бегающий по  цветущему  лугу,  а
голубое   пятно,   расширяясь,  затуманилось  в  его  глазах  и
превратилось в искрящийся каскад. Наконец он дал  отдых  шее  и
погрузился  в  паутину  света,  медовых полос, протянувшихся от
окон, призрачных огней, которые плыли в его голове и  старались
затмить голубизну неба, еще дрожавшую перед глазами.

     И  отныне, всякий раз как армия Роджера работала на крыше,
небо смотрело прямо в жадно разинутую пасть ямы.  Вскоре  стало
видно  сплетение балок; потом их убрали одну за другой. Рабочие
на полозьях втащили в собор огромный кусок парусины, к которому
с  купола  протянулись  канаты.  Парусину  с  пением  вздернули
кверху.  Когда  работы кончались, она закрывала небо, иногда на
нее  обрушивался  ливень,  и  там,  наверху,  словно  проходила
процессия   и   слышался   рев.  А  когда  погода  прояснялась,
возвращались строители и  снова  открывали  небо.  Каждый  день
главный  мастер осматривал яму. Один раз он сам спустился туда,
но сразу же вылез, качая головой, и на  ногах  у  него  налипла
грязь.  Он  молчал, зато Рэчел объясняла, как подвигается дело,
всякому, кто хотел, а иногда и не хотел ее слушать.

     Великий   пост   кончался,   близилась   Пасха,   Джослину
приходилось  выслушивать  жалобы, что шум с крыши слышен даже в
капелле Пресвятой девы, и он решил, что пора ему самому залезть
наверх и все осмотреть. Он  осторожно,  с  трудом  поднялся  по
винтовой  лесенке  и наконец очутился над сводом, на высоте ста
двадцати футов, откуда яма казалась  крошечной  черной  точкой.
Перед  ним  был  огромный четырехугольник, огражденный зубцами,
залитый светом и  воздухом.  Он  пробрался  среди  таинственных
деревянных  и  каменных сооружений и выглянул наружу; внизу был
двор,  посреди  которого  бугорком  торчал  кедр.  Мальчики  из
певческой  школы  бегали по траве взапуски или сидели, склонясь
над шашками, на парапете аркады. И Джослин вдруг  почувствовал,
что любит всех чистой и радостной любовью. Волнение переполняло
его.  Он  отдернул голову - пролетавший ворон едва не задел его
крылом по лицу, -  огляделся  и  вновь  почувствовал  волнение.
Оказалось,  он  стоит у начала новой кладки - первый ряд камней
уже  обозначил  четверик.  Каменщик  клал   слой   известкового
раствора,  тонкий,  как  пленка  белка  в яйце. Джослин стиснул
руки, поднял голову и торжественно воззвал ко всем разом - и  к
мальчикам,  и  к  немому,  и  к  Роджеру  Каменщику,  и к Гуди:
"Ликуйте, дщери иерусалимские!"

     Наступила Пасха, и это особенно  чувствовалось  в  капелле
Пресвятой  девы,  где  праздник  возвестил  о  себе покровом из
небеленого холста на алтаре.  Свечи  тоже  были  как  небеленый
холст,  прихожане  валили  толпой, и гроб ждал ангела, несущего
благую весть, что  Он  воскрес.  А  у  опор,  куда  свет  легко
проникал  через  узорные  стекла,  Пасха  явила себя по-иному -
шумом и сиянием солнца.

     Каменная кладка стала быстро  расти,  и  однажды  Джослин,
выглянув  в  окно  своего  дома,  увидел,  что белый камень уже
поднялся выше зубцов. Вскоре  четверик  в  свою  очередь  начал
обрастать  лесами,  сперва  появился один настил, потом второй.
Бревна из леса Айво вползали в собор через  пролом  в  северном
трансепте.  Со  свода  спускали  канаты, и бревна уходили вверх
торчком, как стрелы, а люди  сторонились  их.  Джослин  захотел
было  посмотреть,  что с ними делают потом, но мастер не пустил
его. Когда же он наконец снова поднялся наверх, то увидел,  что
бревна из леса Айво - или его отца - образовали четырехугольную
основу  для перекрытия, которое должно было появиться на уровне
прежней крыши. Но посредине оставалось квадратное отверстие,  и
небо  все  так  же  низвергалось сквозь него. Каменная кладка с
четырех сторон стала расти  неравномерно.  Каменщики  оставляли
просветы,  и  Джослин  понял,  что  здесь  будут окна высотой в
пятьдесят футов, освещающие башню.

