очи со скрипом звезд,  холодом  голого
пола. Мечты о Зое потускнели, выцвели.
   От Валерии  Тихоновны  он  впервые  узнал,  что  красив,  осознал  свою
красоту. "Да ты посмотри в зеркало!" - сказала она. Он посмотрел и  увидел
себя - с копной густейших темных волос, с огромными хлопающими  ресницами,
с молочно-лунной бледностью тонко очерченного лица - и понял, что в  самом
деле красив...
   "Посмотрела бы она на меня сейчас",  -  думал  с  каким-то  злорадством
Федор Филатович. Но Валерии Тихоновны, поди, давно уже нет в живых, раз  и
он, настолько моложе ее, - старик.
   ...А к Зое он тоже однажды пришел, зная, что ему надо. И получил  свое.
Только длилось это недолго: был скандал, истерика  Валерии  Тихоновны,  от
папы-Пенкина все скрыли, а Зою спешно выдали замуж за какого-то военмора.



18

   Когда в селах пустеет...
   Пустеет жизнь - непоправимо. Ничего не происходит. И ничего уже никогда
не произойдет. Кроме одного - смерти. Но он ее еще не хотел.
   Кран и мысли - вот что ему осталось.  Но  и  мысли  выцветают,  рвутся.
Прошлое видится пунктиром. Все реже  яркие  вспышки,  все  глубже,  чернее
провалы.
   Совершенно забыл, как окончил школу. А ведь окончил, и  не  так  плохо.
Получил рекомендацию.  Поступил  в  Технологический  институт,  знаменитую
"Техноложку". Вот это кое-как помнится. Там  кипела  жизнь.  Полуголодные,
бродячие, с бору да с сосенки собранные студенты. Кое-кто  по  традиции  в
форменной фуражке с бархатным зеленым околышем. У него такой  не  было,  а
хотелось иметь...
   Стипендий  не  полагалось,   они   были   редкостью,   платили   только
"выдвиженцам",  посланным  на  учебу  с  заводов,  из  деревни.  Остальные
пробавлялись кто как. Чаще всего грузили и разгружали баржи на Неве. Баржи
лучше оплачивались, чем вагоны.
   Кто-то учился, кто-то нет. На лекции ходить  не  приневоливали.  Он  не
ходил. И его закадычный друг Костя Буланов не ходил тоже.


