ышен только  шепот  ветра  над  неровным
краем конуса.

     А  потом  раздался странный звук, словно еще кто-то новый,
человек или зверь, поднялся к ним  наверх.  Раздалось  мычание;
мычал  Роджер  Каменщик.  Он  сидел  у стены, уставившись прямо
перед собой, словно мог видеть сквозь камень.

     - Роджер!

     Тяжесть, молчание.

     - Сын мой!

     Легкость, молчание.

     Мастер боком, как краб,  пополз  по  доскам  и,  нашаривая
руками  путь,  скрылся  из виду. Было слышно, как он спускается
все ниже и ниже; и по  мере  того,  как  он  удалялся,  мычание
становилось  пронзительней,  перешло  в  визг,  погом  в пение,
похожее на пение камней. И снова стало тихо.

     И вдруг все засмеялись, вереща, завывая, до  крови  колотя
кулаками по камню и дереву; в полутемном конусе вспыхнуло яркое
пламя  любви,  зажигая  души.  Сама воля отверзла уста Джослина
среди  этого  пламени  и  пообещала  рабочим  прибавку,  а  они
обнимали его тощее тело, которые было лишь сосудом воли.

     Теперь   ему   еще   легче  стало  пренебрегать  тем,  что
происходило внизу, а это было  необходимо,  потому  что,  когда
опоры  начали  гнуться, люди внизу попробовали вмешаться, и ему
оставалось только смотреть сквозь них на шпиль, и  ждать,  пока
они  уйдут.  Скованный  своей  волей,  он  слышал, как горожане
проклинают его за то, что богослужения в  соборе  прекратились.
Его  проклинали даже безбожники. Люди стояли у входа и смотрели
через весь неф на опоры. Когда он  проходил  мимо,  истерзанный
борьбой  ангела  с диаволом, они не осмеливались проклинать его
открыто, но что-то бормотали за его спиной. Он знал, о чем  они
говорят,  потому  что  сам  видел, как согнулись опоры. Не было
сомнения, что Джеан прав. Цельный камень не  может  гнуться,  и
все-таки  он  гнулся. Если смотреть вдоль нефа, то на фоне окон
глаз явственно  видел,  как  две  соседние  опоры  выгнулись  и
сблизились  едва  заметно,  хотя  смотреть  приходилось долго и
внимательно. Одно было хорошо. Чем сильней гнулись  опоры,  тем
меньше   они  пели.  К  середине  лета  они,  казалось,  вообще
перестали и гнуться и петь, но Джеан  сказал,  что  они  просто
дожидаются  осенней  непогоды  и  уж  он-то  постарается к тому
времени убраться отсюда. А пока  что  это  постарались  сделать
все, кроме строителей и человека, приносившего им удачу.

     Работа  наверху  спорилась,  словно  каждый  уже ощущал на
своем лице дыхание осенних ветров. Никого еще Джослин  не  знал
так хорошо, как этих людей, - он теперь знал их всех, от немого
до  Джеана.  Он  стал среди них своим. Он жался к стене, всегда
ощущая за спиной своего ангела, а потом сам начал таскать камни
и бревна, тянул вместе с  другими  канаты  или  наваливался  на
рычаг.   Рабочие   звали  его  "отец",  но  относились  к  нему
снисходительно, как к ребенку. Когда стало  совсем  тесно  и  в
этой    тесноте   бился   исступленный   смех,   ему   поручали
металлическое зеркало, которое отражало свет внутрь  шпиля.  Он
гордился  этим почти до слез, хотя сам не знал почему. Он сидел
на корточках и держал  зеркало,  а  старший  плотник,  лежа  на
спине, подгонял венцы.

     - Чуть левей, отец!

     - Так, сын мой?

     - Еще. Еще. Хорош!

     И  он сидел на корточках, старательно направляя свет. "Они
праведники, - думал он. - Они богохульствуют, ругаются,  у  них
грубое ремесло, но они праведники. Я убедился в этом здесь, под
солнцем, на высоте почти четырехсот футов. Наверное, все дело в
том, что они избраны, как избран я".

     Он  рассказал  им про своего ангела, и они не удивились, а
заглянули ему за спину и серьезно кивнули.  И  тогда  он  решил
открыться им еще кое в чем и рассказал про свое видение, потому
что  счел  их  достойными  такой награды. Но этого они не могли
понять. В конце концов  он  махнул  рукой,  покачал  головой  и
пробормотал с досадой:

     - У меня все это где-то записано.

