ерху. Постепенно согревались. Он все еще  блаженно  ничего  не
желал. В том углу, между Костей и Ниной, шла какая-то хихикающая возня, но
он не слушал, не слышал. Весь был поглощен  горячей  невинностью  -  ее  и
своей.
   Говорили вполголоса. Вернее, говорила она - он слушал. Низкий,  теплый,
льющийся голос с чуть заметной картавинкой. Этот голос не тревожил ночь, а
сливался с нею. "Я давно с вами хотела поговорить, вы  ведь  Костин  друг,
правда?" Рассказывала, как Костя ее беспокоит, он стал  совершенный  нэпач
(именно "нэпач", а не  "нэпман",  сказала  она).  Какие-то  у  него  дела,
"гешефты",  она  за  него  боится.  А  эти  барышни  с  пудреными  лицами?
Лакированные туфли, сумочки? Платья за баснословную цену? Ужас!
   Она говорила с ужасом как раз о том, что больше всего  его  привлекало.
Даже сказала что-то брезгливое про открытое на холоде горло  Нины.  И  он,
слушая, заразился ее отвращением.  Чувствовал  себя  активно,  воинственно
бедным. Это было нетрудно, он и в самом деле был беден.
   В ту ночь он был предельно беден, предельно чист. Лежа, обнявшись,  они
стали словно братом и сестрой, перешли на  "ты".  Возможно,  тогда,  в  ту
ночь, он впервые услышал от нее фразу: "Фазан, Фазан, глупая ты птица".
   "Лиза, можно я тебя поцелую?" - спросил он. "Куда?" - "Хочется в  шею".
- "Целуй, но один раз". Он поцеловал ее в шею ровно один раз. В  ту  самую
голубую жилку, которую потом так любил.
   Всю ночь они почти  не  спали,  только  иногда  ненадолго  задремывали.
Теплое Лизино дыхание на щеке было блаженством. Это была еще не любовь, но
и уже не любовь. Нечто несравненно большее, переросшее любовь...
   К утру ветер стих, подморозило.  Встало  солнце,  растопырив  лучи  над
забором соседней дачи. Лучи были  ярко-оранжевые.  Лиза  спала,  приоткрыв
розовый рот с неправильными, друг на друга сдвинутыми зубами. Как  это  он
раньше не видел, что она прекрасна? Он любил ее до боли в груди.
   В другом углу, накрывшись женским пальто и студенческой шинелью,  спали
Костя  и  Нина.  Они  тоже  были  прекрасны.  Все  было  прекрасно  в  это
удивительное утро.
   Встал осторожно - не разбудить Лизу.  Подошел  к  запотевшему  за  ночь
стеклу. Увидел на нем искрящиеся  капли  влаги,  увидел  в  лицо  встающее
солнце и поднял навстречу ему руки, прямые, как лучи.
   Был счастлив, как никогда в жизни. Ни до этого,  ни  после.  Как  можно
было забыть такое? А ведь забыл...