   Костя, Костя! Сколько с тобой хожено, говорено,  выдумано!  Не  было  в
жизни другого такого друга.  Собственно,  Костя  был  вообще  единственный
друг, остальные - приятели.
   Костя - щеголь с намеком  на  раннюю  лысину,  остроносый,  остроумный,
изобретательный. Вдохновенный враль - чего только не придумывал! Ни на что
в жизни не смотрел серьезно. Была у него поговорка:  "Пока  суд  да  дело,
бери, не зевай". И брал, не зевал. Легкость какая-то, летучесть...
   У Кости была сестра Лиза. Лиза Буланова, та самая, которую потом любил.
Но до этого было еще далеко. Когда в  первый  раз  увидел  -  ну  никакого
впечатления. Нехороша, высока ростом. Тогда  высокий  рост  у  женщин  был
редок, считался скорей недостатком: неженственно.
   А кругом полным-полно было женственных женщин. По вечерам  у  Булановых
собиралась компания молодежи обоего  пола.  Вечеринками  назывались  такие
встречи  (теперь  этого  слова  что-то  не  слышно).  Устраивались  они  в
складчину. Без вина - оно еще не было в обычае, да и дорого. Только чай  с
бутербродами. Были пьяны, но одной своей молодостью.
   Молодые - ох, до чего же все были молоды!
   Девушки - по-тогдашнему "барышни" (в ходу были  термины:  "совбарышня",
"пишбарышня"...). Кокетливые, но целомудренные, с  густо  напудренными  по
крему лицами (того требовала мода), но губы не крашены. Платья с голыми от
плеч руками, с большим цветком на плече. Низко, по самые глаза, надвинутые
шляпки в форме колокола. Все эти  барышни  где-то  работали,  лакированные
туфельки покупали на сбереженные гроши. Зачастую  подголадывали  -  отсюда
интересная бледность...
   Молодые люди (тогда еще не  "парни",  не  "ребята"),  бедные,  веселые,
плохо одетые, не стеснявшиеся  дырявых  подметок.  Эти  овальные  дырочки,
давно не приходилось их видеть! Тогда  обувь  отдавали  в  починку.  Новую
подметку прибивали деревянными шпильками. Чуть  отставая,  она  напоминала
щучью пасть...
   До чего же все это было прекрасно! Молодость прекрасна  сама  по  себе.
Молодость своя, молодость страны...
   Множество перекрестных влюбленностей. Проводы домой, стояние на улице в
дымном морозе. Руки, вытянутые из варежек. Касание рук. Иногда  поцелуй  в
озябшую щеку, пахнущую  пудрой  "Рашель"...  Сегодня  одна,  через  неделю
другая...
   У Кости Буланова почему-то все были Нины. Нина-большая, Нина-маленькая,
Нина-певица...
   Развлекались  разнообразно,  изобретательно.  Ребусы,  шарады,   фанты,
"мнения". Шутовские спектакли. Костя и он изображали балетную пару:  принц
и принцесса. Принц  -  в  обтянутых  кальсонах,  в  бархатной  безрукавке,
вышитой бисером. Принцесса - в пышной пачке из газетного листа и  огромных
полуботинках. Принц поднимал свою партнершу, пыхтя, говорил: "И тяжела  же
ты, мать!" Принцесса жеманилась, опускала ресницы. Потом принц командовал:
"Господин капельмейстер! Дайте что-нибудь на два!" Нина-певица  барабанила
по роялю на два счета, а принц прыгал, занося ноги  вбок,  выше  головы  и
усердно колотя ими друг о друга. Потом - очередь принцессы. Она с  трудом,
медленно становилась на пуанты и теряла пачку... Смеху было!
   Особая радость - прогулки по Неве в лодках.  Простор,  легкое  качание,
облака в небе перьями... Упругость в руках, ведущих  весла.  А  главное  -
купание! Вето жизнь - самое большое из наслаждений.
   Купались чаще всего у бастионов Петропавловской крепости. Узкая  кромка
гравия, гранитные древние стены, высокий собор. На шпиле  поворачивался  и
скрипел флюгер (может  быть,  этого  слышно  не  было,  но  помнится,  что
скрипел). Развернутое вбок крыло. Высоко-далеко в бледном небе,  неизменно
бледном, или так вспоминается? Ведь не могло же оно быть  всегда  бледным.
Были же и солнечные дни.
   Раскинувшийся,  почти  необъятный  простор  Невы.  Холодная,   суровая,
оловянная вода. Она казалась выпуклой, эта вода. Выпуклой  и  маслянистой.
По ней, обгоняя друг друга, бежали вихорьки - знак  сильного  течения.  Он
любил плавать в этой сильной, быстрой воде.  Из  всей  компании  -  лучший
пловец. Что там лучший - единственный. Только он один мог переплыть на  ту
сторону. Сносило ужасно! Добираться назад было  трудно.  Иногда  подхватит
чья-нибудь лодка. Любил притворно пропасть, чтобы беспокоились, ахали...


