линия... Сколько часов шло на их выделку - страшно подумать!
   А кляксы? Случайно упавшая с пера капля  чернил  могла  свести  на  нет
усилия целого дня. Искусники ухитрялись языком слизнуть кляксу и запудрить
ее мелом так, что и следа не было. Он не умел да  и  не  хотел.  Тройки  и
кляксы, кляксы и тройки... Не они ли встали навсегда между ним и  ученьем?
Нынешние дети - счастливые!  -  пишут  шариковыми  ручками.  Ни  волосяных
линий, ни нажимов, ни клякс. Может быть, если бы дали ему тогда  шариковую
ручку, вышел бы из него ученый? Нет, все равно не вышел бы.
   Кроме чистописания, противно было петь в  хоре.  Неосторожно  обнаружил
перед  учителем  пения  свой  голос  и  слух.  Включили  его   в   сборный
гимназический   хор,   певший   по   торжественным   дням,    по    разным
"тезоименитствам" в присутствии важных гостей.  Бесконечные  спевки:  "Еще
раз!"  Ненавидел  самый  звук  регентской  палочки,  ударяющей  о  пюпитр:
"Начали!"
   Товарищи его не любили, случалось, и поколачивали. За что? За  то,  что
не похож на других, не такой, как все. За то, что  отлично  знал  немецкий
(это выяснилось на уроках немецкого языка). Дразнили его:  "Немец,  перец,
колбаса, кислая капуста, съел селедку без хвоста и сказал, что вкусно". За
то, что "маменькин сынок", "неженка". За то, что не умел драться... "А  ты
давай сдачи!" - советовал папа. Попробуй дай сдачи, а они -  ремнем,  даже
пряжкой...
   Один раз совсем вышло плохо: избитый, заплаканный встретился  классному
наставнику. Тот спросил: в чем дело? Рассказал. Стали его звать  в  классе
фискалом. "Фискал, по Невскому кишки таскал!" Очень даже глупо. Он ведь не
сам нафискалил, учитель его спросил! Совсем стало ему худо.
   Озлобился. Понемножку  выучивался  "давать  сдачи".  Однажды  даже  нос
разбил главному  своему  врагу,  Бурнакову.  Оставлен  был  после  уроков.
Нацарапал гвоздем на стене: "Бурнаков дурак". Изобличили, опять наказали.
   В общем, невесело было в гимназии. Главное,  никто  им  не  восхищался,
никому не было до него дела. А он привык к восхищению. Искал  прибежища  у
мамы, она говорила: "Потерпи! Видишь, время какое".
   Время и в самом деле было тревожное. Война. Снарядов нет. В  разговорах
взрослых мельтешили слова: "дума",  "Распутин",  "Протопопов",  "Штюрмер",
"измена". Измена шла от царицы. Не все слова он  понимал,  но  вместе  они
дышали грозой. Все чаще слышалось: "Дело идет к революции..."
   Папа, "красный", конечно, был за революцию. Мама, более осторожная,  за
реформы (хотя и взбивала подушки "красным"). Он, разумеется, в душе был за
маму, хотя и не знал, что такое "реформа". Гимназическая  форма?  Реформа?
Нота "ре" перед формой? Все-таки мало был развит для своих лет...
   Около того же времени он в первый  раз  влюбился.  Прочел  книгу  "Пан"
Гамсуна и решил, что пора. Только в кого? Девочек в ближайшей  окрестности
было две - Нюшка и Душка. Выбрать из них  одну  было  трудно,  потому  что
близнецы: были почти одинаковые. Когда стояли рядом, можно еще  различить,
а порознь - хоть убей! Обе тощенькие, белобрысые, с одинаковыми косичками,
одинаковым  петербургским  говором  ("у  папи",  "у   мами",   "Фильянский
вокзал"). Не  красавицы.  Но  что  делать?  Он  все-таки  выбрал  Душку  и
влюбился. Вероятно, сыграло роль имя (на  самом  деле  она  была  Дуня,  а
"Душкой" стала для рифмы с "Нюшкой"). Так или иначе,  он  некоторое  время
был влюблен  и  даже  носил  Душке  монпансье  в  спичечной  коробке.  Она
жеманилась, говорила "кушайте сами", но брала. А он-то старался  изо  всех
сил, даже как-то видел Душку во сне, вместе летали. Очень  гордился  своей
любовью. Посвятил в нее Варю. Та отнеслась серьезно, но сказала: "Тебе еще
рано жениться". Решили подождать, он и сам понимал, что рано  и  вообще  -
игра.
