с ним, выпадали редко. Дождавшись такого
дня, он притворился, будто изнемог и уснул, а сам прислушивался
к шарканью отца Адама. Он украдкой открыл один глаз  и  увидел,
как сухая спина священника исчезла на лестнице. Тогда он собрал
все  силы, спустил ноги с кровати, встал и выждал, пока пройдет
слабость. Потом он дошел до двери, держась  за  стену,  напялил
скуфью  на  встрепанные волосы, накинул на плечи плащ. Колени у
него дрожали от слабости, и  когда  он  сполз  с  лестницы,  то
увидел,  что  внизу пусто. Там не было уже ни огня в камине, ни
свечей, но в окна щедро вливался  свет,  на  стеклах  трепетали
тени.  И  еще  в  воздухе  веяло свежестью, которая всколыхнула
скорбь в его груди. Среди дров в  камине  он  отыскал  палку  и
оперся на нее.

     Он  постоял,  подумал.  "Если выйти через заднюю дверь, он
меня не увидит; а я не увижу этот каменный молот".

     За дверью, среди высокой, буйной  травы,  была  поленница.
Благоухание  ошеломило его, он прислонился к поленнице, забыв о
больной спине, и ждал, пока  скорбь,  плескавшаяся  в  нем,  не
излилась  из  его  глаз.  А  потом  над  головой  у него что-то
зашевелилось, и на миг в  нем  блеснула  безумная  надежда.  Он
закинул  голову,  выкручивая  шею,  и  глянул вверх. Целый сонм
ангелов сиял на солнце, они были  розовые,  золотистые,  белые;
они-то  и благоухали, радуясь свету и воздуху. Они несли облако
зеленых листьев, а среди листьев было что-то  длинное,  черное,
струящееся.  Мысль  его воспарила с ангелами, и он вдруг понял,
что от корня яблони произрастут новые ветви. Она  была  близко,
за  стеной,  она  распустила зеленое облако, завладела землей и
воздухом -  источник,  чудо,  яблоня;  и  он  расплакался,  как
ребенок,  сам  не зная, от радости или от печали. А потом, там,
где двор его дома спускаются к реке и  деревья  склонялись  над
самой  водой,  он  увидел,  как  блеснул и сразу исчез крылатый
сапфир, вобравший в себя всю синеву неба.

     Он крикнул:

     - Вернись!

     Но птица умчалась безвозвратно, как спущенная стрела. "Она
не вернется никогда, - подумал он, - даже если  я  просижу  тут
весь день". Он стал утешать себя мыслью, что птица, может быть,
все  же  вернется  и  сядет во всей своей красе на ветку совсем
близко, но в душе знал, что этого не будет.

     - Нет, зимородок не вернется ко мне.

     "Пускай, - сказал он себе. - Зато мне посчастливилось  его
увидеть.  Только  мне  одному".  Наконец  он  встал  и  боковой
дорожкой пошел к площади. Он видел в пыли конец  палки  и  свои
едва  волочащиеся ноги. "Наверное, я похож на старого ворона, -
думал он, когда плелся по  дорожке,  сгибаясь  чуть  ли  не  до
земли.-  Зачем  я  иду  искать  то,  чего нет? Но не так-то все
просто! У меня много причин, и они перепутались. Отец Адам  был
прав. На свете есть яблони и птицы, а я поглощен суетой".

     Дойдя   до   Королевских  ворот,  он  присел  на  каменную
приступку и стал рассматривать пыльную дорогу. Но какие бы ноги
ни попирали эту пыль, она все равно оставалась просто пылью,  и
ему стало еще грустней. Он через силу встал и брел, волоча ноги
по  пыли, пока не увидел у себя под самым носом уличную канаву,
в которой играла голенькая девочка.

     Он спросил ее:

     - Где найти Роджера Каменщика, дитя мое?