   Несколько лет назад Федор Филатович, вернувшись из плавания, специально
сходил на поклон к местам этих юных купаний. Какая-то неопределенная тоска
его повлекла. Чувствовал, что идет к закату...
   Пошел, подключился к экскурсии. Смотрел со стен бастиона  на  то  самое
место, где был когда-то счастлив и  молод.  Нет,  свидания  с  прошлым  не
получилось. Все изменилось неузнаваемо. Даже Нева была словно бы не  такой
широкой. У стен крепости вместо узкой каменистой кромки -  благоустроенный
пляж с намытым песком. Деловито загорающие мужчины в  плавках,  девушки  в
"бикини". Транзисторные приемники с их нестерпимой разноголосицей... Тогда
не было ни плавок, ни "бикини", не говоря уже о приемниках. Мужские  трусы
висели почти  до  колен.  Барышни,  стесняясь  своей  полунаготы,  скромно
купались в сторонке; у кого  не  было  купального  костюма  -  в  сорочке,
мокрыми звездами облипавшей грудь. Бедна была страна, бедны были с  нею  и
они, молодые. И все-таки, ворчливо  думал  Федор  Филатович,  мы  с  нашей
бедностью были, пожалуй, счастливее, чем эти с их импортным барахлом.  "Мы
кузнецы, и дух наш молод..." - вспомнил он тогдашнюю песенку...
   Вполуха слушал он объяснения экскурсовода - стильной дамы в  брюках  на
бедрах и опаловых очках. Она говорила что-то обычное о крепости, о  романе
"Одеты камнем"... И вдруг  насторожился.  Устремив  указку  в  направлении
шпиля, дама сказала: "Товарищи, обратите внимание на флюгер  наверху.  Это
ангел-флюгер".
   И в самом деле, развернутое вбок крыло было крылом  ангела.  Раньше  он
этого не замечал, как-то не обращал внимания...
   Ангел-флюгер. Сочетание было смешным. Федор  Филатович  положил  его  в
свою  внутреннюю  копилку,  чтобы  рассказать  при  случае.   Впрочем,   в
теперешних его  компаниях  некому,  пожалуй,  было  оценить,  рассмеяться.
Собираясь, больше пили. Вот Костя Буланов - тот оценил бы. Но  нет  Кости,
давно нет.


   Только сейчас, лежа неподвижно, просматривая задним числом свою  жизнь,
Федор Филатович не засмеялся тем словам, а ужаснулся. "Ангел-флюгер" - это
же он сам! Как будто полет - и в то же время  жесткая  подчиненность.  Всю
жизнь поворачивался по ветру - как проще, как удобнее.
   ...Крыло ангела, крыло птицы. Тогда, в  молодости,  он  выработал  свою
подпись: ФАзан... - и затейливый росчерк, птичье крыло, вольно раскинувшее
перья. Федор Азанчевский, короче - Фазан. Все его звали Фазаном,  прозвище
ему шло. Красивый,  талантливый,  неистощимый  на  выдумки,  золотокрылый.
Всегдашний "заводила", номер первый во всех играх, затеях, представлениях.
Играл на рояле, эффектно педалируя (у Булановых был и рояль).  Пел  модные
песенки, тогда еще не из кинофильмов, кино было немое. Рисовал карикатуры,
мгновенно схватывая сходство. Горел всеми цветами радуги - Фазан...
   Так и жил, не задумываясь, хватая то там,  то  здесь  частицу  веселья,
блеск  пера...  Понимал  ли,  что  происходило  вокруг,  какие   вершились
перемены, какие сдвиги? Нет, не понимал.  И  не  задумывался.  Его  просто
несло по жизни, а он, зажмурившись, уносился...



19

   А институт? Ну что ж институт. Он туда почти не ходил.  Посещение  было
необязательным, хочешь - слушай лекции, не хочешь -  нет.  Какие-то  сроки
были установлены для зачетов. Не сдал вовремя - пеняй на  себя.  Отчисляли
без всяких церемоний, не то что  теперь.  Некоторые  зачеты  он  с  грехом
пополам сдавал, выезжая на беглости речи и общем  развитии  (тогда  оно  у
него еще было, еще не одичал), да по-немецки у него было устойчивое  "вуд"
(весьма удовлетворительно). Споткнулся на черчении. Прекрасно  рисовавший,
он  черчения  не  переносил:  рабское  копирование.  А  оно  преподавалось
дотошно, въедливо, было чуть ли не главным предметом.  Работали  тушью  по
ватману. Терпение требовалось дьявольское, как у Вари.
   И вот что смешно - первым заданием по черчению, которого  он,  конечно,
не сдал, был кран. Конечно, не  водопроводный,  а  подъемный,  с  огромным
крючищем, но именно кран. "Не выйдет из вас инженера", - сказал профессор,
отодвигая в сторону его творение. И не вышло. Из-за этого крана (он  никак
не мог его одолеть) Федора Азанчевского, Фазана по прозвищу, исключили  из
института на втором году обучения.


