я  стоял  стакан  чая  с   малиновым   вареньем.   "Кушайте,
поправляйтесь!" - говорила тетя Поля. Сквозь стенки стакана ягоды казались
огромными: таких не бывает. Подходила  мама,  пробовала  губами  его  лоб,
шептала: "Горит".  Он  был  рад,  что  "горит",  "горел"  с  наслаждением,
чувствуя, как растет, как раскрывается в его теле каждая клеточка.  Впадал
в беспамятство, как в теплую, сладкую воду. Смерти не боялся, хотя  стояла
она рядом. "Бог дал, бог и взял, - говорила тетя Поля плачущей маме, -  на
все его, батюшки, воля!" А он в это время плавал в стакане чая с малиной и
наслаждался безмерно.


   ...Начал заново себя сознавать уже выздоравливающим, слабым, капризным,
в  новой  квартире  на  пятом  этаже,  которую  им  дали  взамен  ошибочно
реквизированной.   Папе   с   мамой   квартира   нравилась:    просторная,
четырехкомнатная, с высокими потолками и большими окнами. Правда, от  окон
дуло. "Зато как хорошо тут будет летом!" - говорил  папа.  Он  вообще  был
весел, бодр, без конца пропадал у себя в школе, где организовывал какие-то
курсы по ликвидации безграмотности. "Скоро в  нашей  стране  каждый  будет
уметь читать и писать!" -  говорил  папа,  отогревая  руки  на  стакане  с
горячим чаем. А ему, Феде, новая квартира была не по душе,  он  скучал  по
старой, обжитой, с привычными вещами, даже с окнами, заклеенными  сахарной
бумагой там, где пробила пуля. Здесь от больших окон  все  время  дуло,  а
топить было нечем; кое-как с грехом пополам отапливали одну  комнату,  где
поставили все вещи, сбереженные  Фадеичем  в  его  "сараюшке";  остальные,
выброшенные во двор,  пропали,  в  том  числе  шкаф  с  запертым  на  ключ
секретным ящиком; ключ был  тут,  а  шкафа  не  было!  Скандалил,  плакал,
требовал у мамы невозможного: вернуть шкаф... "Ну что ты как маленький,  -
говорила она, смеясь, - и не стыдно? Подумай, скольким людям  сейчас  куда
хуже, чем нам, а ты все шкаф да шкаф!" Он рыдал  так,  как  будто  там,  в
секретном ящике шкафа, он запер часть  своей  души.  А  липа-то,  в  дупле
которой были спрятаны сокровища? Нет, никто  его  не  понимал,  не  только
Варя, даже мама, любимейшая из любимых!  Выздоравливал  долго,  нудно,  не
сразу встал на ноги, а когда встал,  поначалу  не  умел  ходить:  все  его
заносило куда-то, все шатало...
   Много лет спустя он сходил-таки в тот двор - посмотреть, что  сделалось
с дуплом, целы ли сокровища? Двор был  до  смешного  маленький,  а  прежде
казался большим. Дупла не было, липу спилили. Посчитал, от нечего  делать,
годичные кольца на срезе ствола - оказалось, сто двадцать.
   А новую квартиру он так и не полюбил - ни тогда, ни после. Что-то  было
в ней обреченное. Она как будто  несла  в  себе  все  страхи  и  несчастья
будущего. И все его нечистые, лживые годы. И потолок, пробитый  бомбой.  И
мамину смерть...
   Но еще много должно пройти, пока все это будет.



11

   Военный коммунизм, как это теперь называется.  Тогда  это  названия  не
имело. Просто было трудно, темно, холодно, голодно.
   Вспоминая об этом времени, он его  уважал  и  даже  в  каком-то  смысле
жалел. Бедные годы, по-своему героические, но как  их  заслонила  блокада,
куда более страшная. Унесшая куда больше жертв. Как Великая  Отечественная
война заслонила финскую...
   Все-таки стоило вспомнить,  помянуть  годы  военного  коммунизма.  Мало
осталось тех, кто их помнит. Данью уважения пусть будут мысли о них. Пусть
отрывочные, бессвязные.