   Однажды случилось недоразумение: он отдал коробок с-леденцами Нюшке, по
ошибке приняв ее за сестру. Душка обиделась, а он после этого ее разлюбил.
Не мог снова полюбить, как ни старался. Варя сказала: "Ты не виноват".
   А жизнь тем временем становилась скуднее, строже.  Электричество  гасло
все чаще: "забастовка". Трамваи останавливались  с  поникшими  дугами.  То
одного не хватало, то другого.  Отпустили  кухарку.  Мама  стала  готовить
сама. Говорила: "Было б из чего". Пока что - было.
   А почему было - это целая история. Продукты  привез  из  провинции  тот
самый Лев Львович ("Лилович"), который папе  сделал  "протекцию".  Толстый
хохотун и делец, владелец автомобиля (тогда это было редкостью), с сияющей
головой, стриженной под "нулевку". Привез два мешка крупчатки,  пуд  сала,
несколько колец колбасы, битых гусей, еще что-то...  Мама  стеснялась,  не
хотела  брать.  Тот  целовал  ее  руку,  смеялся,  говорил:  "Когда-нибудь
рассчитаемся".
   Вечером - подслушанный разговор  папы  с  мамой.  "Твой  поклонник",  -
говорил о Лиловиче папа.  Первый  раз  Федя  услышал,  как  папа  с  мамой
ссорились. Это его ужаснуло! Думал, что такого просто не может быть. И тут
- любовь, на этот раз Лиловича  к  маме.  Папа  требовал,  чтобы  Лиловичу
отдали "весь провиант". Но того уже не было в Петрограде - опять уехал...
   Запомнилось потому, что впервые осознал неполное единство папы с мамой.
Конечно, был всей душой за маму. Подумаешь, "поклонник"! Хотя Лиловича  не
любил.
   Пока что не голодали. Но все чаще, угрозой из будущего, слышалось слово
"голод".
   Он-то в него не верил. "Ну, что за голод такой, - сказал однажды, -  я,
например, согласен есть только  хлеб"  Отец  посмотрел  на  него  голубым,
критическим взором и сказал: "Голод - это как раз когда нет хлеба".
   Нет хлеба? Такого нельзя было себе представить. Хлеб - он есть  всегда,
с ним едят остальное, даже принуждают: "Ешь с хлебом!" Но вскоре  пришлось
понять, что это значит:  "нет  хлеба".  На  долгие  годы  вперед...  Понял
хорошо, недаром крошил корки в "голубиный мешок", не выкидывал...
   "Нет хлеба" - это, раньше всего,  очереди  у  булочной  с  покосившимся
кренделем. Стояли сутками,  хлеба  не  было.  Очереди  шумели,  бунтовали,
буйствовали. "Попили нашей кровушки, злодеи!" Кто-то  запустил  в  витрину
булыжником, она растреснулась колючей звездой. Окно заколотили досками.  А
очереди все росли и с каждым днем шумели громче. Шум проникал даже  сквозь
замазанные окна...
   А во дворе - вражда. Теперь бы сказали "классовая". Приятели,  товарищи
детских игр, Мишка  и  Титка,  худые,  повзрослевшие,  жаловались:  "Жрать
охота", а его больно толкнули в спину: "Проваливай, буржуй!"  Он-то  знал,
что это неправда. Буржуем был Лилович с автомобилем, крупчаткой,  кольцами
колбасы. Но Мишке с Титкой этого не объяснишь. Для них и он буржуй, и Варя
буржуйка...