     Потом  он  вспомнил о проповеди, которую хотел произнести,
когда шпиль будет построен и у опор поставят кафедру. Но тут их
лица потемнели.  Джеан  заявил,  что  только  дурак  согласится
теперь  работать  у  этих  опор, а он сыт по горло. Но к Джеану
подошел немой, он бил себя в грудь, кивал головой  и  мычал.  И
все снова стало легко и просто.

     Однажды  они прекратили работу раньше обычного и, несмотря
на все уговоры Джослина, не  хотели  продолжать.  Они  попросту
ушли, словно его и не было на свете. Он подождал немного и тоже
спустился  вниз,  но люди, которые были в соборе, мешали ему, и
шпиль грозил рухнуть у него  в  голове.  Джослин  посмотрел  на
согнувшиеся  опоры  и  долго  бродил по храму, а потом тишина и
золотые  следы  заставили  его  вернуться  к  лесам.  Он  снова
поднялся  наверх, полез по шатким стремянкам, перекинутым между
венцами. Он понимал, что теперь ему остается  только  ждать,  и
поднимался  медленно,  но все равно сердце отчаянно колотилось.
Наконец он добрался доверху и присел там,  в  царстве  воронов.
Стояла  мертвая  тишина,  солнце  закатывалось,  и  шпиль, весь
целиком, высился у него в голове.

     Но еще прежде, чем солнце  зашло,  Джослин  заметил,  что,
кроме  него и ангела, на башне кто-то есть. Этот третий смотрел
ему прямо в лицо. Он выглядывал, как из рамы, из  металлической
пластины,  которая  стояла напротив, заслоняя небо. Джослин уже
хотел произнести заклинание и  поднял  руку,  но  тот,  другой,
повторил  его  движение.  Тогда  он  пополз  на четвереньках по
доскам, и другой пополз ему навстречу. Он  преклонил  колени  и
стал  разглядывать  всклокоченные  волосы,  тощие  руки,  ноги,
торчащие из-под грязной, подоткнутой рясы. Он всматривался  все
пристальней,  затуманил дыханием свое отражение и вытер зеркало
рукавом. Потом снова  преклонил  колени  и  смотрел  долго,  не
отрываясь.  Он  разглядывал  свои ввалившиеся глаза, кожу, туго
обтянувшую лоб и скулы, запавшие щеки. Разглядывал нос, похожий
на клюв и почти такой же  острый,  глубокие  морщины  на  лице,
оскаленные зубы.

     И,   глядя   на   свое  коленопреклоненное  отражение,  он
почувствовал, что голова его прояснилась.

     - Что ж, Джослин, - беззвучно сказал он отражению. -  Что
ж,  Джослин,  вот  чего  мы с тобой достигли. Все это началось,
когда мы были  повергнуты.  Кажется,  вскоре  после  того,  как
зашевелилась  земля.  Мы  можем  вспомнить, что произошло с тех
пор, а все, что было раньше, подобно сну. Все, кроме видения.

     Он встал и начал  беспокойно  топтаться  на  месте.  Внизу
вечер   тронул  зеленью  края  чаши.  А  потом  они  почернели,
бесшумные тени залили чашу, и он не заметил, как  пришла  ночь,
зажигая  на небе бледные звезды. Вдали он увидел огонь и решил,
что это горит стог сена; но, обходя конус, он заметил,  что  по
краям мира пылают еще костры. И его охватил ужас, он понял, что
это  костры  Ивановой  ночи,  зажженные  на холмах поклонниками
сатаны. В долине Висячих Камней  ярко  пылал  огромный  костер.
Джослин  вскрикнул,  но теперь им владел не страх, а скорбь. Он
вспомнил своих праведников и понял, почему они бросили работу и
куда ушли. И он закричал со злобой, неведомо кому:

     - Они праведники! Я утверждаю это!

     Но то был лишь порыв чувства. А в  глубине  души  он  знал
все.  Вот  еще  один урок. Урок, достойный этой высоты. Кто мог
знать, что и это предопределено? Кто подумал бы, что здесь,  на
этой  высоте,  мой  каменный  чертеж  молитвы  поднимет крест и
вступит в единоборство с огнями диавола?

     И тут в его голове снова появились  строители  и  та,  чьи
ноги оставляли золотые следы, и он горько заплакал, сам не зная
о  чем, быть может, о грехах всего мира. А потом слезы высохли,
и он сидел, тоскливо глядя вдаль, где  плясало  пламя  зловещих
костров.