   Тут уже все пошло вразнос. Не мог сказать маме -  не  мог!  -  что  его
исключили. Не мог сказать и Варе. Ведь она  для  него  всем  пожертвовала.
Решила, что учиться должен  он,  мужчина,  надежда  семьи.  А  сама  пошла
работать. Не  так-то  это  было  просто  тогда  -  устроиться  на  работу.
Безработица,  огромные  очереди  у  биржи  труда.   Выстояла,   устроилась
почтальоном. С гордостью носила потертую черную сумку (оттопыренная крышка
вроде  ее  собственной  верхней  губы...).  С  гордостью  приносила  домой
заработанные гроши. Нет, не мог сказать им - двум труженицам!  -  что  его
исключили.  Легче  было  скрыть.  Повернуться  по   ветру,   как   флюгер.
Ангел-флюгер, черт тебя возьми. Будь ты проклят.
   Так и пошла жизнь. Делал вид, что учится, скрывал от всех, что уже нет.
Другу Косте - и тому не сказал. Соврал, будто перевелся в Политехнический.
Тот поверил, не до того ему было, он и сам-то в "Техноложке" еле держался,
запустил  учение,  но  все-таки  старался,  наверстывал.  В  конце  концов
наверстал, выправился. Крепко взялся за ум его легкомысленный друг.
   А Фазан жил своей двойной жизнью, двойной ложью. Сначала  трудно  было,
потом  привык.  Как  будто   так   и   надо.   Жизнь   без   обязанностей,
призрачно-веселая, уносила волной. Мама  с  Варей  кормили  его,  одевали,
обували, обстирывали. А он почти  не  бывал  дома.  Пропадал  -  летом  на
Островах, в гребном клубе. Зимой - на лыжах. Вечером у  Булановых.  Или  у
Лизы. Жила она отдельно от семьи, в обшарпанной комнатенке под  лестницей,
со ступенчатым потолком. Серые, честные глаза...
   Домой заходил ненадолго. Жадно ел, что ему было оставлено. Притворялся,
что очень занят, усердно  учится  (тогда  это  называлось  "грызть  гранит
науки"). Делал вид, что грызет...
   Каким-то уголком сознания понимал, что долго так  не  протянется:  рано
или поздно обман выйдет наружу, придется держать ответ. Но  он  эти  мысли
гнал. Уж больно она была хороша - эта молодая, забубенная, лживая пора!
   Плавал в успехе. Где бы ни появлялся - сразу становился душой общества.
Центром, вокруг которого все вращалось. По  природе  первый  -  первый  во
всем. Барышни, обступив, щебетали: "Фазан, Фазан..."
   Играл на рояле все, что попросят. Модные  песенки,  ими  тогда  звенела
улица: "Кирпичики", "Две увядших розы", "Слышен звон бубенцов издалека"...
До сих пор звенят они, бубенцы молодости...
   А знаменитые "Бублики" - любимая  песня  петроградских  беспризорников?
Они ютились в подвалах, канализационных люках, в бочках  из-под  асфальта.
Оборванные, опасные, отважные. На них  устраивались  облавы.  А  они,  как
согнанные со спины лошади слепни,  тут  же  возникали  снова.  Вездесущие,
вороватые, весело-грязные. Зимой и летом в шапках-ушанках, одно ухо вверх,
другое вниз. И всюду с ними -  неотразимая,  грустно-залихватская  мелодия
"Бубликов". До сих пор от нее щемит сердце. Играл ее на  рояле,  взмахивая
ресницами. И пел, возможно, слегка перевирая слова:

   Купите бублики,
   Гоните рублики,
   Гоните рублики,
   Да поскорей...
   И в ночь ненастную
   Меня, несчастную,
   Торговку частную
   Ты пожалей!