   Ощущение счастья длится столько, сколько нужно, чтобы завести часы.
   "Часы в халатике" - мамины часы! - стоят  на  буфете,  и  никто  их  не
заводит. До болезни заводил он. Только часы  будут  его  вспоминать.  Даша
поплачет и забудет. Счастливый характер!
   Устал безмерно от лежания, от неподвижности.
   И еще, и еще раз: зря тогда не женился на Лизе. Мама была бы рада.  Она
любила Лизу. Никогда особенно не любила Клавдию, хоть и сказала:  "Милая".
Последний год с Клавдией  особенно  был  тяжел.  Постарела  она,  что  ли,
окислилась.  Ослабела  ее  слепая  преданность.  Но  не  ослабела   хватка
собственника. Ее вещь, ее владение. Все чаще стала она им помыкать.
   Запомнился пустяк. В одну из последних побывок между плаваниями у них в
окне стало дребезжать стекло. Видно, плохо его  вставили.  Выбито  было  в
блокаду.
   "Дребезжит",  -  сказала  Клавдия,  обращаясь,  видимо,  к   нему.   Он
промолчал, продолжал читать газету.  Привык,  что  домашние  дела  его  не
касались. "Дребезжит", - повторила Клавдия, уже  громче.  Он  все  молчал.
"Ваты туда засунуть", - приказала она. Он  понял,  что  должен,  что  раб.
Пошел, взял ваты, засунул. Дребезжать перестало.
   Значит, так: засунуть. Шел вечером к Даше (соврал, что на дежурство)  и
все повторял глупую фразу: "Ваты туда засунуть".
   Даша и Клавдия - два полюса. Легкость и тяжесть.
   А Лиза? Была ли она легка? По-своему - да. Никогда не лгала. Никогда не
приказывала. Шла своим путем. Любила...
   Что это я все о Лизе? Давным-давно расстались.  Забыл  ее  сравнительно
скоро. Не отпечаталась, не завладела. Отчего же теперь так стала нужна?
   В свое время почти спокойно узнал  о  ее  гибели.  От  Кости,  которого
случайно встретил на улице. Погибла на фронте, под Ленинградом, вместе  со
всем отрядом девушек-лыжниц, снайперов. Костя  об  этом  рассказывал  тоже
вроде бы спокойно. Смерть была делом житейским: блокада.
   Костя сам уже тогда погибал от голода. Работал инженером  на  оборонном
заводе, видно, дельным был специалистом; на фронт не взяли. На  судьбу  не
жаловался, но видно было,  что  долго  не  протянет:  острый,  синий  нос,
особенный, стеклянный взгляд дистрофика... Умер.
   Семья у него осталась: жена, дочь. Жена - та самая Нина  с  распахнутым
горлом. Заходил к ним. Нина  страшна,  столетняя  старуха.  Обеими  руками
взяла хлеб. Дочь, маленькая, лежала в  кроватке,  прикрытая  чем-то  вроде
половичка. Нина казалась сумасшедшей. Многие тогда казались  сумасшедшими.
Дочь погибла, а Нина выжила.
   Терраса, ночь,  Лиза.  Чистота,  честность.  Именно  теперь,  больному,
неподвижному, ему понадобилась Лиза. Даша его обхаживала,  обслуживала,  а
он смотрел на ее приоткрытое плечо  и  видел  другое  плечо,  другую  шею.
Прямое, развернутое плечо. Стройную шею с голубой жилкой.
   Он понимал, что это глупо. Лизы нет. Голубая жилка истлела  в  братской
могиле. Ему оставалась  Даша  -  заботливая,  ласковая.  Надо  благодарить
судьбу за Дашу. Это он понимал умом, чувством - нет.



22

   Что-то случилось. Он сел, выпрямил ноги. Большая красная волна  подняла
его и опять опустила. Сидя, он видел себя, лежащего. У того  его,  который
сидел, ноги были выпрямлены, а у того, который лежал, - поджаты.
   Что-то случилось. Наступил беспорядок. Он уже не понимал, где  верх,  а
где низ. Волна поднялась, подхватила его и утопила. Было очень плохо  ему.
Нет, не  больно,  а  плохо,  отвратительно.  Волна  хозяйничала  в  каждой
клеточке его тела, в каждом волосе,  каждом  ногте.  От  волны  надо  было
избавиться любой ценой. Даже ценой смерти. Жить с нею было нельзя.
   Он хотел застонать, чтобы пришла Даша. Стона не получилось. Я  же  зову
тебя: Даша, приди! Не идет. А я тут - умираю.
   Он погрузился в обморок, черный, долгий, омерзительный. Когда  очнулся,
было уже светло. Он видел комнату, в комнате людей, но предметы двоились.
   Женщина в халате - а может быть, две? -  сидела  на  стуле,  складывала
инструменты. Они звякали. Значит, слух у него сохранился.  Но  со  зрением
было неладно. Над женщиной в халате стояла Даша и тоже  двоилась.  Лицо  у
нее, больше натуральной величины, наползало само на  себя.  Стояла  она  в
воздухе, не на полу. Что за безумие.
   - Второй, - сказала женщина в халате, и он договорил  за  нее:  "Второй
инсульт", - хотя  слова  "инсульт"  она  не  произнесла.  Слово  висело  в
воздухе, ни на что не опираясь.
   Ему было все равно. Там, где недавно бушевали гнев,  раскаяние,  злоба,
любовь, было пусто. Хоть шаром покати. Он видел его, этот катящийся шар.