     "Господи, - подумал он, - кто поверил бы, что у меня может
быть такой старческий  голос?"  Пока  он  думал  это,  девочка,
разбрызгивая  грязь, выбралась из канавы и убежала. Он не знал,
как перейти канаву, и зашлепал прямо по воде. А потом он увидел
мужские ноги и туловище и спросил:

     - Где найти Роджера Каменщика, сын мой?

     Сверху кто-то плюнул, и плевок повис на его плаще.  Грубый
голос сказал:

     - На Новой улице.

     Ноги ушли.

     Он   повернул   направо,  шаркая  подошвами  и  палкой  по
булыжникам. "Новая улица такая длинная", - подумал  он,  и  при
этой  мысли  силы  оставили  его.  Он  поискал взглядом, где бы
присесть, но не нашел подходящего камня. Тогда он сел на  землю
у глиняной стены и прикрылся плащом. Он опустил капюшон на лицо
и был теперь как бы в шатре.

     Но  и  под  шатром  он  угадал  их присутствие, выглянул и
увидел босые детские ноги.

     - Где Роджер Каменщик, дети мои?

     Ноги ушли, разбрызгивая грязь в канаве.  Камень  ударил  в
землю  возле  него.  "Надо  идти,  - подумал он. - Надо куда-то
идти". Он с трудом поплелся вдоль стены и вдруг  вспомнил,  что
Роджер Каменщик, должно быть, сейчас в "Звезде". Он брел, левой
рукой  опираясь  на палку, а правой держась за стену; и наконец
он увидел постоялый двор со звездой на вывеске, а у ворот  была
каменная  приступка. Тяжело дыша, он сел и сказал себе: "Не все
ли равно, ведь дальше я идти не могу".

     - Роджер Каменщик...

     Ноги ушли, но вскоре вернулись, теперь их стало  много,  а
он все повторял:

     - Роджер Каменщик... Роджер Каменщик...

     Наконец  появились  женские  ноги  и красный подол платья.
Женщина вскрикнула и быстро  заговорила,  но  он,  как  всегда,
легко пропускал ее слова мимо ушей. "Мне жаль ее, - думал он, -
жаль,  но  не  очень,  чуть-чуть.  Это мой изъян, что я не могу
скорбеть и о ней тоже".

     Чьи-то руки подхватили его под мышки и подняли с камня,  а
ноги  и  палка  волочились по земле. Он видел, как приближалась
дверь, потом увидел ступени,  его  ноги  коснулись  их,  сперва
одна,  потом другая, и палка простучала: тук, тук, тук. А потом
была еще дверь  где-то  в  полутьме,  и  она  отворилась.  Руки
опустили  его  на  скамью,  захлестнутого  дурнотой, и исчезли,
затворив дверь. Он зажмурился и  ждал,  когда  исчезнувший  мир
вернется.

     Первыми   вернулись   звуки.   Он  услышал  хрип,  кашель,
клокотание мокроты, сопение, и в этих звуках была своя  череда.
Они  заставили  его  открыть  глаза;  и он увидел напротив окна
маленький очаг, а подле  очага  широкую  кровать  с  валиком  в
изголовье,    на   которой   белели   смятые   простыни.   Там,
приподнявшись на локте, лежал Роджер  Каменщик,  в  одежде,  но
разутый.  Его  опухшее  лицо  непрерывно  смеялось, а потом рот
разинулся, смех перешел в вопль, и он  упал  навзничь.  Джослин
видел, как вздымается его грудь.

     Роджер  Каменщик,  путаясь в простынях, повернулся на бок.
Потом снова тяжело приподнялся на локте и поглядел на Джослина,
ощерившись  по-собачьи.  Лицо  его  было  в  испарине.  Джослин
взглянул  в налитые кровью глаза, и лицо Роджера исказилось. Он
повернул голову и сплюнул мимо очага.

     - От вас разит падалью.

