брушится.

     - Но ведь опоры не оседают. Я же тебе говорил...

     - Они запели.

     - Разве ты не знал, что камни поют?

     - Никогда!  Здесь  для  нас  все  внове. Вот и приходится
гадать и строить дальше.

     Он запрокинул голову на мощной шее и посмотрел в небо.

     - А еще этот шпиль, сто пятьдесят футов. Отец мой... я не
могу больше.

     В голове Джослина уверенно заговорила воля. Он услышал  ее
голос.

     - Я   понимаю   тебя,   сын   мой.   Ты   по-прежнему  не
осмеливаешься дерзать. Объяснить тебе, в чем смысл нашей жизни?
Подумай о мотыльке, который живет один только день. А  вот  тот
ворон  кое-что  знает  о  вчерашнем  и позавчерашнем дне. Ворон
знает, что такое восход  солнца.  Быть  может,  он  знает,  что
завтра  солнце  взойдет  снова.  А  мотылек  не  знает. Ни один
мотылек не знает, что такое восход! Вот так и мы с тобой!  Нет,
Роджер,  я  не  собираюсь  читать  тебе  проповедь о том, сколь
кратка наша  земная  жизнь.  Мы  знаем,  что  она  непереносимо
длинна, и тем не менее ее надо перенести. Но в нашей жизни есть
смысл,  потому  что мы оба - избранники. Мы как мотыльки. Мы не
знаем, что нас ждет, когда поднимаемся вверх, фут за футом.  Но
мы  должны  прожить  свой день с утра до вечера, прожить каждую
его минуту, открывая что-то новое.

     Роджер смотрел на него в упор, облизывая губы.

     - Нет. Я не понимаю, о чем вы тут толкуете.  Но  я  знаю,
каков  будет вес шпиля, а какова будет его прочность - не знаю.
Поглядите вниз, отец мой, вдоль окон и зубцов, вниз,  до  самой
верхушки кедра, что растет во дворе.

     - Я гляжу.

     - Пускай  взгляд  ваш  ползет вниз, как насекомое, фут за
футом. Вы думаете, что стены прочны, потому что  они  каменные,
но  я-то  знаю...  Это  всего  лишь  кожа  из  стекла  и камня,
распяленная на четырех каменных  ребрах,  по  одному  в  каждом
углу.  Понимаете?  Камень меж устоями не прочнее стекла, потому
что на каждом дюйме я должен выгадывать прочность за счет  веса
или  вес  за  счет  прочности, ломать себе голову, прикидывать,
отмеривать, взвешивать, и  при  одной  мысли  об  этом  у  меня
заходится  сердце.  Смотрите вниз, отец мой. Не на меня - вниз!
Видите, как скреплены устои? Я скрепил  камни,  но  не  в  моих
силах  сделать  их  прочней,  чем  они  есть.  Камень ломается,
трескается, крошится. Но хотя опоры поют,  есть  надежда,  что,
если  на этом остановиться, они выдержат. Я могу настлать крышу
и, пожалуй, поставить флюгер,  который  будет  виден  за  много
миль.

     Джослин замер, насторожился.

     - Говори, сын мой.

     - А построить шпиль попросту невозможно! Отец мой, верьте
мне,  уразуметь  это  можно только здесь, на такой высоте. Ведь
это будет каменная кожа на каменных костях. А  внутри  сруб  из
таких   вот  восьмиугольных  венцов,  каждый  верхний  поменьше
нижнего. Но не забудьте про ветер, отец мой! Мне нужно скрепить
венцы и подвесить  их  на  каменном  яблоке,  чтобы  они  своей
тяжестью  натягивали  кожу. Тяжесть, тяжесть и тяжесть! Она все
растет, все сильней давит на устои, на  тонкую  кожу  стен,  на
поющие опоры...

     Он коснулся рукава Джослина.