   Зима какого-то там года (девятнадцатого? двадцатого?).  Зима  жестокая,
скудная, бедная.
   Папу мобилизовали, он воюет, они остались  втроем:  мама,  он  и  Варя.
Мама, смеясь, его обнимает: "Ты теперь единственный мужчина, глава семьи!"
Удивительно, как она умеет всегда оставаться веселой.  В  квартире  мороз.
Топить нечем. Последние где-то выданные дрова сожжены.
   Выходим гулять с Варей; во дворе  кажется  теплей,  чем  дома.  Деревья
бархатно-белы, мохнаты. Вороны прыгают молча.
   Варя закутана  по  уши.  На  ней  синее  пальтишко  с  облезлым  черным
воротником: рукава коротки, из них торчат  озябшие,  фиолетовые  запястья.
Поверх всего - мамин дырявый платок, называется "бывший козий". На  пухлом
надгубье - болячка (от недоедания). Почему эта смешная фигурка видится так
отчетливо, словно сейчас, сию минуту идут они по серому скрипучему снегу?
   Заходим в  обширный  двор  бывшего  коммерческого  училища  (оно  давно
закрыто, здание пусто). И вдруг - находка!  В  углу  двора,  припорошенная
снегом, какая-то груда вещей, накрытая рогожей. Оказывается, парты!
   Чьи они? Очевидно, коммерческого училища. Но оно  же  закрыто?  Значит,
ничьи. Значит, мои с Варей. Мы же их нашли!
   Законность ворочается в  душе.  Уважение  к  чужой  собственности:  "Не
укради!" Кто-то же их накрывал рогожей? Значит, чьи-то.
   Но  они  деревянные.  Могут  гореть.  Вижу  огонь,   мысленно   греюсь.
Прекрасно! Дух захватывает. Решаю:  парты  все  равно  что  ничьи.  Пойдем
вечером. Когда стемнеет.
   Вот и вечер. Синий, угрюмый. Сани на поводке, сзади.  Веревка  в  руке.
Варя послушно плетется рядом с санями. На добычу идем, на добычу!
   Страшновато. А вдруг у парт поставили сторожа, да еще с  ружьем?  Чтобы
себя подбодрить, читаю  загадочным  голосом  стихи  А.К.Толстого  "Волки".
Может быть, не все слова помню. Но это неважно.

   Когда в селах пустеет,
   Смолкнут песни селян
   И седой забелеет
   Над болотом туман,
   Из лесов тихомолком
   По полям волк за волком
   Отправляются все на добычу...

   Вот и мы - тихомолком, крадучись. Варе не нравится, что  я  читаю,  она
трусит. А я продолжаю вполголоса, еще страшнее, таинственней:

   Семь волков идут смело.
   Впереди их идет
   Волк восьмой, шерсти белой...

   - Ой, не надо! - кричит Варя. А я безжалостно:

   А таинственный ход
   Заключает девятый.
   С окровавленной пятой
   Он за ними идет и хромает.

   Именно "пятой", а не "пятой". Так страшнее. Варя  затыкает  уши,  бежит
прочь от саней. "Вернись, дура!" Возвращается: "Федя, только не  надо  про
волков!" - "Ладно, не буду, раз  ты  такая  глупая".  Бодрюсь,  но  и  мне
страшно. Увидят, поймают, посадят в тюрьму. А то и подстрелят...
   Вот и двор коммерческого училища, и парты тут. И никого. Карабкаюсь  на
груду парт. Отогнув рогожу, привязываю веревку  к  деревянной  ноге.  Лезу
вниз. Тяну за веревку. Парта трещит, обрушивается. Никто не слышал? Никто.
Темнота.
   Парту - на сани. Привязать. Теперь - домой. Тянем  вдвоем.  Повизгивает
снег, подмораживает. Варя - чумазая, с  болячкой.  Жалко  ее.  И  все-таки
что-то подхлестывает, снова читаю:

   Их глаза словно свечи,
   Зубы - шила острей...

   - Ой, ой, ой, - кричит Варя, словно ее бьют. А я - дальше:

   Ты тринадцать картечей
   Козьей шерстью забей
   И стреляй по ним смело.
   Прежде рухнет волк белый,
   А за ним упадут и другие...

   Варя бросает сани и убегает, плача, в темноту. Побежал за ней.  Ухватил
за пальтишко. Что-то треснуло. Ревет, бедная! Напугал.  А  вслух:  "Балда,
что же, я один должен тащить?" Умоляет: "Не надо так страшно!" Обещаю: "Не
буду". Снова впрягаемся. Молчу.  В  уме  звучат  последние  строки,  самые
страшные:

   На селе ж, когда спящих
   Всех разбудит петух,
   Ты увидишь лежащих
   Девять мертвых старух.
   Впереди их - седая,
   Позади их - хромая,
   Все в крови. С нами сила господня!