     Джослин подумал над этими словами, припомнил лица, которые
склонялись над его постелью. "Может быть, - подумал он, - очень
может  быть".  И  услышал  свой   старческий   голос,   который
бессмысленно повторял:

     - Может быть, Роджер, может быть. Очень может быть.

     Роджер  Каменщик,  опираясь  на локоть, подался вперед. Он
сказал с бесконечным удовлетворением:

     - Стало быть, они и до вас добрались.

     Он  поперхнулся,  и  что-то   красное   потекло   по   его
подбородку.

     - Он  еще  не рухнул, Роджер. Так сказал мне отец Адам. И
еще отец Адам сказал, что он  все  равно  когда-нибудь  упадет,
будь  он  даже  высечен  из  алмаза и утвержден на самых корнях
земли.

     Мастер медленно приподнялся. Он с трудом выпутал  ноги  из
простыней  и, шатаясь, пошел через комнату. Джослин слышал, как
он выругался и ударил кулаком  в  окно.  Раздался  треск,  звон
стекла. Мастер крикнул в мертвую пустоту:

     - Рухни хоть сию секунду, и хрен с тобой!

     - Сегодня почти нет ветра, Роджер! Только цветы на яблоне
колышутся.

     Мастер  побрел назад. Он тяжело упал на колени у кровати и
начал шарить по ней руками. Потом перестал,  навалился  на  нее
боком и снова засмеялся.

     - Это  хорошо,  что  от вас воняет, Джослин. Мне от этого
полегчало. А я-то думал, мне уж ни от чего не полегчает.

     Но Джослин был далеко, он грезил и сказал рассеянно:

     - Я видел зимородка.

     А потом перед ним опять были ноги, красное платье, и  язык
трещал,  трещал,  трещал.  Роджера  Каменщика уложили обратно в
постель. Голос раздался над Джослином, потом снова  метнулся  к
кровати:

     - Разве  ты  не понимаешь, дурак ты этакий? Они же знают,
что он здесь!

     Платье и голос исчезли за дверью. Он посмотрел  в  сторону
кровати,  но  увидел  только, как вздымалась и опадала грудь, и
услышал прерывистый хрип.

     - Роджер! Роджер! Ты меня слышишь?

     Только хрип в ответ.

     - Ты подумай. Я считал,  что  совершаю  великое  дело,  а
оказалось, я лишь нес людям погибель и сеял ненависть. Роджер!

     Он  пристально  вглядывался,  но видел только вздымающуюся
грудь да руку, которая слабо вздрагивала при каждом вздохе.  Он
отвернулся и стал смотреть на угли в очаге. Теперь они казались
ярче, потому что сумерки уже ползли по углам.

     - Любить всех людей священной любовью... И вот... Роджер,
ты меня слышишь?

     Но Роджер даже не пошевельнулся. Джослин больше не пытался
заговорить  с  ним  и  ждал,  а рука все вздрагивала при каждом
вздохе, угли рдели в  сумерках,  и  он  созерцал  бесформенную,
необъяснимую груду, возникшую у него в голове.

     Наконец  тело на кровати вздрогнуло. Роджер лежал пластом,
уйдя головой в подушку, и равнодушно смотрел на Джослина.

     - Так. Вот, стало быть, мы оба тут.

     - Это неправда,  что  старики  не  знают  страданий.  Они
страдают, как и молодые, только им еще труднее.

     - Похвальба!

     - И  вот,  после всей ложной святости я околдован мертвой
женщиной.

     - Вы сумасшедший. Я всегда это говорил.

     - Не знаю. Я был занят только этим исполинским  шипом.  А
ее  я совсем не знал. Может, поэтому она и явилась мне во сне и
сказала... или нет, не сказала  ничего,  только  мычала  пустым
ртом?  Но даже в этом я не уверен. Элисон говорит, что она меня
околдовала. Ведь это правда, Роджер? Как же  иначе?  А  знаете,
быть может, Гвоздь настоящий! Нам не дано знать.