     - Но  и  это  еще  не все. Как бы я ни старался, шпиль не
будет давить отвесно. Он будет давить на  эти  четыре  устоя  и
распирать  их.  Чтобы  их  укрепить,  я  мог  бы, должен был бы
поставить над каждым устоем башенки, но их  нельзя  поднять  до
нужной  высоты,  потому что это - лишняя тяжесть. Где та черта,
которую мне  нельзя  переступить,  не  пожертвовав  одним  ради
другого?  Да,  можно  установить первый венец, и второй, и даже
третий... - Он судорожно сжал руку  Джослина.  -  Но  рано  или
поздно мы услышим новый звук. Отец мой, смотрите вниз! Рано или
поздно   мы   услышим  удар,  грохот,  рев.  Эти  четыре  устоя
раздвинутся, как  лепестки  цветка,  и  все,  что  здесь  есть:
камень, дерево, железо, стекло, люди, - все рухнет сверху прямо
в собор, как горная лавина.

     Он снова умолк. Потом послышался его шепот:

     - Говорю вам... все прочее в моем ремесле сомнительно, но
это несомненно. Я знаю. Я уже видел, как рухнуло здание.

     Джослин  стоял,  закрыв  глаза. В голове у него все выше и
выше громоздились венцы из дубовых бревен и каждое бревно  было
толщиной  в  фут. Он стиснул зубы, и на миг ему показалось, что
камни под ним шевелятся, шатаются из стороны в сторону.  Колпак
высотой   в   полтораста   футов   затрещал,  стал  с  грохотом
расползаться и рушиться, среди  пыли  и  дыма,  все  быстрей  и
быстрей, взметая пламя и искры, падал, сокрушая неф, и каменные
плиты пола прыгали как щепки, пока развалины не погребли их под
собой.  Он  ощутил все это так ясно, словно сам рухнул вместе с
устоем, который навис над аркадой, согнувшись коленом, и разнес
книгохранилище, словно гигантский цеп. Он  открыл  глаза  -  от
стремительного  падения  его  мутило.  Он  цеплялся за стену, а
аркада внизу ходила ходуном.

     - Что же нам делать?

     - Остановиться.

     Этот ответ был неизбежен, и, прежде чем прошла  тошнота  и
аркада утвердилась на месте, Джослин своим настороженным нутром
понял, как ловко мастер подвел его к такому ответу.

     - Нет, нет, нет, нет.

     Он бормотал это, качая головой, и постепенно понял все. Он
понял,   что   приговор  вынесен  бесповоротно,  что  последнее
средство,  разговор  на  языке  строителей,  эта  загвоздка,  о
которой  ему  ничего  не  сказали на земле, заставив с коварным
умыслом подняться сюда, на  башню,  -  это  последнее  средство
наконец пущено в ход, словно рычаг повернулся на оси и привел в
действие  колесо головокружения; все было задумано так, чтобы в
один миг сломить его волю.

     - Нет!

     Теперь голос его наконец прозвучал уверенно. Это был ответ
клинком на клинок, бряцание стали.

     - Роджер, говорю тебе: это можно исполнить!

     Мастер в ярости  отпрянул  и  остановился  в  углу  башни,
спиной к Джослину. Он смотрел сквозь дождь невидящим взглядом.

     - Слушай. Роджер.

     "Что  сказать?  Каких-нибудь  десять  минут назад я что-то
говорил о мотыльках, но уже ничего не помню.  Пусть  же  с  ним
говорит моя воля".

     - Ты    хотел   запугать   меня,   как   пугают   ребенка
привидениями. И все старательно рассчитал, ведь так? Но ты  сам
знаешь,  что  тебе  не уйти. Не уйти. Не убежать. Твой сильный,
пытливый ум все время искал пути, чтобы преодолеть невозможное.
И ты нашел путь, потому что  в  этом  твое  назначение.  Ты  не
знаешь,  правильно  ли  это  решение,  и не находишь другого. И
боишься. Все лучшее в тебе готово дерзать, а  худшее  хнычет  и
скулит.