     Капелла Пресвятой девы украсилась  цветами,  бледные  лица
прихожан ожили, нежные уста детей источали хвалу. Пришел Айво в
полном  облачении - его должны были рукоположить в каноники. Он
предстал перед тремя священнослужителями  и  читал  из  толстой
Библии,  а  может  быть, просто повторял на память - определить
было трудно, потому что читал он  "Отче  наш"  и  "Богородицу";
однако   новый  канцеллярий  сказал,  что  теперь  Айво  читает
неплохо.  Последовало  торжественное  рукоположение,  и  солнце
заглядывало  в  маленькие окна, озаряя на стеклах житие святого
Альдхельма. Джослин сидел за пюпитром и  всем  существом  своим
чувствовал,  как  растет башня. Он ждал Айво, который подошел с
подобающим достоинством. И вот в капелле Пресвятой девы Джослин
взял его теплую руку в свою.  Обычные  вопросы,  благословение,
рука  в  пастырской  руке,  переносный алтарь и, наконец, среди
свечей и цветов, поцелуй мира.

     А потом Айво снова отправился на охоту.

     Тем временем воздух и земля становились все  суше,  и  вот
снова  появилась  пыль.  Джослин  тщательно  обдумал, как с ней
справиться, но ему пришлось молча махнуть на все рукой,  потому
что  Пэнголл  и  его  помощники пали духом. Грязь, оставшаяся в
нефах, высохла и повисла  пыльным  облаком.  Кроме  того,  пыль
летела  через  квадратное  отверстие  над  опорами.  Она лежала
повсюду небольшими кучками и холмиками. Она  сверкала  в  лучах
солнца,  расползалась  и  бугрилась по надгробиям. Крестоносцы,
застывшие в геральдическом безмолвии  на  каменных  плитах  меж
колонн  нефа,  уже  не  сверкали  родовыми гербами, а оделись в
грязные кольчуги или латы навозного цвета, словно  здесь  же  и
были  повержены  в  кровавом  побоище.  По  эту сторону дощатой
перегородки храм стал мирским, как конюшня или пустой сарай для
сбора десятины.  Весь  его  божественный  смысл  сосредоточился
теперь   наверху,   в   квадратной  башне.  Леса  внутри  башни
поднимались все выше, и снизу казалось, будто смотришь в печную
трубу, где усердно вьют гнездо птицы.  Оттуда  свисали  канаты,
подмостки   суживали   просвет,   прямые  стойки  лесов  словно
сходились далеко вверху, наклонные стремянки  были  переброшены
от  настила  к  настилу. И повсюду неутомимо сновали строители.
Они уже не шумели и не смеялись, как  в  первые  дни  весны,  а
стали  молчаливыми  и  сосредоточенными. Прежде, работая внизу,
они держались небрежно и самонадеянно.  Но  теперь,  на  высоте
почти  двухсот  футов,  они  словно постигли какие-то тайны, не
доступные никому другому, и оттуда почти всегда доносился  лишь
деловой  шум:  там  стучали,  строгали,  тесали, скребли. Идя в
капеллу Пресвятой девы служить мессу или  предаваться  одиноким
размышлениям   у   алтаря,  Джослин  иногда  останавливался  и,
взглянув вверх, видел, как кто-нибудь из  рабочих  проходит  на
головокружительной высоте по шаткой доске, перекинутой наискось
с  бревна  на  бревно.  Он  смотрел,  как  очередной  камень из
Пэнголлова царства медленно  поднимается  кверху  в  деревянном
лотке  или  раскачивается,  повиснув на канате. Он смотрел, как
Роджер Каменщик тяжело и осторожно взбирается по стремянкам,  и
под  мышкой у него угольник, а с пояса свисает свинцовый отвес.
Кроме  того,  он  носил  при   себе   еще   какой-то   странный
металлический  снаряд  с  дырочкой  для  глаза.  Роджер  часами
нацеливал это приспособление вдоль стен или  из  угла  в  угол.
Проделав  измерения  угольником  или металлическим снарядом, он
повторял их в обратном порядке и всякий раз опускал отвес;  при
этом он отрывал от дела двоих, а то и больше рабочих. Видя, как
они  теряют  время,  Джослин задыхался от отчаянья и не уходил,
пока  неотложные  обязанности  или  письма,  принесенные  отцом
Безликим,  не  заставляли его опомниться. Но, улучив минуту, он
снова возвращался к опорам, смотрел вверх, вскрикивал, и немому
юноше, который  ваял  уже  третью  каменную  голову  настоятеля
Джослина, было нелегко работать.