     Мастер крикнул:

     - Будьте  вы прокляты! Он рухнет, и я еще доживу до этого
дня! Вы отняли у меня мое дело,  моих  подручных,  все  отняли,
чтоб вам провалиться в самое пекло!

     Он судорожно всхлипнул.

     - Вместе с вашей сетью. Вы загнали меня слишком высоко.

     - Но меня самого загнали. Я тоже попал в сеть.

     Он слышал, как Роджер сморкался в простыню.

     - Слишком, слишком высоко.

     И вдруг голова у Джослина прояснилась. Он отчетливо понял,
как быть с этой бесформенной, этой невыразимой грудой.

     - Послушай. Вот для чего я пришел.

     Он  дергал  пряжку  до  тех пор, пока плащ не упал с плеч,
потом сдернул скуфью, снял с груди крест и положил на скамью.

     - С тонзурой ничего не поделаешь. Знак священной  чистоты
на  теле смердящего пса. Нет, тут ничего не поделаешь. Ересь? Я
- средоточие...

     Он встал и зашаркал по полу. Потом опустился на колени, но
спина не выдержала, и он упал на четвереньки. "Что ж, - подумал
он, - придется так".

     - Ты сказал тогда, что я сам дьявол. Но я  не  дьявол.  Я
просто  глупец.  И  еще  мне  кажется,  я  как  дом  с огромным
подвалом, где живут крысы. И на руках моих какое-то  проклятье.
К  кому  ни  прикоснусь, всем причиняю горе, особенно тем, кого
люблю. И теперь я, несчастный, опозоренный, пришел молить  тебя
о прощении.

     Наступила долгая тишина. Гудел огонь, поскрипывали оконные
петли,  шелестели  листья.  Он  смотрел на доски пола меж своих
рук. "Я здесь,  -  подумал  он.  -  Больше  я  ничего  не  могу
сделать".

     Колено  глухо стукнулось об пол подле его правой руки. Его
взяли за плечи и выпрямили. Роджер держал его,  касаясь  руками
пламени,  которое  опаляло  ему  спину. Мастер ругался, плакал,
голова его и все  тело  тряслись.  Он  не  умел  плакать,  весь
содрогался при каждом рыдании, и дрожь передавалась Джослину; а
потом   сквозь  рыдания  стали  прорываться  слова,  и  Джослин
почувствовал, что сам прижимается к Роджеру, цепляется за него.
Голова Роджера лежала у него  на  плече,  и  он  глупо  лепетал
что-то  про яблоню, утешал и гладил Роджера по широкой дрожащей
спине. "Он праведник, - думал он, - истинный праведник, что  бы
это  ни  значило! Здесь, под намалеванной, качающейся вывеской,
рождается что-то..."

     Вдруг Роджер отстранился. Одна  его  рука  еще  лежала  на
плече Джослина, другой он размазывал слезы по лицу.

     - Расхныкался,  как  младенец.  А все потому, что я пьян.
Чуть выпью, глаза сразу на мокром месте.

     Джослин почувствовал, что шатается под его тяжелой рукой.

     - Ты не поможешь мне встать, Роджер?

     Мастер громко захохотал. Он оттащил  Джослина  на  скамью,
потом  добрел  до  кровати  и  тяжело  плюхнулся  на ее край. А
Джослин все объяснял ему:

     - У меня теперь совсем нет спины. Ты  мог  меня  сломать.
Иногда  мне  кажется,  это  от тяжести каменного молота, но что
поделаешь.

     - Он там. Стоит. Пейте.

     - Нет, нет я не могу. Спасибо.

     Кучка дров занялась с краю и вспыхнула желтым пламенем. По
комнате заплясали тени. Мастер дотянулся до кувшина и отхлебнул
из него.

     - Мы сделали что могли.

     - Там, на самом верху, ужас. Помрачение.

     - Не надо об этом.

     - Тяжесть, пустота. Легкость, пустота.