     Понемногу  он  снова обратился мыслью к собствейной жизни.
"Если Давид не мог построить храм, потому  что  руки  его  были
обагрены  кровью,  что  же  сказать  о  нас,  обо мне?" И перед
глазами у него встало  ужасное  крещение,  и  он  вскрикнул;  а
потом,  едва он от этого избавился, целое воинство воспоминаний
двинулось на него. Бессильный остановить их,  он  смотрел,  как
они множатся. Словно фразы, они складывались в повесть, и, хотя
кое-что  оставалось  недосказанным,  все  же повесть говорила о
многом. Это была повесть о ней, и о Роджере, и  о  Рэчел,  и  о
Пэнголле,  и  о  мастеровых. Он смотрел вниз, сквозь стремянки,
сквозь перекрытия, сквозь свод, туда,  где  зияла  яма,  словно
могила,  вырытая для какого-нибудь именитого человека. Зловещие
костры, на которые он уже не обращал внимания, плясали по всему
горизонту, а его словно сковало льдом. Он вспоминал, как  сидел
там,  внизу,  глядя  в  пол,  и среди пыли и мусора на ногу ему
легла веточка с бурой бесстыдной ягодой.

     И он прошептал в темной высоте:

     - Омела!

     Наконец он  снова  попытался  молиться;  но  явилась  она,
оставляя  за  собой золотую путаницу следов, голова ее упала на
грудь, платье развевалось, а зловещие костры плясали вокруг них
обоих. Он простонал в ужасе:

     - Меня околдовали.

     Он стал спускаться, то  и  дело  останавливаясь,  не  видя
стремянки  под  ногами;  и  недосказанная повесть пылала у него
перед глазами, а каменные  плиты  пола,  которые  теперь  снова
лежали меж опорами, жгли ему ступни адским пламенем.



     ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

    Теперь он уже не смеялся вместе со строителями, а только
увещевал их. Он заметил, что, хотя они  не могли видеть  ангела и
    не ощущали его присутствия, ангел все же нес утешение и для
них;  так  наступил  и  минул  август, и шпиль был почти готов.
Теперь дули ветры, и  в  эти  дни  утешение,  которое  приносил
ангел,  стало  необходимым  для строителей. Однажды в августе с
югозапада налетела гроза, и под ее натиском шпиль качался,  как
мачта,  но  согнувшиеся  опоры  все же выдержали. Во время этой
грозы отец Адам сказал Джослину,  что  леди  Элисон  больше  не
будет писать ему писем, а скоро приедет сама.

     Гроза   не  прошла  бесследно.  Она  оставила  после  себя
переменчивую погоду, дождь, солнце и снова дождь, а в сентябре,
когда нужна была всего неделя  ясной  погоды,  чтобы  закончить
работу,  открылось  небо  такой  беспредельной глубины, что это
казалось знамением: когда придет гроза, ярость ее  будет  столь
же  беспредельна.  Мастеровые  все  время ссорились, проклинали
каменный шар, и ветер рвал на них одежду; а  Джослин  устремлял
взгляд  вдоль  унылых  излучин  реки  в  сторону  моря, надеясь
увидеть Священный Гвоздь; ему уже чудилось, что Гвоздь, сияющий
и всемогущий, явился из пышного  Рима,  где  все  еще  пребывал
епископ.  Он  подумал,  что  погода,  видимо,  знает  об этом и
торопится, потому что небо начало  осыпать  их  дождем,  словно
побивая  камнями,  и  вымокшие строители даже не мерзли - струи
воды обжигали их. В эту непогоду,  когда  ветер  трепал  плащи,
задирая  полы  выше  голов,  они  поставили  на  место каменное
яблоко. Шпиль весь содрогался, а люди два дня разбирали леса  и
оставили  лишь  несколько  подмостей, чтобы водрузить крест и у
подножия креста - ковчежец с Гвоздем. В  первый  из  этих  двух
дней  Джослин  увидел  Гвоздь  в  пятнадцати  милях от собора -
длинная процессия тянулась от деревни  к  деревне.  Но  еще  до
вечера облака окутали шпиль, и Джослин уже не видел процессии и
Визитатора.  Он  не  переставал  увещевать  строителей, а дождь
хлестал по его голым ногам, и ветер трепал рясу. Когда все было
готово, они  толпой  повалили  по  шатким  стремянкам  вниз,  в
теплоту  башни.  Джеан  расставил  всех по местам и каждому дал
кувалду. Стало тихо,  люди  стояли  у  клиньев,  держа  кувалды
наготове, а Джеан внимательно оглядел всю снасть.

     Наконец он повернулся к Джослину:

     - Нужны еще люди.

     - Так бери их.

     - Но откуда?