     Он  подошел к Роджеру вплотную, остановился за его широкой
спиной и сказал в дождь, в пустоту:

     - Я открою тебе то, чего никому не дано знать.  Наверное,
люди  считают  меня  сумасшедшим. Что ж, пускай. Они узнают это
потом, когда я... Но ты услышишь сейчас, я  скажу  тебе  это  с
глазу  на глаз, здесь, на недостроенной башне, где мы одни, без
соглядатаев и свидетелей. Сын  мой.  Наш  собор  -  это  чертеж
молитвы.  А  шпиль  -  чертеж той из молитв, которая вознесется
превыше всех прочих. Господь открыл это мне.  Он  явил  видение
недостойному  служителю  своему. Он избрал меня. И тебя Он тоже
избрал, дабы ты претворил чертеж в  стекло,  железо  и  камень,
потому что сынам человеческим нужно видеть это воочию. И ты еще
надеешься уйти? Ты не в моих сетях - поверь, Роджер, я понимаю,
как  это  тяжко,  мучительно невыносимо, но ты не в моих сетях.
Это Его сети. Ни я, ни ты не можем отринуть великое дело. Но  и
это еще не все. Теперь я вижу, нам не дано понять все до конца,
потому  что  каждый  новый  фут открывает новую сущность, новую
цель. На твой взгляд, шпиль - это нелепость. Он пугает и  лишен
смысла.  Но с каких пор избранники божий взыскуют смысла? Шпиль
называют Джослиновым безумством, верно?

     - Да, так я слышал.

     - Но сеть не моя,  Роджер,  и  замысел,  который  считают
безумным,  тоже  не  мой.  Это  Божий  замысел.  От века Бог не
подвигал  людей  на  дела,  согласные  со   смыслом.   Это   Он
предоставил  им  самим.  Пускай  покупают и продают, исцеляют и
владычествуют. Но вот из сокровеннейших глубин доносится  глас,
который  повелевает  содеять  нечто  совершенно  бессмысленное:
построить корабль на суше,  воссесть  на  гноище,  жениться  на
блуднице,  возложить сына на жертвенный алтарь. И тогда, если у
людей есть вера, рождается нечто новое.

     Он замолчал, глядя в спину  Роджеру  под  колючим  дождем.
"Это  был  мой  голос,  - подумал он. - Или нет. Не мой. То был
голос всепоглощающей воли, моей владычицы".

     - Роджер.

     - Да?

     - Ты достроишь шпиль. Ты думаешь, это дело твоих рук,  но
ты заблуждаешься. Ты думаешь, что твой ум работает, упорно ищет
выхода,   а   потом  втайне  гордится  успехом.  Но  и  тут  ты
заблуждаешься. И не  от  меня  исходят  слова,  которые  сейчас
произносят мои уста.

     Вновь  наступило молчание; и Джослин почувствовал, что они
уже не одни, что ангел стоит под  холодным  дождем  у  него  за
спиной и согревает его.

     Мастер сказал безучастно и покорно:

     - Сталь.   Может  быть,  сталь  выдержит.  Я  не  уверен.
Попробуем опоясать башню стальной лентой и связать камни. Но  я
не  знаю... В нашем деле никто еще не употреблял столько стали.
Нет, я ничего не знаю. И потом, это будет стоить  денег,  много
денег.

     - О деньгах не беспокойся.

     Джослин   протянул  руку  и  почти  робко  коснулся  плеча
мастера.

     - Роджер... Поверь, Он  никогда  не  бывает  бессмысленно
жесток.  В  случае  нужды  Он  даже  посылает слабым утешителя,
который стоит у них за спиной! Он согревает  их  под  ветром  и
дождем.  А  ты  нужен. Подумай, как тяжко бывает резцу, который
много часов подряд вколачивают, вонзают в твердое дерево.  Зато
потом  его смажут, обернут тряпицей и положат на место. Хороший
мастер никогда не пустит в ход орудие, непригодное для дела. Он
бережет свой инструмент.