     Однажды  он  увидел,  что  люди  собрались  на самом верху
кучками и о чем-то спорят. Он видел,  что  Роджер  Каменщик  то
старается  их  развеселить, то заискивает перед ними, притворно
сердится  или  взывает  к  их  благоразумию,  но  они  потеряли
понапрасну  не один час и лишь потом нехотя вернулись к работе.
Тогда мастер вместе с Джеаном спустился вниз,  и  они  занялись
каким-то  делом. Джослина Роджер со злобой отстранил. Он ставил
на пол плошки с водой,  подкладывал  снизу  дощечки,  нацеливал
свой  снаряд. Он сделал зарубки на всех четырех опорах и поверх
каждой зарубки поставил отметку мелом. Теперь он по  два  и  по
три  раза  в  день  возвращался  к  этим  отметкам.  Иногда  он
становился у  входа  в  южный  трансепт  и  смотрел  на  каждую
отметку,  а  потом на их отражения в плошках с водой. Когда мел
осыпался, он ставил новую отметку.

     Но Джослин радовался и, проходя мимо него, со смехом качал
головой. Время от времени он спрашивал Роджера:

     - Как? Сын мой, неужели ты до сих пор не обрел веры?

     Мастер не отвечал и только  раз,  казалось,  хотел  что-то
сказать. Накануне ангел так укрепил Джослина, что он чувствовал
в  себе  силы  взвалить на плечи весь собор. Когда он шел через
главный  неф,  по  которому  в  тот  миг  пробегала  Гуди,  ему
захотелось излить перед кем-нибудь свое торжество, и он крикнул
Роджеру, который стоял над плошкой с водой:

     - Видишь, сын мой! Я тебе говорил... Опоры не оседают!

     Роджер  открыл рот, но ничего не сказал, потому что увидел
Гуди, которая теперь быстро шла через северный неф;  и  Джослин
понял, что мастер сразу забыл о его существовании. Он продолжал
свой  путь,  чувствуя,  что  его  торжество  как  будто  слегка
потускнело.

     К тому же Рэчел в эти дни  особенно  докучала  ему.  Когда
Джослин  смотрел вверх, она стояла рядом, но вверх не смотрела,
а без конца болтала, трещала языком, не давала покоя, и у  него
оставалось  только  одно, уже испытанное средство - не обращать
на нее внимания. Она говорила, что от высоты у нее как на  грех
кружится  голова,  а Роджер почти все время работает наверху, и
это так опасно. Зато она всегда поджидала Роджера  у  лесов;  и
едва  он  спускался,  оба  снова начинали вращаться один вокруг
другого,  словно  были  одни  и  никого  больше  на  свете   не
существовало.  Видя это, Джослин всякий раз содрогался и думал,
что они казались бы скорее братом  и  сестрой,  чем  супругами,
если  б  он не знал о них этой грязной нелепости; он - смуглый,
вспыльчивый,  тяжеловесный,  но  ловкий;  она  -   вспыльчивая,
смуглая,  крепкая,  неугомонная. А Пэнголл тем временем одиноко
жался к стене, или стоял в задумчивости, опершись на метлу, или
ковылял  куда-то,  преследуемый  насмешками  мастеровых;   Гуди
Пэнголл  проходила  мимо  опор  - хотя могла бы попасть домой и
другой дорогой, - низко, к самой груди, склонив голову;  Роджер
Каменщик  наводил  свой  снаряд  на  меловые  отметки... Иногда
Джослин сам себе удивлялся, или, вернее, его  удивлял  какой-то
темный  уголок в его душе, заставлявший губы произносить слова,
которые  представлялись  бессмысленными,  и  однако  эти  слова
выражали торжество или отчаянье:

     - То ли еще будет!

     Но  потом,  тщательно обо всем рассудив, он прозревал, как
обернется дело, кивал головой, шел к  себе  и  ждал  ангела,  у
которого обретал утешение, но не совет.