     Они  замолчали.  Немой  что-то  мычал  пустым  ртом. Джеан
посмотрел на ворот.

     - Надо кончать, не то поздно будет.

     Он подошел к вороту, убрал  стопор,  повернул  рукоять  на
пол-оборота, потом остановил ворот и прислушался, обратив ухо к
деревянному   срубу  внутри  шпиля,  уходившему  вверх  на  сто
пятьдесят футов. Канат, захлестнувший  нижний  венец,  намертво
скреплял клинья, которые несли на себе всю тяжесть сруба.

     - Бейте по клиньям. Легонько!

     Кроме  стука  кувалд,  не  слышалось ни звука. Джеан снова
повернул рукоять на пол-оборота.

     - Ну-ка, еще разок.

     Он обошел башню, похлопывая рукой об руку.

     - Не знаю. Право слово, не знаю. Почему его самого  здесь
нет, этого ублюдка?

     И  тут  ворот  загудел,  канат  сорвался.  Деревянный сруб
словно треснул, треск перешел в пронзительное верещание:  венец
подался вниз, и клинья разлетелись во все стороны, как сливовые
косточки  от  щелчка.  Бревна  легли  на приготовленное для них
основание с грохотом, который был оглушительней грома и  больно
ударил  в  уши; башня ходуном заходила под ногами. Джослин упал
на колени, сквозь гул и грохот он слышал, как строители с ревом
бросились вниз по  стремянкам,  давя  друг  друга.  Конус  весь
корчился, летели щепки, пыль, каменные осколки. Деревянный сруб
над  головой  извивался, растягивался, трещал. Джослин стоял на
коленях, прикрываясь руками, а дерево уже только постанывало да
изредка взвизгивало. И  наконец  остался  лишь  шум  ветра,  но
теперь ветер мог играть на новых инструментах и настраивать их.
Они отзывались не в лад на каждое колебание шпиля.

     Он  выпрямился,  все  так  же стоя на коленях. "Еще совсем
немного, и я обрету мир, - подумал он. - Надо принести Гвоздь".

     Он отыскал стремянку и стал спускаться.

     Но он не обрел  мира,  даже  когда  спустился  с  винтовой
лестницы.  Канат  ослаб,  и  в то же время он почувствовал, как
затянулась другая  петля.  Эта  петля  сдавила  ему  грудь.  Он
подумал:  "Мне  все ясно. Теперь надо опередить диавола. Мы оба
бежим что есть мочи к последней черте. Но я буду первым".

     Он постоял у опор.  Прислушавшись,  он  почувствовал,  что
петля  туже  стянулась  на груди, потому что услышал, как зверь
ощупывает лапами окна, пытаясь проникнуть в храм. И  зверь  уже
не  один.  Имя им легион. Они окружили собор, пробовали двери и
окна, словно готовились к решительному приступу. Джослин понял,
что надо спешить, и бросился в  аркаду.  Но  там  беспорядочной
толпой стояли каноники, они встретили его громкими возгласами.

     - Где Он?

     Но ему не дали святыню, его обступили, принялись теребить,
говорили и даже кричали что-то бессмысленное. Кто-то одернул на
нем рясу, так что она вновь прикрыла голые ноги. Он чувствовал,
что ему  приглаживают  волосы,  и  понял,  чего  они  хотят. Он
закричал на них:

     - Подайте мне Его, иначе я не скажу ни слова!

     Сразу стало тише, лишь с другого конца  аркады  доносилось
пение  мальчиков,  и  теперь  он  оглядел высших духовных особ,
викариальных певчих и священников. "Они  такие  же,  как  армия
Роджера, - подумал он. - Только трусливей".

     Бесы шептались на вершине кедра.

     И  тогда  отец  Безликий  подал  Джослину Его в серебряном
ковчежце, и Джослин принял Его, преклонив колени,  и  вместе  с
ним преклонили колени еще какие-то люди. А Джослин прижал Его к
петле,  стиснувшей  грудь,  поспешил  в  хор  и возложил Его на
престол,  где  Он  ярко  воссиял  в  ковчежце,  и  вокруг  Него
зазвучало  пение, хотя слов расслышать было нельзя. И он сказал
Гвоздю: "О, поспеши!" - зная, что обретет мир в тот миг,  когда
Гвоздь будет вбит. И он вернулся назад, туда, где его ждали. Он
оглядел  их,  чувствуя,  как  петля  стискивает грудь, и увидел
множество новых лиц, или нет, лица были те же, просто теперь он
видел их по-иному. Весь этот год они копошились здесь, внизу. И
новые чувства соединили их в пары и троицы. Их головы  не  были
скорбны,  как  у  него (а бесы скулили вокруг собора), они были
полны жалких, крошечных  мыслишек,  с  которыми  им  так  легко
жилось.  Да  и  сами  они  тоже  были  крошечные  и  на  глазах
становились все меньше.