   Поползли дни и ночи. Бессонницы больше не  было,  но  не  было  и  сна.
Чем-то его кололи. Укола не чувствовал. Ему было все  равно:  уколы,  сон,
бессонница.
   Кое-что соображать он еще мог. Заметил, что пальцы левой  руки,  раньше
чуть-чуть шевелившиеся, совсем онемели.  Это  тоже  было  ему  все  равно.
Заметил, что когда предметы начинали двоиться, помогало закрыть один глаз.
Закрывал.
   Даша кормила его, рот не принимал пищу, что-то  лилось  мимо,  смачивая
ворот рубашки. Ему было все равно. Единственное, что еще  трогало,  -  это
кран. Если бы замолчал кран, было бы совсем все равно.
   Однажды, лежа в мутном полузабытьи, он отчетливо услышал  Лизин  голос:
"Фазан, Фазан, глупая ты птица! Что же ты наделал, Фазан?" Он открыл глаза
и увидел Лизу, сидевшую на стуле у его  изголовья.  Собственно,  Лиз  было
две, но он прикрыл глаз, и  осталась  одна.  Ножки  стула  ни  на  что  не
опирались, а парили в воздухе, к таким фокусам он уже привык. Стул был  не
совсем реальный, призрак стула. Но Лиза была реальная, та самая,  молодая,
в продольно-полосатой футболке, с  голубой  жилкой  на  шее.  Он  спросил:
"Лиза, это ты? Почему молодая?" Она улыбнулась,  показав  свои  особенные,
друг на друга сдвинутые зубы.
   Он мог говорить, а она нет. Это его не  удивляло.  Она  мертвая,  а  он
живой. Висячий стул спланировал на пол и  твердо  стал  на  ножки.  Ничего
удивительного, все в порядке.
   На стуле все еще сидела женщина, но это была не Лиза. Какая-то  другая,
незнакомая. Без удивления, без любопытства разглядывал он ее одним глазом.
Зачем она здесь? Старая, седая, с заколотым на  затылке  пучком  волос.  В
темном платье, в  пепельно-серой  вязаной  кофте.  Противно  было  на  нее
смотреть. Он закрыл глаз, отгородился веком.
   Тут старая женщина чихнула дискантом: "Ти!" - и он  узнал  свою  сестру
Варю. Раскрыл глаз, вгляделся. И в самом деле - Варя.
   Старая-старая. Должно быть, и я такой. Только и осталось в этой старухе
от Вари, что "ти!" да еще надутая выпуклость губ.
   "Видно, совсем  худо  мне,  -  подумал  Федор  Филатович,  -  если  она
приехала. Ведь у нее семья,  дети,  внуки".  Не  такими  словами  подумал,
вообще, может быть, не словами. Мыслями подумал. Сдвинутые,  они  налезали
друг на друга. И еще подумал, тоже не словами, а мыслями: "Это смерть  моя
за мной приехала". Идея смерти его не испугала. Ему было все равно.
   Варя наклонилась к нему, взяла его  руку  в  свою.  Рука  не  ощущалась
никак, не была ни  теплой,  ни  холодной,  ни  мягкой,  ни  жесткой.  Варя
заговорила свободно, непринужденно, даже  весело.  Как  будто  он  мог  ей
ответить. Что она там рассказывала? Про детей, про  внуков.  Про  жизнь  в
большом сибирском городе, где недавно построили плотину, сделали  море,  и
зимой река не замерзает, над ней все время  стоит  пар.  Зато  летом  вода
холоднющая, совсем нельзя купаться.
   - Все-таки купаются некоторые, - сказала Варя и  засмеялась  по-своему,
чуть вбок. - Помнишь, как мама водила нас купаться?
   Он отвечал "помню", хотя не мог говорить. Впрочем, говорить и  не  надо
было. Говорила Варя, не умолкая, держа его за руку, с каждой  минутой  все
больше превращаясь в ту рыженькую, преданную сестру его детства. Над рекой
стоял пар и мешал ему разглядывать Варю.
   - А знаешь, - говорила Варя, - я недавно на одном конгрессе  встретила,
подумать только, Клавдию! Представь себе, изучила стенографию, до сих  пор
работает, на пенсию - ни за что. Все такая же, хотя и постарела. О тебе  и
слушать не хочет. Непреклонная. Петя - инженер-программист,  давно  женат,
живет отдельно, у него две девочки, близнецы, Люба и Соня. А  Митя  -  тот
зубной врач. Вообрази, так и не  женился.  Живет  с  матерью,  выносит  ее
деспотизм. - Варя засмеялась: - Ты знаешь Клавдию!
   "Митя, Митя! - закричал внутренне  Федор  Филатович.  -  Значит,  Митей
звали второго сына! Как это я мог забыть?! Митя же, Митя!"
   И рваные, сквозь сон, сквозь  Варину  болтовню,  потекли  воспоминания.
Митя в коляске, с соской, зажатой  в  руке.  Митя  в  цинковой,  звездами,
ванночке. Мыльная пена. Мальчик стоит на красненьких,  кривоватых  ножках,
держась руками за края  ванны.  Клавдия  -  молодая,  смуглая,  сзади  его
оберегает: не упал бы! А муж,  с  развернутой  мохнатой  простыней,  стоит
наготове, чтобы принять в нее сына. Кто это сказал,  что  в  жизни  он  не
любил ни одного ребенка? Митю же он любил, Митю!
   Этой ночью  кран  бормотал  с  удвоенной  силой.  Он  журчал,  щебетал,
чирикал. Он точил, расточал. Федору Филатовичу было все равно. Пусть  себе
течет, пусть надорвется, пусть разорвется этот кран!
   После полуночи прекратилась подача воды. Кран несколько раз  всхлипнул,
втянул в себя воздух, свистнул и замолк.
   Федор Филатович ничего этого уже не слышал, потому что он умер.

   1984