   Пел,  да  с  каким  надрывом!  Пел,  доподлинно  чувствуя   себя   этой
отверженной, всеми нелюбимой, лгущей обманщицей  -  частной  торговкой.  А
барышни обмирали.
   Лиза - та не обмирала. Просто  любила.  Сильно  любила,  но  не  слепо,
зряче. Все про него знала. Возможно, и про институт догадывалась,  что  не
учится. Но никогда об этом не говорила.
   Иногда, устав от вечной своей игры, от  вранья,  от  кокетничанья,  ища
простоты и покоя, приходил к ней. Клал голову к ней на колени  и  замирал.
Она гладила его по волосам - таким густым тогда и упругим!  -  и  говорила
низким своим, теплым голосом: "Фазан, Фазан, глупая ты птица!"


   Конечно, всему этому наступил конец. Иначе и быть не могло. Нет, он  не
признался в обмане. Разоблачила сама судьба. Шел  ей  навстречу,  зажмурив
глаза: авось вывезет. Не вывезло.
   Кто его выдал? Неизвестно. Так и не узнал никогда. Да разве это  важно,
кто? Пришел домой и понял: все, разоблачен. Понял по  трагическому,  злому
взгляду  Вари.  По  маминому  лицу,  вдруг  за  одну  ночь   постаревшему.
Отпираться даже не пробовал. "Это правда?" - спросила  Варя.  Не  ответил.
"Значит, правда?" Кивнул.
   Тогда мама схватила себя сзади за волосы и несколько раз стукнула своей
головой по столу. Как молотком, забивая гвоздь. Ох, этот стук! До сих  пор
слышен. Как будто здесь, в комнате, стучит мама головой по столу...
   Плакал. Клялся: никогда больше, никогда! Обещал,  что  исправится,  все
наверстает. Они - как каменные, с чужими лицами.
   Валялся у них в  ногах.  Буквально  валялся.  Варя  ткнула  его  в  бок
башмаком - жалким,  много  раз  чиненным,  со  щучьим  оскалом.  Поцеловал
башмак. Твердил: "Бей больше, больнее!" Варя ногу поджала с брезгливостью.
Их молчание  -  вот  что  было  хуже  всего.  Только  потом,  в  коридоре,
искаженное лицо Вари и  свистящий,  сдавленный  шепот:  "С  ее-то  больным
сердцем! Негодяй!"


   Обещал себе и им начать новую жизнь. Совсем новую! Прежде всего начисто
порвал с булановской компанией: понял, что там уже все  известно,  не  мог
вынести сочувствия, жалости. От лучшего - единственного! - друга  Кости  и
от того отдалился.  Не  ссорился,  просто  пропал,  перестал  бывать.  Тот
пробовал как-то объясниться, но безуспешно.  Впрочем,  Косте  сейчас  было
некогда: он по уши был погружен в  свои  студенческие  заботы,  в  зачеты,
экзамены, чертежи. Юная дурь быстро с него соскочила, а ведь и  дружили-то
больше по юной дури...
   Самое тяжелое: расстался с Лизой. Новое так новое. Без объяснений - так
было легче. Всегда избегал объяснений. Признаться, думал, что она сама его
найдет. Не искала. До  сих  пор  непонятно:  почему?  Значит,  не  любила?
Безусловно, любила. Но не искала. Возможно, ждала: сам  придет.  А  он  не
шел. Так и не пришел никогда. Потерял Лизу - лучшее, что у него было.
   Поступил в техникум, где готовили радистов для торгового флота. Шуточки
- музыку, рисование - к черту! Только радио.
   Тогда оно было новостью. Последнее  слово  техники.  Смешно  вспомнить!
Детекторный приемник. Кристаллик в  коробочке,  щупальце-искатель.  Ощупью
находят точку, где слышно.
   Азбука Морзе. Прием на слух. Передача. Все это схватывал  на  лету.  По
скорости  передачи  был  на  первом  месте.  Пальцы  пианиста  -  вот  где
пригодились.
   Годы учения помнятся смутно. Теория давалась плохо, практика - отлично.
Важнее была практика.
   Была довольно милая радиоточка. Катался с нею с американских гор. И  не
только...
   Запомнился случай, когда его премировали ордером на  ботинки.  Взял  не
для себя - для Вари. Когда принес ей ботинки, она улыбнулась. Эта  улыбка!
Словно весть с неба: прощен. Мама уже давно  простила,  а  Варя  -  только
тогда.
   Быстро   промелькнуло   незапомнившееся   время.    Окончил    техникум
благополучно. Не из первых, но и не из последних.