     Он помолчал, задумавшись. "Кажется, это я не только о  нем
говорю,  но  и о себе. Раньше была радость. Но как странно - ее
больше нет. Я жажду лишь покоя".

     - И когда ты завершишь это, когда  шпиль  вознесется  вот
здесь, у всех на виду, - тогда сеть, быть может, порвется.

     Мастер пробормотал:

     - Ничего не пойму...

     - Но  надо  строить быстрей, как можно быстрей! Иначе над
тобой восторжествует зло, и сеть не порвется никогда...

     Мастер повернулся к нему, еще ниже опустив голову.

     - Оставьте свои проповеди при себе!

     - ...а я не хочу этого, потому что  каждый  из  вас  стал
дорог моему сердцу... и ты, и другие... в вас теперь моя жизнь.

     - О чем это вы?

     "О чем я? - подумал он. - Кажется, о Гуди и о Рэчел - надо
поговорить  с ней вот так, как я сейчас говорил с ним, или нет,
не я говорил с ним, а сама воля".

     Он многозначительно кивнул мастеру.

     - Мне пора, Роджер. Меня призывают дела.

     Он начал спускаться вниз,  и  ангел  не  покидал  его.  Он
слышал, как Роджер прошептал:

     - Дьявол, вот ты кто. Сам дьявол.

     А  потом  голоса  Роджера  не  стало слышно, и опоры снова
пели, и, спустившись в неф, он из-за  этого  пения  забыл,  что
собирался сделать.

     Почти целый месяц башня не росла вверх, но зато вокруг нее
появилась   целая   рощица  мелких  башенок  -  всего  их  было
двенадцать, по три с каждого угла, одна высокая и  две  пониже.
Роджер  Каменщик  реже  бывал  наверху,  поручив  надзирать  за
работой Джеану, который весело покрикивал на строителей и сыпал
шутками.  Джослину   пришлось   заняться   своими   пастырскими
обязанностями,   но   все  дела  были  запутаны,  и  наверстать
упущенное он не мог. А Роджер теперь почти все  время  проводил
внизу,  толковал  с  кузнецами,  и Рэчел тут же перетолковывала
каждое  его  слово.  Из-за  этого  Джослин   не   мог   к   ним
подступиться;  на  башне  было  тесно, и он наблюдал ход работы
лишь урывками, снизу, вытянув шею.  Он  видел,  как  на  высоте
двухсот   пятидесяти  футов  Джеан  весело  отдавал  беззвучные
команды, и каменщики  делали  борозды,  чтобы  стальная  лента,
которая  обовьет  стены,  плотно прилегла к камню. В тех редких
случаях, когда Джослин оказывался среди леса башенок  на  верху
главной  башни,  он  видел,  как  оживает длинный сарай у реки.
Оттуда шел  дым.  С  утра  и  до  самой  полуночи  там,  словно
разноголосые колокола, били молоты; а когда темнело, он видел в
реке   отражения   огней.  Внутри  башни  в  обоих  перекрытиях
оставались  лишь  узкие  отверстия.  По  мере  того  как  росли
башенки, строители убирали ненужные леса. Они выдернули из стен
крепления  и почти все отверстия забили камнем. Оставшиеся дыры
с бесстрастным интересом разглядывали голуби и  вороны.  Вскоре
посреди  башни  висели  только  канаты  да  по  стенам  крутыми
зигзагами поднимались стремянки. Из подсобных построек осталось
лишь ласточкино гнездо, где каменщики держали свои инструменты,
а мастер - измерительные приспособления; но,  поскольку  вскоре
предстояло  настлать просторную площадку в основании шпиля, эту
будку тоже было решено убрать.  Леса  остались  лишь  на  самом
верху  башни,  похожие  на  растрепанные  волосы или на аистово
гнездо над невероятными, высотой в восемьдесят  футов  проемами
окон.