   Варя подозрительно прислушивается к безмолвному бормотанию.  Но  и  мне
самому страшно. Девять мертвых старух...
   Отлично понимаю, что украл парту, именно украл, и это плохо. Плохо,  но
и чем-то  прекрасно.  Страшноватая  радость  преступления  кружит  голову.
"Преступление" - от "переступить", перейти. Первый раз  перешел.  Виноват,
но герой...
   Тащим парту на пятый этаж. Ох, и тяжела же! Мама удивлена: "Что это  вы
притащили?" -  "Парту",  -  правдиво  отвечает  Варя.  "Откуда  взяли?"  -
"Нашли", - полуправдиво отвечаю я. "Где?" - "Во дворе".
   Словно бы и не соврал - и соврал. Первый  раз  соврал  маме,  осквернил
детскую клятву: "Перед  мамочкой  скажу!"  Варя  молчит.  Мама  как  будто
сомневается, но видно, что рада.
   Украл, соврал - и ничего, небо не обрушилось. Вот уже  парта  расколота
на мелкие части, пылает печная топка, яркий огонь оранжев, и в нем сгорает
все - и преступление, и ложь, и Варины слезы, и даже стихи  про  волков...
Блаженное  тепло  наполняет  комнату,  и  два  зеленых   плюшевых   кресла
становятся похожими на  добрых  зверей.  И  замерзшее  пианино  оттаивает,
издает звук.



12

   Перелома не было. Но все-таки каким-то рубежом была эта  первая  кража.
Раз переступив, шагнув за пределы дозволенного, он стал другим  человеком.
Попробовали бы теперь одноклассники его бить - ого!
   Почти каждый день он отправлялся на промысел. Семь волков идут смело...
Он уже ничего не боялся.
   Груда парт быстро растаяла. Видно, по его следам пошли другие. Не беда!
Разве мало в  городе  того,  что  может  гореть?  Он  проникал  в  пустые,
покинутые жильцами  квартиры.  В  бывшие  учреждения,  магазины.  Искал  и
находил горючее: доску, ножку стула, раму от разбитого зеркала.  Вооружась
"фомкой", посягал и на подоконники, плинтусы, пороги. Что-то манящее  было
во всем этом: азарт разрушения. Совесть молчала. Он крал, но  ни  у  кого.
Крал у разрухи, у запустения. Не он возьмет, так другие.
   И все-таки иногда страшновато было ломать. Запомнилась  одна  дверь  со
стеклянными створками, расписанными любовно, затейливо.  Цветы  там  были,
люди, звери... Когда он стал ее выворачивать с петель, она  запищала,  как
женщина. Он испугался: что делаю? Но преодолел себя. Нарочно поднял ногу в
валенке и разбил расписное стекло. Люди, звери, цветы посыпались на пол...
   Уж не так ли в дальнейшем - сперва робея, потом привыкая, рубил,  рвал,
разметывал собственную жизнь? Душу свою единственную? Ну нет. Тогда он был
еще почти невинен, мальчик с "фомкой" в немытых руках, маленький охотник в
дебрях пустого города... Без его промысла семья могла  погибнуть  холодной
смертью.
   Приносил топливо домой. "Откуда дровишки?" - спрашивала мама. "Из лесу,
вестимо", - отвечал он. Все очень просто. Добыча не кража.
   Топили не толстую  печь-голландку  (на  нее  дров  не  напасешься!),  а
маленькую буржуйку. Железная, даже, пожалуй,  чугунная,  на  искривленных,
неуклюжих ногах (дразнил Варю, показывая на них пальцем). Стояла косо, как
пьяная. Трубу вывели в форточку. Когда дул ветер с той стороны, дым шел  в
комнату, ел глаза. Из сочленений трубы капал деготь. Чтобы  он  не  пачкал
мебель, вещи, к трубе на проволочках подвешивали банки. Когда  дул  ветер,
банки качались...


