря, что мы избраны Святым Духом.

     Он  снова  взглянул в потолок. Там сияли песчаные берега и
ослепительное море.

     - Я прибежал к вам.

     Ансельм  пошевельнулся.  На  лице  его  появилась   слабая
улыбка, но улыбка была недобрая.

     - Вы жались к моим ногам, как пес.

     - Как же вам все это вспоминается, Ансельм?

     Ансельм  снова смотрел в окно. Его щеки покрылись красными
пятнами. Голос прозвучал глухо.

     - Почему вам, как глупой девчонке, непременно нужно перед
кем-нибудь преклоняться?

     - Мне?

     - Почему вы обратили на меня это... юношеское обожание?

     Мысли Джослина путались.

     - Я? Разве?

     Ансельм сказал очень тихо, очень тоскливо:

     - Вы не знаете. Вы никогда не знали, как  вы  невыносимы.
Да, невыносимы.

     Джослин облизал сухие губы.

     - Я... Я был... не властен в своих чувствах. И неловок.

     Скорбь переполняла его, и он подождал, пока она утихнет, а
потом сказал в потолок:

     - Но вы, Ансельм... Вы-то сами...

     Ансельм  встал  и  принялся  ходить  по  комнате. Потом он
остановился  над  Джослином  и  застил  ему  свет.  Он  неловко
повернул голову, посмотрел Джослину в глаза и отодвинулся.

     - Это  было  давно.  И  едва  ли  что-нибудь  значило.  А
потом... потом произошло все это! Нет. Я больше ничего не  могу
сказать.  Мне  было  смешно  и  трогательно.  И досадно. Вы все
принимали так... близко к сердцу.

     - Какое там, близко к сердцу. Вы не понимали, не видели.

     Ансельм воскликнул:

     - А сами вы что понимаете? Вы целую жизнь  висели  камнем
на шее у меня, у всех нас.

     - Мы  были  избраны  для  великого дела. Так я думал... А
сейчас я не знаю сам...

     - Там мне было хорошо, хоть устав и соблюдался не слишком
строго. Но вот вы, словно огромная птица, слетели...

     - К наставнику...

     - "Я есмь то, что есмь". Но видеть, как легко вы прыгаете
со ступени на ступень - служка, дьякон, священник, - видеть вас
настоятелем этого собора, хотя вы едва  умели  прочитать  "Отче
наш";  подвергнуться  искушению, да, искушению, потому что куда
голова, туда и хвост,  а  ведь  все  мы  не  святые,  это  надо
признать,  и не чужды тщеславия... и вот искушение привело меня
на край погибели. Признаюсь в этом от чистого сердца. Я мог  бы
остаться  на  своем  месте  и  по мере сил творить добро. Но вы
искушали меня, и я ел от запретного плода.

     - А потом?

     - Потом? Вы сами  знаете.  Старый  король  умер,  и  ваше
возвышение прекратилось.

     - Да, конечно.

     - И  после  всего я должен был выслушивать ваши исповеди,
лицемерные, самовлюбленные исповеди...

     Несмотря  на  слабость,  Джослина   охватило   глубочайшее
удивление.

     - Но какой же вы тогда священник?

     - Вам  это  должно  быть известно. Если угодно, такой же,
как вы. Ничтожный. И я сознаю свое ничтожество. А вы? Вспомните
Айво, Джослин. Вы сделали мальчишку каноником.  Потому  только,
что  его  отец дал бревна для шпиля. Вот видите. У него столько
же прав в соборе, сколько у вас. Или у меня. Но  от  него  хоть
меньше  вреда.  Он  все  время  на  охоте. А вы душили нас, как
проклятие. Когда я видел вас, облеченного властью настоятеля, у
меня порой сжималось сердце и перехватывало дыхание. И вот  еще
что я вам скажу. Хотя теперь над нами висит эта каменная глыба,
среди каноников мир и согласие, словно бальзам пролился на наши
души, потому что нет вас.

     - Ансельм!

     - Помните, как вы обошлись со мной перед капитулом, когда
я возражают  против  шпиля? Я не забыл. И никогда не забуду. Вы
приказали мне при всех: "Сядьте, Ансельм!" Помните? "Сядьте,
Ансельм..."  - Не будем об  этом.  Теперь  уже  ничего  не
скажешь и ничего не поправишь.

     - А потом эта история со свечами.

     - Я знаю.

     - И наконец, Джослин, если хотите услышать все до конца -
способы, которыми велась стройка...

     - Уйдите, прошу вас.

     - Согласитесь,  это  уж  сверх  всякой  меры  - принудить
человека в мои годы и в моем сане быть подручным у каменщика.

     - Что поделаешь... Простите меня.

     - Разумеется, я вас прощаю. Прощаю.

     - Я молю... Молю простить меня не за то или другое, не за
эти свечи или за обиду. Простите меня за то, что я таков, каков
есть.

     - Я же вам сказал.

     - Но в душе, Ансельм?.. Скажите, что прощаете в душе!

     Шаги отзвучали и смолкли  на  лестнице;  а  потом  надолго
наступила тишина.

     Тянулись  минуты,  и  наконец  вокруг  что-то  изменилось,
какието  люди  заплясали  перед  глазами,  нелепо  приседая   и
кружась.  В  этой  толпе  он  узнал  только  отца Адама и снова
крикнул:

     - Помогите мне, отец мой!

     Отец Адам подошел и стал распутывать сплетение  вещей.  Он
тянул  и распутывал, но у него ничего не получалось, потому что
все  так  тесно  переплелось  и  посреди   всего,   над   всем,
возвышалось  зловещее  древо. И под конец Джослин ощущал только
боль в спине (и  опаляющий  огонь,  когда  его  переворачивали,
чтобы   обложить   спину   овечьей  шерстью),  да  еще  скорбь,
плескавшуюся от горла до пупа. Отец Адам не заметил, что  стало
с его руками. но сказал Джослину, что он слаб и поврежден в уме
и  что надо собрать всю волю. Отец Адам не знал, как необходимо
получить прощение от нехристей, как  для  этого  необходимо  их
понять и как это невозможно.

     И  тогда Джослину стало ясно, что придется убежать от отца
Адама, и он прибег к хитрости. Он ждал ясного дня, а ясные дни,
когда светлые блики солнца лежали на полу и  Джослин  отчетливо
понимал,  где он и что