     Однажды  в  июне  Джослин пришел в собор с головной болью.
Накануне ангел, утешавший его, был особенно щедр, и  теперь  он
то  робко,  то  исполняясь  гордости, то снова робко, без конца
возвращаясь к одной мысли, сушившей его ум, повторял себе,  что
это  -  награда,  ибо,  несмотря  ни на какое сопротивление, он
заставил рабочих построить первый ярус башни. А потом он понял,
что ангел приходил предостеречь  его,  ибо  диаволу  была  дана
власть  терзать  его  ужасней  прежнего,  и последний час перед
пробуждением был отравлен чудовищными кошмарами.  Ранним  утром
он  пришел  в  собор  помолиться.  Уже  рассвело, и он надеялся
застать армию Роджера за работой. Но пыльный сарай был  пуст  и
безмолвен. Он остановился возле высохшей ямы, посмотрел вверх и
почувствовал,  как  в  голове  разгорается  пламя, рождая новую
боль, потому что  птичьи  гнезда  в  каменной  трубе  покинуты,
канаты  висят,  колеблемые сквозняком, а вокруг все неподвижно,
только розовое облачко потихоньку ползет над собором,  застилая
просвет  сверкающим  покрывалом. Он опустил голову и, повинуясь
какой-то смутной тревоге, поспешил в Пэнголлово царство,  но  в
домике  было  тихо, и стеклорезы куда-то исчезли. Он вернулся в
собор, где шаги его отдавались громким  эхом,  бодро  прошел  в
северный   трансепт   и   выглянул   через   пролом,  отыскивая
мастеровых, и тут он увидел всю их армию.  Они  столпились  под
навесом,  где с осени лежали бревна. С краю молча, не шевелясь,
стояли женщины. Мужчины залезли на бревна, которые еще не  были
убраны.  И  в  глубине  виднелся  Роджер Каменщик, его голова и
плечи темнели в дальнем конце. Он что-то говорил, но Джослин не
мог расслышать слов, потому что был далеко, и  к  тому  же  вся
толпа шумела и волновалась.

     Выглядывая из-за неровного края пролома, Джослин умудренно
и скорбно  кивнул  в  ответ на свои мысли, а голову его терзала
жгучая боль.

     "Они хотят, чтобы я прибавил им пенни в день".

     Он ушел в капеллу Пресвятой девы, где уже ожили  восточные
окна,  и  помолился за мастеровых. И словно вызванные молитвой,
они пришли к опорам, он услышал их голоса и шум, еще  не  успев
сосредоточиться.  С  омерзением  обратился  он  мыслью к козням
диавола, кляня свою окаянную плоть. Но шум в нефе и собственные
его воспоминания мешали ему. Он понял, что не молится, а думает
- преклонив колени, подперев рукой голову и глядя  перед  собой
пустым взглядом. "Предстоит самое тяжкое испытание, - сказал он
себе, - и надо собрать все силы".

     А  потом  вдруг  его  вырвали из задумчивости. Рядом стоял
немой без кожаного фартука и без обтесанного камня в руках,  он
что-то  мычал  пустым ртом. Он даже коснулся Джослина, зовя его
за собой, и снова убежал в шум и суету, к опорам.

     "Надо пойти к ним", - подумал Джослин, глядя вслед  немому
сквозь боль, от которой пылала его голова.

     Он сказал вслух:

     - Моя  пища  слишком  скудна.  Великий пост истощил меня.
Разве смею я умерщвлять  свою  плоть,  она  ведь  потребна  для
святого дела.

     Возле  опор  раздались  крики,  и он в тревоге вскочил. Он
быстро прошел через галерею и  остановился  у  опор,  мигая  от
яркого света. Солнце радужными нимбами сияло перед его глазами,
и  без  того  ослепленными пылающей болью, но он наморщил лоб и
отчаянным усилием воли заставил глаза  прозреть.  Он  не  сразу
понял,  что  происходит, потому что к нему бросилась Рэчел, она
вертелась вокруг него, треща языком, и потребовалось  еще  одно
усилие  воли, чтобы перестать ее слышать. Вся армия собралась у
опор, целая толпа. Женщины, кроме Рэчел, теснились  в  северном
трансепте.  И  он сразу заметил, что толпа растет, подходят все
новые люди и, пошептавшись, напряженно застывают на месте.  Как
будто  труппа  лицедеев  готова  начать  игру и ждет лишь удара
барабана. Тут была Гуди Пэнголл, и сам Пэнголл со своей метлой,
и Джеан, и немой, и Роджер Каменщик; они напоминали  фигуры  на
башенных  часах,  которые замерли в неживых позах и ждут, когда
часы начнут бить. Они стояли неровным кругом, обступив  яму.  У
края  ямы - и как ни был Джослин обессилен и немощен, он оценил
хитроумное приспособление  -  была  установлена  на  треножнике
металлическая   пластина,   которая  отражала  солнечный  свет,
направляя его вниз, на дно. Джеан и Роджер присели на  корточки
по другую сторону и смотрели вниз.

     Джослин  быстро  подошел  к  яме,  и Рэчел не отставала от
него, треща над самым ухом;  но  едва  он  приблизился,  мастер
поднял голову.