     Он услышал тихий голос Ансельма.

     - Пускай увидит его как есть.

     Наступило молчание, и они  стали  меньше  самых  маленьких
детей  в  хоре.  А  потом  все  эти  малыши задвигались. Шаркая
ногами, они расступались, но лица их все время были обращены  к
нему, словно они хотели заглянуть ему в голову. Они выстроились
в  два ряда, оставив перед ним проход, и этот проход упирался в
высокую дверь залы капитула.  Джослин  взглянул  на  дверь.  Он
подумал:  "Визитатор поймет, что я стал мастеровым, каменщиком,
плотником поневоле".

     Они отворили перед ним одну створку  двери,  и  он  вошел.
Переступив  порог,  он  остановился  и  посмотрел  на  окна, по
которым шарили бесовские лапы. Но он знал,  что,  если  бесы  и
проникнут  сюда,  это  не страшно. Теперь он мог оглядеться; за
длинным столом, заваленным грамотами, восседал Визитатор и  его
помощники   -  семеро  обычного  человеческого  роста.  Джослин
приблизился, встал  на  колени  возле  свидетельского  места  и
назвал себя:

     - Джослин. Настоятель кафедрального собора Пречистой девы
Марии.

     Все  семеро смотрели на него. Два писца с перьями наготове
подняли  головы.  Сам  Визитатор  привстал  и  подался  вперед,
опершись  руками  о  стол.  Это  был  смуглый человек с резкими
чертами  лица,  с  косматыми  бровями  и  глубоко   посаженными
глазами.  На  нем  было  просторное,  черное с белым одеяние. С
минуту он рассматривал Джослина, потом движением руки пригласил
его сесть. Джослин встал с  колен  и  поклонился,  семеро  тоже
встали  и  поклонились  все разом, словно набежала волна. Потом
все сели, и Джослин тоже сел; он сидел молча и  видел,  как  их
головы    сдвинулись,    как    они   кивают   друг   другу   и
переговариваются.

     Наконец Визитатор снова повернулся к нему.

     - Это не дознание, милорд. Но может быть, вы...

     - Спрашивайте что угодно, я готов отвечать.

     - Я был в этом уверен.

     Визитатор вдруг улыбнулся. "Он  все  понимает,  -  подумал
Джослин,  а  петля  давила  ему  грудь. - Он на моей стороне, и
притом он обыкновенного роста".

     Визитатор заговорил снова:

     - Этот предваряющий разговор, быть может, упростит дело.

     "Упростит дело, - подумал Джослин. - Что ж, если он  хочет
этого, я готов".

     - Меня считают сумасшедшим.

     И снова наступило молчание, а он заглянул внутрь себя и не
стал противиться. Он торжественно кивнул Визитатору.

     - Может быть, так оно и есть.

     Головы снова сдвинулись. "Нет, - подумал он, - ничего я не
упростил, а только усложнил". Он застонал, ощупал свою голову и
нашарил  что-то  в  волосах.  Это  была закрученная стружка, он
растянул ее, порвал и отшвырнул прочь. За столом все бормотали,
один из писцов кивнул, встал, слегка поклонился и вышел.

     Визитатор сказал мягко:

     - Мы составили перечень вопросов,  которые  извлечены  из
доношений и свидетельств.

     - Из доношений? И свидетельств?

     - Разве  вы  не  знали?  Некоторые  получены еще два года
назад!

     Он мысленно оглянулся на два минувших года.

     - Я был занят.

     Теперь Визитатор уже не скрывал улыбки.

     - Мне кажется, некоторые вопросы не  совсем  справедливы.
скажем вот этот - о свечах.

     - О каких свечах?

     Визитатору подали грамоту, и он принялся ее рассматривать.
В голосе его зазвучало любопытство.

     - Писавший это, надо полагать, считает, что Матери Церкви
нанесен  сокрушительный  удар  тем,  что  два  года  ее чада не
возжигали свечей в нефе собора.

     - Ансельм!

     - Это ваш ризничий, не так  ли?  Надо  полагать,  немалую
часть  своих  доходов  он  извлекает  из  продажи  свечей.  Но,
разумеется, им руководило не это, а  нечто  более  возвышенное,
духовное.  Да.  Отец  Ансельм,  ризн