   Город  тревожился,  бурлил,  негодовал.  Через  мосты  валили  толпы  с
песнями, с красными флагами. Это называлось тогда "беспорядки". Он-то  сам
не видел, а рассказывали, что казаки  с  шашками,  с  нагайками  разгоняют
толпу, убивают, топчут.  Политика  была  в  воздухе,  ею  дышали.  Даже  в
нелюбимой гимназии спорили о ней...


   Кажется,  той  зимой  убили  Распутина.  Фигура  зловещая,  загадочная.
Мрачный колдун, присосавшийся к трону, творящий там, наверху, свое  черное
дело. И вот - убили. Не просто  убили,  а  трижды:  отравили,  застрелили,
утопили. Колдун был бессмертен. Не исключено  было,  что  он  и  из  реки,
из-под невского льда воскреснет  -  невредимый.  Варя  просыпалась  ночью,
будила брата, шептала: "Боюсь Распутина". А он,  Федя,  старший  и  умный,
убеждал ее, что бояться нечего. Что белое с  черной  бородищей  на  спинке
стула - не Распутин вовсе, а брошенная одежда...  Он  даже  шлепал  босыми
ногами по холодному полу к тому стулу в  углу,  чтобы,  подняв  со  спинки
висящее, показать Варе:  "Смотри,  я  его  истребил!"  Варя,  успокоенная,
засыпала, шмыгая зареванным носом.


   ...Белая рубашка на спинке  стула.  Кошачье-мефистофельское  лицо.  Сын
Петр. Приходил, чтобы отомстить. И прав:  такому  отцу  следовало  мстить.
Отделался, освободился, забыл.  Крошки  берег,  сыновей  потерял.  Как  же
все-таки звали младшего? Федор? Нет, не Федор. Имена даются  людям,  чтобы
их различать...
   Привязался же он ко мне - безымянный! И, возможно, никого из них нет  в
живых - ни Клавдии, ни Петра, ни младшего, как бы его ни звали.  Зачем  же
так мучиться? Но мука приходит, не спрашивая зачем.



9

   Главной мукой была неподвижность. Раньше он хоть  падал.  Напрягая  все
силы, мог сдвинуться к краю тахты, свалиться на  пол.  Все-таки  перемена.
Теперь и это было недоступно. Билось в нем, не умолкая: куда угодно,  куда
угодно - хоть на пол, хоть в смерть.
   Ночные  мысли,  путаные  воспоминания  скрипели.  Дверь  в  прошлое  не
открывалась.
   Главное, и перелома-то не было. Постепенно, крадучись подползало к нему
разорение. То, что когда-то называлось "банкротством". Вот  сейчас,  перед
воротами смерти, он сознавал свое банкротство. Нечем заплатить за вход.
   Резче скрип: приоткрылась дверь в прошлое. Смотрю, слушаю.
   ...Дымный, туманный, лиловый конец зимы. Поземка на  мостовой.  Мечется
снег, перебегая с места на место. Февральская революция!
   Сперва она называлась не "революция", а "забастовка". Всеобщая.  Стояли
трамваи в клубящемся зимнем дыму. По вечерам жгли свечи. Пахло рождеством.
   Слово "революция" укрепилось не сразу. К ней "шло дело" и вот - пришло.
Царь отрекся в пользу Михаила, Михаил - в пользу народа. Народ, значит,  и
будет править? Странно. Народ не  один  человек.  "Портрет  народа"  будет
висеть в гимназии, где раньше висел царь?
   Революцию встретили ликованием. Незнакомые люди  на  улице  обнимались,
христосовались, плакали. Все надели красные  банты.  Варя  из  своих,  для
косичек, подарила по банту Нюшке и Душке. Ему  тоже  подарила,  он  носил.
Мчались броневики, набитые солдатами, ощетиненные ружьями, - железные ежи.
Впереди - красный флаг на высоком древке. На ветру гнулось древко.