     - Ну-ка, отойдите все подальше, живо! Прочь к трансептам!

     Джослин  только  было  открыл  рот,  но тут Роджер яростно
зашипел на Рэчел:

     - Эй ты, не засти света! Прочь во двор!

     Рэчел исчезла. Роджер Каменщик снова склонился  над  краем
ямы. Джослин встал рядом с ним на колени.

     - В чем дело, сын мой? Скажи.

     Роджер пристально всматривался вниз.

     - Глядите на дно. Не двигайтесь и глядите.

     Джослин  оперся  на руки, наклонился вперед, почувствовал,
как через шею и затылок словно хлынул кипяток, и еле  удержался
от крика. Он зажмурил глаза и ждал, пока в них погаснут вспышки
мучительной боли. Над ухом раздался шепот Роджера:

     - Глядите на самое дно.

     Он поднял веки, и отраженный солнечный свет мягко коснулся
его глаз.  В  яме  было  тихо и пусто. Джослин видел все пласты
сверху донизу. Сначала камень, те самые плиты толщиной в  шесть
дюймов,  которые  были  под их коленями, потом, словно свисая с
этой  каменной  губы,  -  щебень,  сцементированный  известкой.
Дальше, слоем в несколько футов, какие-то волокна - быть может,
обломанные  и  расщепленные концы бревен. Под ними темная земля
вперемешку с галечником и еще более темное дно, тоже  усыпанное
галечником. Джослину казалось, что смотреть здесь не на что, но
мягкий  свет,  отраженный  металлическим  зеркалом, давал отдых
глазам; кругом все притихли.

     И вдруг Джослин увидел, как вниз  полетели  камень  и  два
комка  земли,  а потом прямо под ним обвалилась глыба не меньше
квадратного ярда и с глухим стуком легла на дно. Она увлекла за
собой камни, и они упали на свое новое ложе, тускло поблескивая
в отраженном свете. Джослин ждал, пока они  улягутся,  и  вдруг
волосы  дыбом  встали  у  него  на затылке, потому что камни не
улеглись. Вот один дрогнул,  словно  забеспокоился;  и  Джослин
увидел,  что  все они движутся, подергиваются как личинки. Сама
земля двигалась под ними, и от этого личинки копошились, словно
каша закипала в горшке; они трепетали, как пыль над  барабаном,
когда на нем выбивают дробь.

     Джослин быстро простер руку, словно хотел охранить дно. Он
взглянул  на  Роджера  Каменщика,  который  не  сводил  глаз  с
личинок, губы его были плотно сжаты, и лицо отливало прозрачной
желтизной, особенно заметной в отраженном свете.

     - Что это, Роджер? Что это?

     Там  было  нечто  живое,   нечто   запретное   для   глаз,
неприкасаемое;   сама   подземная   тьма   кружилась,  бурлила,
закипала.

     - Что это? Скажи!

     Но мастер все смотрел вниз напряженным взглядом.

     Судный день грядет из глубины, а может быть,  там,  внизу,
крыша  ада.  Может  быть,  это корчатся грешники, осужденные на
вечные муки, или безносые скелеты ворочаются в могилах и  хотят
восстать,  или  же  просыпается  освобожденная  наконец от оков
живая языческая земля - Dia  Mater.  Джослин
невольно зажал себе рот; и вдруг судороги прошли по его телу, и
он,  повторяя  все то же движение, раз за разом подносил руку к
губам.

     У юго-западной опоры всплеснулся пронзительный  крик.  Там
стояла  Гуди  Пэнголл,  и  около  ее ног перекатывалась упавшая
корзина.  Под  ступенями,  которые  вели  в  хор,  отгороженный
дощатой  стенкой,  раздался  мощный удар; Джослин стремительно,
рывком повернул голову и увидел, как брызнули  во  все  стороны
каменные   осколки,   словно   кто-то  разбил  замерзшую  лужу.
Треугольный обломок величиной с его ладонь долетел до края  ямы
и   упал   на  дно.  И  в  то  же  мгновение  возник  звенящий,
невыносимый, немыслимый звук. Он исходил неведомо  откуда,  его
нельзя  было  проследить,  потому что он всюду был одинаков; он
острыми иглами впивался в уши.  Еще  камень  упал,  рассыпался,
осколок звякнул о металлическое зеркало.

     А   вокруг  уже  бушевали  человеческие  голоса  -  крики,
проклятия, визг. Все задвигалось, и это  движение  сразу  стало
яростным  и  безудержным.  Люди бросились кто куда, не разбирая
дороги, только бы выбраться наружу. Д