   Потом - полоса заграничных плаваний.
   Тогда это было редкостью: мало кто бывал за  границей.  Мало  кто  знал
языки, а он знал. Переимчивый, как попугай. Не его заслуга,  но  гордился.
Входил опять в свою роль первого, выдающегося.  Приятная  роль,  созданная
для него. Желанный член команды любого корабля, идущего в "загранку".  Мог
и переводчиком быть и радиограммы принимать на разных языках...
   А носило его, носило - по всем странам света, куда только  ходили  суда
Совторгфлота. Не только Европа - Азия, Африка, Америка. Знакомые по  школе
экзотические  слова  -  такие,  как  Суматра,  Ява,  Борнео,   -   обросли
реальностью. Бросить этак непринужденно: "Я там был".  А  у  слушающего  -
вздох зависти.
   Отовсюду привозил  сувениры:  нос  рыбы-пилы,  бивень  моржа,  мохнатый
кокосовый орех... Одежду, обувь, галстуки покупал в Европе. Недорогие,  но
броские. Фазаньи. Снова вышла из забвения  и  приклеилась  к  нему  кличка
Фазан...
   Судовая жизнь давалась ему легко. Качки  не  боялся,  твердо  стоял  на
своих не длинных, но стройных, крепких ногах. Удивительно шла ему  морская
форма, особенно ее тропический, снежно-белый вариант. Загорал  ровно,  без
ожогов.
   Команда любила его. Пожалуй, больше всего - за музыку. Уж  больно  лихо
наяривал он в кают-компании на пианино  любой,  по  заказу,  фокстрот  или
шимми. А моряки танцевали друг с другом: женщин не было, одна буфетчица на
всех.
   Успех у буфетчиц он. Фазан, имел огромный. Не танцевал с ними (играл во
время танцев), зато потом... Сколько перепало ему от них и вкусных вещей и
другого чего. Обожание он принимал снисходительно, по  обычаю  обмахиваясь
ресницами (скромность ему шла).  Начал  находить  вкус  в  вине;  особенно
нравился ром. Здесь предупредительный звоночек:  еще  не  пьющий,  но  уже
выпивающий...



20

   А между рейсами  -  Ленинград.  Дом.  Квартира  все  та  же,  давно  не
ремонтированная. Папа-Пенкин  умер,  к  Валерии  Тихоновне  из  неудачного
замужества вернулась  Зоя,  постаревшая,  тусклая.  Где-то  служила.  Одну
комнату у них отобрали, поселилась там уборщица Фекла, усатая женщина  лет
пятидесяти, все понимавшая лучше всех. Когда она, высоко подняв зад,  мыла
пол на кухне, он всегда ощущал ее  неодобрение.  "В  каждой  избушке  свои
безделюшки", - говорила  она.  Он  это  принимал  на  свой  счет.  Валерия
Тихоновна потеряла передние зубы, г