     А  потом  было  бурное  собрание  капитула, где известие о
новых  расходах  встретили  сначала  недоверчиво,  а  потом   с
негодованием. Под конец Джослина вдруг осенило, что надо просто
пустить  в  ход  свою личную печать, и, придя к себе, он сделал
это без дальнейших пререканий. Но  после  мучительной  тяжести,
испытанной  в  этот  день,  к  нему  вернулся визгливый смех; и
ангел, хоть и был для него благословением, страшно его изнурял;
собственная воля его ослабла, он утратил власть над  мыслями  и
видениями,  которые  всплывали  в голове - шпиль, рыжие волосы,
волчий вой, - и его потянуло на башню, где он странным  образом
обретал  умиротворение.  Он  вышел во двор и вдруг заметил, что
там совсем тихо, словно весь мир  затаил  дыхание,  потому  что
стук  под  навесом  смолк.  Он  вошел в неф и, хотя был перерыв
между богослужениями, услышал негромкий звук; это  пели  опоры:
"и-и-и-и-и",  -  словно  тяжесть  стала  для  них  невыносимой.
Медленно, неслышно он поднялся по винтовой лестнице  туда,  где
среди  башенок  его  ждали умиротворение и радость. Он двигался
бесшумно, как  призрак,  и,  когда  поднялся  по  стремянке  до
середины   башни,   услышал   стон.   Этот  стон  заставил  его
остановиться,  занеся  ногу  на  ступеньку,  сжимая  поручни  и
сгорбившсь под бременем ангела. Это был стон попавшего в капкан
зверя, беспомощной косули, которая уже и не пытается вырваться,
а   лишь  стенает  в  смертной  тоске.  Он  повернул  голову  к
ласточкину гнезду. Под крышей было  оконце  с  поперечиной,  не
очищенной  от  коры.  Но  не кора бросилась ему в глаза. Чья-то
рука стискивала поперечину, и Джослин, видевший много раз,  как
она  касалась  камня,  или дерева, или нацеливала металлический
снаряд, или сжималась в кулак  от  злобы,  или  простиралась  в
отчаянье,  знал эту смуглую, поросшую рыжеватыми волосами руку,
как свою собственную, бледную и бескровную. Но едва  он  увидел
ее  и  узнал  грязновато-белые  костяшки  пальцев, не успев еще
осознать, чья она - эта рука, так судорожно стиснувшая  дерево,
- другая  рука,  меньше,  белей  и  нежней, скользнула сверху и
крепко ее сжала.

     Он стоял на стремянке, разинув рот, не двигаясь, не мигая,
и тут он услышал голос, тот самый, что звучал как  стон,  голос
молящий, по-детски наивный и нежный:

     - Но ведь я-то не смеялась, правда?

     Жесткие пальцы выпустили дерево, и руки сплелись, исчезли:
а потом   другой,   еще   более   знакомый  голос  прозвучал  с
мучительным трудом, словно поднялся с  самого  дна  ямы  из-под
серого каменного пола...

     - О Господи!

     Джослин  быстро попятился, спустился со стремянки, все так
же, с разинутым ртом. Теперь он стоял у стропил, опустив голову
и  зажав  уши.  Он  раскачивался  из  стороны   в   сторону   и
бессмысленно шарил взглядом вокруг. Потом ощупью нашел винтовую
лесенку,  спотыкаясь,  начал  спускаться, и в темноте перед его
немигающими глазами вихрем понеслись воспоминания: вот  девочка
в зеленом платье бежит по двору, но, увидев милорда настоятеля,
своего  духовного отца, благовоспитанно замедляет шаг, и вот он
уже обратил внимание на ее застенчивую улыбку и веселую детскую
песенку, сперва лишь благосклонно, а потом стал ждать  ее,  да,
ждать,  искать  ее,  любоваться  ею,  ощущая теплоту на сердце,
восхищенный ее ангельской душой, и тогда он устроил ее  брак  с
хромым,  и  ее  рыжие  волосы  покрыл  платок,  а  потом - этот
шатер...