   Какая-то подруга пришла к маме.  Радовалась,  умилялась,  рассказывала:
шла мимо сквера, на скамье развалился солдатик. Спит, родимый! Слава богу,
слава богу! И крестилась. Тут раздался  на  улице  выстрел.  Всполошилась,
закудахтала... Куда-то ее спрятала мама. Сама она  выстрелов  не  боялась.
Язычница... Глядя на нее, не боялись выстрелов и дети. То и  дело  щелкали
они, то поодиночке, то очередью: тра-та-та-та!
   Квартира  -  на  первом  этаже,  окн."  -  на  улицу.  Если  очень   уж
разыгрывалась стрельба, мама уводила детей на  кухню.  Его  укладывали  на
сундуке, Варю - на мучном ларе. Ничего не было страшно. Мама  смеялась,  и
они с ней. Окно кухни выходило во двор. Там совсем было  лилово.  Задирали
ноги, прикрепляли к ним  флаги,  пели:  "Отречемся  от  старого  ми-и-ра!"
Весело было отрекаться.
   А однажды пуля - про нее мама  сказала:  "Шальная"  -  пробила  окно  в
столовой. Оставила в стеклах - наружном и  внутреннем  -  разных  размеров
дырки. Наружная - четкая, круглая. Внутренняя  -  с  трещинами  через  все
окно, от рамы до рамы. Пулю искали, но не нашли. Вдвоем с Варей, ползая на
коленках,  обшарили  все  углы.  Темный  паркет,  запах   мастики,   пыли,
стеклянная крошка - а пули нет. Так и не нашли. Очень досадно. А ему нужна
была пуля. Показал бы ее Мишке с  Титкой:  "Чуть  меня  не  убила!"  Сразу
увидели бы, что не буржуй.
   А вот еще один вечер. "Черный вечер, белый снег" - по Блоку...  Ужасный
шум на улице. На этот раз не  выстрелы  -  крики.  Кого-то  бьют.  Ругань,
слышная через закрытые окна.
   Оказалось, по соседству толпа громила винный склад.
   Как он очутился на улице и с кем? Не запомнил. С папой? Нет.  С  мамой?
Тоже нет. Но кто-то из взрослых стоял рядом, держал его за руку.
   Разбитые бочки. Клепки,  обручи  на  мостовой.  Хлынувшая  на  мостовую
кровавая жидкость. Люди набирали ее в манерки,  кувшины,  банки.  Дрались,
толкались, ругались...
   И вдруг окрик: "Разойдись, стреляю!" Свист пуль, пулеметная очередь - и
толпа разбежалась...


   Что еще? Митинги, плакаты, воззвания. "Голосуйте за список  N_21".  Что
это был за список? Кадеты, что ли? Нет, не кадеты. На одном из плакатов  -
усатая рожа городового. Хитро улыбается,  сдвигает  красную  маску...  Кто
агитировал, против кого?  Уже  не  восстановишь.  Все,  кто  мог  помнить,
умерли. Кладбище воспоминаний. Все глуше, все бесследное  умирает  память.
Люди умирают, и воспоминания с ними. Я умру, и все, что я помню, умрет  со
мной.
   ...Борьба партий бурлила в воздухе. И они  с  Варей  подключились,  как
говорят сегодня. Основали  свою  собственную  партию,  называлась  "Партия
освобождения детей".  Разработали  программу,  в  десяти  пунктах.  Помнит
только два: "Долой власть родителей!" и "Да здравствует самоопределение!".
Что именно значит "самоопределение" - не знал, но звучало красиво.
   Агитировали за свою партию: выходили на улицу  с  развернутым  на  двух
палках плакатом. "Голосуйте за список номер 0!" - такой круглый номер  (он
еще не был занят) присвоили они своей  партии.  Уместили  на  плакате  все
десять пунктов программы, правда, мелким шрифтом. Подписано было: "Фракция
детей".
   Кончилось позорно: какой-то дядька в солдатской шинели без погон вырвал
у них лозунг, растоптал его, сказал: "Домой идите, титьку сосать!" Пошли.