     Мастер крикнул:

     - Довольно! Довольно же!

     Джослин снова взглянул на  бесформенную  груду  у  себя  в
голове.

     - Но  это, конечно, еще не все. Когда-нибудь он рухнет. И
все же, хотя опоры согнулись, шпиль покосился  и  щебенка...  я
еще  не  знаю. У меня еще остается моя... как бы сказать... мое
недоверие. Понимаешь, может быть, все-таки это  то  самое,  для
чего  мы  были  предназначены,  мы оба. Он сказал, что мне, как
глупой   девчонке,   непременно    нужно    перед    кем-нибудь
преклоняться.  Но  ведь  в  этом  нет ничего дурного, правда? Я
отдал шпилю свое тело. Что же его держит,  Роджер?  Гвоздь?  Я?
Или   она,   или   ты?  Или  бедняга  Пэнголл,  который  лежит,
скорчившись, под опорами и меж ребер у  него  проросла  веточка
омелы?

     Роджер  Каменщик  присмирел, словно слился со стеной, и на
нем дрожали отблески огня. Но иные твари витали по  комнате,  и
Джослин  чувствовал,  как  черные  крыла  трепещут вокруг него.
Голос его тонул в этом вихре, и он сам едва слышал себя:

     - Ты еще можешь кое-что сделать, Роджер, сын мой. Ты  еще
можешь кое-что сделать.

     Лицо  Роджера  снова  побагровело,  налилось  кровью, и он
прохрипел:

     - Значит, вот для чего вы сюда пришли,  Джослин?  Око  за
око, зуб за зуб. И если я откажусь... вы все расскажете.

     - Нет! Нет! Я и не думал...

     - Я все понимаю, отец мой. Я чуял, к чему идет дело.

     И  тут,  среди  трепещущих  черных  крыл,  Джослину  стало
страшно.

     - Я совсем не думал...

     - Говорю вам, я все понимаю.

     - Я сам не знаю, как это у меня вырвалось... против воли.

     Роджер Каменщик тяжело плюхнулся на кровать.

     - Когда снова придет гроза, я это попомню. Око за око.

     - Ты мог уйти. Ты еще молод.

     - Кто взял бы меня? Кто пошел бы со мной  работать?  Ведь
вы же отняли все.

     - Бог  всегда  с  нами.  Это я знал... Но теперь я знаю и
другое. А это все равно,  что  не  знать  ничего...  Что  такое
человеческий ум, Роджер? Дом вместе с подвалом и всем прочим?

     В  комнате  опять  появилась женщина, она блестела черными
глазами и трещала без умолку. А  когда  она  ушла,  он  услышал
другие голоса и смех.

     - Кто это там?

     - Люди.

     - Пойми...   если   она   что-нибудь  знала...  Как  тебе
объяснить? Беда в том, Роджер, что подвал знал про него - знал,
что у него нет силы в чреслах, - и устроил этот брак. Наверное,
это из-за ее волос. Я видел  эти  рыжие  волосы,  растрепанные,
вокруг узкого бледного лица. А потом, конечно, уже не видел. Но
однажды,  когда  она  стояла  у  опоры  и смотрела на тебя, они
опалили  мне  глаза.  Тогда-то  она  меня  и  околдовала.   Да,
околдовала,  ведь  правда? Поэтому я должен все про нее узнать.
Ведь если она знала... если она знала, что с ее мужем, и  даже,
может  быть, смирилась, это было бы не так ужасно... И конечно,
она меня преследует!

     - О чем вы толкуете?

     - О ней,  разумеется,  о  ней.  Я  всегда  ждал  ее.  Она
прибегала  и  вдруг  останавливалась.  Один  раз я перевязал ей
разбитое колено, оторвал кусок  от  своей...  Но  что  с  того?
Позже,  когда я понял, как она запуталась в моих сетях, я хотел
поговорить с ней, заставить ее понять...