     "Нет, нет, о Господи!"

     Вот она, цена камня и бревен.

     Наконец он спустился вниз, к поющим опорам, а там  кружила
Рэчел, она бросилась к нему бегом, и он визгливо засмеялся.

     - Роджера  нет ни в кузне, ни у плотников, может быть, он
на башне или на подмостях, ведь он устал, и ему надо поесть...

     Не умолкая, она шла за ним через весь неф, и так они вышли
во двор, где уже темнело. У двери он  обернулся  и  благословил
ее,  потому  что ее боль была сродни его боли; а она стояла под
гнетущей сенью исповедников, мучеников, святых,  и  ее  красное
непристойное платье колыхалось на коренастом теле, и теперь она
молчала,  зажав  ладонью  рот,  и вытаращенные глаза смотрели с
постаревшего накрашенного лица тоскливым, тяжелым взглядом.  Он
ушел к себе и встал на колени, и рот его все еще был раскрыт, и
глаза все еще раскрыты и устремлены в пустоту.

     А на другой вечер ласточкино гнездо убрали.



     ГЛАВА СЕДЬМАЯ

    Он ушел к себе и встал на молитву, но даже молитва его была
теперь  иной.  Он   весь  съежился   в   крошечный  серый  комок,
    трепещущий,  терзаемый  страхом,  а  когда  возводил  глаза
кверху, где всегда обретал поддержку, там сверкал каскад  рыжих
спутанных  волос,  и  он, ссутулясь, опускал голову. Он говорил
себе:  "Я  должен  все  это  принести  в   жертву!"   А   потом
оказывалось,  что  в  голове  у  него безмолвно помимо его воли
встает только один вопрос: "Ради чего?" Когда он заставлял себя
забыть  о  рыжих  волосах,  ему  удавалось  на  время   обрести
некоторую  свободу, но потом эти волосы, как будто возвращенные
какой-то  силой,  снова  повисали  перед  ним   и   колыхались,
ослепительные,  неотступные,  и  она  сама  появлялась снова, в
рваном платье, с зелеными лентами, и смотрела черными впадинами
глаз. Он  вскакивал  и  шел,  сам  не  зная  куда.  Иногда  он,
захлебываясь,   твердил:  "Работать!  Работать!"  -  и  донимал
расспросами людей, занятых делом, но тотчас вспоминал, что  они
об этом ничего не знают. Однажды, когда он вошел в пустой собор
и  стоял  у двери, а в душе у него бушевала буря, он увидел ее:
она шла по нефу тяжело, неловко, потому что ждала ребенка, и он
почувствовал в  душе  нежную  любовь  и  вместе  с  тем  жадное
любопытство, слюнявое желание узнать: как, где, когда, сколько?
Слова,   прозвучавшие   в   ласточкином   гнезде,   лишили  его
уверенности, повергли в  хаос,  где  они  вчетвером  сочетались
каким-то сатанинским браком. Когда вихрь на миг улегся в душе и
Джослин  пришел  в себя, он понял, что громко кричал, так как в
длинном каменном нефе еще отдавалось эхо, но не  мог  вспомнить
слов.

     "Надо пойти к ней, - подумал он, - надо спасти то, что еще
можно  спасти".  Но,  едва  подумав  это, он сразу почувствовал
жадное любопытство, засевшее в нем, как проказа, и  понял,  что
если   застанет   ее   одну,   то   будет   только  спрашивать,
доискиваться, выпытывать, сам не зная  для  чего.  И  вдруг  он
словно  увидел себя со стороны: высокий, изможденный, в длинной