   А  дома  -  полная  неразбериха.  Папа  за  эсдеков-большевиков.   Мама
осторожно держалась вне партий. Кто-то из гостей был вообще анархистом; их
доводы  казались  самыми   убедительными:   "Долой   все!"   Лилович   был
октябристом, кажется, так. Октябрист - значит за октябрь?  Непонятно.  Все
время разговоры об Учредительном собрании ("как о  втором  пришествии",  -
сказал пала). Он-то в пользу собрания не верил...
   А у них с Варей было свое учредительное собрание - под старой  липой  в
саду. Дуплистая, искривленная, залатанная бурым железом. Сидели под  липой
и серьезно молчали. "Самоопределялись"...
   Все труднее с продуктами. Чай с сахарином.  Лепешечка  долго  не  тает,
надо ее долбить ложкой. Когда пьешь - какой-то противный, лживый  вкус  во
рту. Хотя и сладко - обман.
   Вечера без электричества, при  свечах.  Радужный  нимб  вокруг  каждого
огонька. Сощуришь глаза - и во все стороны брызгают иголочки света.  Танец
морских звезд. Темнота, как вода, и в ней  -  звезды.  Лучики  путаются  в
Вариных косах. "Дети, пора спать!"
   Вести с фронта: солдаты не хотят воевать,  братаются  с  немцами.  "Вот
тебе и единая, неделимая!" - скрипит  Лилович.  Он  в  галифе,  в  кожаном
френче, бритая голова блестит... Ему возражает  папа,  рубя  воздух  узкой
рукой: "Ваша единая, неделимая - колосс на глиняных ногах!" Вижу  глиняные
толстые ноги...
   В гимназии объявили забастовку. Счастлив: не надо ходить на уроки.
   Крошево какое-то вместо воспоминаний. Вспоминают же  другие  -  связно,
логично. Или потом придумывают? Если не придумывать - трудно. А он как раз
решил ничего не придумывать.
   ...Этим летом никуда не  ездили.  Копались  во  дворе  с  Варей.  Свели
знакомство с семьей ворон. "Кооптировали" их в свое учредительное собрание
(слово "кооптировать" очень нравилось).  Сидели,  молчали  под  залатанной
липой, а у ворон был перманентный митинг. Орали, ораторы. Был убежден, что
"оратор" - от слова "орать"...
   Нашли  в  липе  незаколоченное,  трухлявое  дупло.  Сложили  туда  свои
сокровища:  коллекцию  цветных  стекол,  морские   камешки,   песчаниковые
фигурки, Варины стихи. Он украдкой положил туда же секретный  лист:  "Бога
нет". Каждый  написал  завещание.  Смерть  казалась  чем-то  естественным:
слишком много было ее кругом. Не боялись они смерти, нет. Скорее всего,  в
нее и не верили, как большинство детей, но разговоров о ней не избегали. Я
убит, ты убит, он, она убиты...
   Осень подошла мраком, дождями. С ветвей липы текло. Все длиннее, шумнее
очереди у булочной. Выкрики, гам, людские потоки (рабочие  с  Выборгской).
Снова и снова выстрелы. Цоканье пуль в темноте. Брызги разбитых стекол (на
этот раз - два окна). Ничего еще  не  было  понятно.  Слово  "большевики",
произносимое по-разному: кем с надеждой, кем с ненавистью. Люди  приходили
растерянные. Роптали, негодовали, кому-то грозили. Лилович совсем пропал.
   Учредительное собрание наконец-то созвали, но сразу же  разогнали.  Тем
упорнее сидели они с Варей под липой, храня от  разгона  свое,  маленькое.
Вороны охрипли, крича. С ветвей капало,  падало.  Вороны  прыгали,  орали.
Ничего не было понятно. Папа где-то пропадал, а когда был дома,  спорил  с
кем придется, рубил воздух ладонью, говорил  о  "тотальном  счастье  всего
человечества". Феде очень  нравилось  слово  "тотальное".  Мама  держалась
молодцом, посмеивалась, когда другие дамы плакали.