     - Вы?  - Говорила она обо мне хоть раз?  Впрочем,
это  все  равно.  Я  и ее принес в жертву. Умышленно. И знаешь,
Роджер, молитвы не остаются без ответа. Вот что ужасно! И когда
она умерла, я стал одержим ею, потому что она меня  околдовала.
Молитву затмили волосы. Волосы мертвой женщины. Неплохая шутка,
а?

     - Шутка!

     - Наверное,  можно  жить  так,  чтобы  всякая любовь была
благом, чтобы одна любовь не соперничала с другой, но пополняла
ее. Что такое человеческий ум, Роджер?

     - Вы достигли того, зачем пришли. Уходите.

     - Но я должен знать...

     - Не все ли нам теперь равно?

     - Я совсем запутался.  Пойми,  перед  тем  как  она  меня
околдовала, я любил ее как дочь. А в день ее смерти...

     - Не надо. Уйдите.

     - Мне  быть  бы  о  трех  языках,  чтобы сказать три вещи
разом. Я пришел туда. Ты помнишь? Я ведь только  хотел  помочь.
Быть  может, я уже тогда кое-что понимал. Она была на полу. Она
подняла голову и увидела меня  на  пороге  в  полном  облачении
настоятеля, священника, обвинителя. А я только хотел помочь, но
это ее убило. Я убил ее, все равно что перерезал ей глотку.

     Он услышал шаги мастера у самых своих ног. Почувствовал на
лице горячее дыхание, насыщенное винными парами.

     - Вон отсюда.

     - Неужели  ты  не  можешь понять? Я должен знать все это,
потому что я убил ее!

     Мастер вдруг крикнул:

     - Вон! Вон!

     Его руки отбросили Джослина. Дверь с треском распахнулась,
и эти руки вышвырнули его за порог. Он  увидел,  как  прямо  на
него  стремительно  несутся  ступени,  а  потом  он привстал на
коленях, цепляясь за лестничные перила.

     - Падаль вонючая!

     Кувшин просвистел у самой его головы и вдребезги  разбился
о  стену.  Он  на  четвереньках дополз до скользкой мостовой, а
сзади его настиг крик Роджера:

     - Чтоб с тебя кожу содрали заживо!

     Но крик потонул в буре голосов, смеха  и  лая.  Он  встал,
хватаясь  за  стену,  но  шум  захлестнул  его,  и  в глаза ему
ворвались руки, ноги,  смутные  лица.  Он  вдруг  увидел  узкий
темный проход, рванулся туда, и одежда лопнула у него на спине.
Он  слышал,  как  затрещала  ткань.  Руки держали его, не давая
лечь. Голоса  ревели  и  визжали.  Теперь  у  них  были  пасти,
оскаленные, слюнявые. Он вскрикнул:

     - Дети мои! Дети мои!

     Вопли  и  неистовства  не  унимались,  это было целое море
проклятий и ненависти. Руки сжались в кулаки, замелькали  ноги.
И  ему показалось, что сквозь весь этот шум он слышит, как Айво
и его приятели науськивают псов:

     - Ату! Ату! Ату!

     Он лежал ничком и  видел  ноги  и  полосу  света,  которая
падала из двери на грязь в канаве.

     А   потом   вокруг   разлилась   тишина.  Ноги  постепенно
отдалились. И в тишине он услышал женский голос:

     - Матерь божия! Да вы поглядите на его спину!

     Ноги задвигались быстрей. Он уже не видел их,  но  слышал,
как  они идут, бегут, спотыкаются о булыжники. Освещенная дверь
захлопнулась.

     Он полежал немного, дрожа всем телом.  Потом  зашевелился,
пополз  к  стене.  "Я  наг,  -  подумал он. - Так и должно было
случиться". Он  встал  и  поплелся  на  тусклый  свет  факелов,
маячивший  над Главной улицей. Порой он терял стену, оступался,
попадал