   "Тотального счастья"  покуда  не  было  видно.  Еда  становилась  хуже,
скуднее. Нельзя было купить дров, да и вообще ничего. Разве на  рынке,  по
бешеным ценам. Цены кусались,  как  собаки.  Все  это  называлось  звучным
словом "разруха". Как удар топора: раз-руха!



10

   Задавленный мусором, немой, неподвижный, Федор Филатович лежал в личной
своей разрухе. На грудь ему давила тяжелая, выброшенная из окна  фаянсовая
раковина, а на кухне непрестанно бормотал кран. Это бормотание сливалось с
криком митингующих ворон. Очень это было тяжело,  очень.  В  воспоминаниях
уже не было ничего отрадного, но он был к ним прикован, обречен. Надо было
понять, отчитаться, хотя бы перед собой.  Память  мешала,  путалась.  Было
когда-то такое развлечение: бег  в  мешках.  Люди  путались,  спотыкались,
падали, смеялись. И он сейчас бежал в своем мешке,  но  не  до  смеху  ему
было.


   На чем же мы остановились (он в мыслях все время сбивался, переходил  с
"он" на "я", с "я" на "мы" и сам находился то внутри происходившего, то со
стороны). Да, поздняя осень  1917  года.  В  один  хмурый,  мокрым  снегом
обсыпанный  вечер  заявились  к  ним  в  дом  какие-то  двое,  большие,  с
винтовками; их сопровождал старший дворник со  своей  сожительницей  тетей
Полей, матерью Нюшки и Душки. Скрипучее слово  "буржуи!".  Папа  возражал:
"Мы не буржуи, нет у нас ничего!" "А музыка?"  -  спросила  тетя  Поля,  с
ненавистью указав на пианино.
   Испугался: а вдруг пианино отберут, реквизируют (слово это, значит, уже
знал). Но реквизировали  только  квартиру  -  понадобилась  для  "комиссии
городского порядка". Неуверенно протестовал папа, требуя какой-то ордер.
   ...Дальше - темнота,  холод.  Сижу  посреди  двора  на  мокром  зеленом
диване, закутанный в мамину лисью ротонду, и на меня идет  снег.  Вари  не
вижу - где Варя? Люди таскают вещи, спорят, ругаются.  "Потише,  -  просит
мама, - потише, здесь дети". Какие дети, когда  нет  Вари,  он  один?  Ему
страшно, он плачет, глотает снег, а тут еще мокрый мех лезет в горло...
   И вдруг голоса утихли, снег перестал, и  отчетливо  стало  слышно,  как
там, наверху, скрипят звезды. Под скрип звезд удобно, тепло было засыпать.
Он и заснул.


   Проснулся  уже  в  теплой  комнате  с  незнакомыми  стенами,   обои   -
букетиками.  Рядом  -  мама,  тетя  Поля,  дворник  Фадеич.  Он   говорил:
"Небель-то вашу в сараюшку сволок. Тяжела твоя музыка, дери  ее  нечистый!
Вы не взыщите, если где покарябал". А тетя Поля: "Простите,  если  что  не
так. Я ведь не со зла, а от бедности". - "Ничего-ничего, - отвечала  мама,
- было бы здоровье".
   Комната, оказывается,  была  дворницкой.  Фадеич,  добрый  человек,  их
приютил. Комната уютная, с пучками  ковыля  за  иконами,  с  лампадками  и
пасхальными яйцами на лентах. На стене висели часы с кукушкой -  казалось,
каждую минуту она высовывалась из домика и куковала.  Время  очень  быстро
шло, незаметно. Бумажные кружева на окнах  шевелились.  Время  от  времени
появлялись Нюшка с Душкой, какая из них - какая, он уже не различал.
   Он заболел. Кажется, испанкой. А может  быть,  не  тогда  была  у  него
испанка, а позже? Нет, именно тогда, в дворницкой.
   У  изголовь