   Все это видится, как  вчера.  Гораздо  яснее,  чем  другая  буржуйка  -
блокадная. Буржуйка в комнате у мамы с Клавдией.  Какие  там  были  ножки?
Хоть убей, не помню.
   ...Мама, Клавдия сидели рядом,  протянув  к  огню  исхудалые  руки.  На
острых, одинаково старческих плечах - ватники. Сидели рядом, но отделенные
друг от друга взаимной неприязнью, это он сразу понял, как  только  вошел.
Сын Петя уже спал, накрытый всем теплым, что  было  в  доме,  целый  ворох
одежд и одеял... У тени на стене были заячьи уши...
   Спросил: "Чем топите?" Мама равнодушно ответила: "Пока - книгами".  Это
равнодушие - ведь так любила книги! - было почти как  холодная  смерть.  К
тому же книги не грели. Один пепел и шелест...
   "Ломайте полы", - сказал он, вспомнив  свои  детские  подвиги.  Клавдия
косо усмехнулась и ответила: "Сил нет".
   Он понял тогда, в чем была разница с  временем  его  отрочества:  тогда
город  опустел,  жители  разъехались.  А  в  блокаду  ехать  было  некуда.
Оставайся, умирай.
   Куда он мог их увезти? Не к себе же, на фронт?
   Ну ладно, хватит себя терзать. Лучше вспоминать о том,  первом  голоде.
Носил дровишки, носил -  и  все-таки  было  холодно.  Какой-то  постоянный
сквозняк, то ли из незанятых комнат, то ли от окон. Дуло, дуло... Спали не
раздеваясь, в пальто, шапках, а то и в валенках. Мама на кровати с шарами,
он на зеленом диване.  Варя  на  двух  сдвинутых  креслах.  По  утрам  она
выглядывала из своего логова, как худенький, пухлогубый зверек.
   Какое-то подобие обеда было у них  каждый  день.  По  карточкам  давали
овес, рожь, сушеные овощи - назывались "хряпа". Много  лет  спустя,  когда
Федор Филатович где-то прочел слово "хряпа", у него защемило  сердце  и  в
ноздрях запахло дымом. Вся еда припахивала дымком. Варили ее в чугунке  на
буржуйке, сняв две вьюшки. Дым проскальзывал в  щели,  огибал  посудину...
Готовил еду и топил буржуйку он -  Варя  не  допускалась.  Его  право:  он
добывал дрова. А готовя, мог на законном основании  пробовать,  облизывать
ложку... Варя обижалась, звала его "истопником" и "поваром".
   Блаженством был хлеб. Давали, кажется, по три восьмушки  на  день  (три
восьмых фунта значит сто пятьдесят граммов, почти блокадная норма!). Мама,
служащая, получала больше, но ненамного. Делили поровну, мама норовила ему
подсунуть побольше, но все равно было мало, мучительно мало! Вот когда  он
понял давние папины слова: "Голод - это когда  нет  хлеба".  Хлеб  снился,
мерещился - влажный, сырой, липкий, с торчавшей из  мякоти  соломой  -  но
хлеб!
   Кроме хлеба, давали еще дуранду - подсолнечный или льняной жмых.  Нечто
черное, плотное, маслянисто блестящее. Дуранда хороша была тем, что  долго
жевалась, прилипая к зубам. Долго-долго  рот  был  занят  делом,  и  голод
словно бы притуплялся.
   Картофельные очистки. Их тоже давали по карточкам. Оставалось  неясным,
какие" же счастливцы ели саму картошку? О ней можно было  только  грезить.
Из очисток мама пекла оладьи на  касторовом  масле.  Только  подумать,  та
самая ненавистная в детстве касторка! Как же она была хороша!
   И вообще как была хороша еда - любая! Куда потом девается этот  восторг
еды?  Тело  забывает  о  голоде,  только  разум  помнит.  Уважение  к  еде
сохраняется на всю жизнь.
   Сохранил его и Федор Филатович.  Буквально  не  мог  видеть  брошенных,
заплесневевших, в грязь затоптанных  кусков  хлеба.  Потому  и  размачивал
корки, скармливал голубям.
   А вода? Тоже драгоценность.  Ее  привозили  на  санках.  В  ведрах  она
плескалась, намерзали кружева по краям. Он жалел каждую каплю.
   Варя - в той же упряжке, он - коренник, она  -  пристяжная.  "Завивайся
кольцом!" - командовал Варе. Что  это  значило  "завиваться  кольцом",  не
вполне было ясно, но она завивалась.
   Самое трудное - ведро на пятый  этаж.  Вода  тяжелая,  плещется,  сразу
замерзает на ступенях - местами они похожи на  ледяную  горку,  так  бы  и
съехал вниз на заду, но нельзя - надо нести  ведро.  Пока  он  несет  одно
ведро, Варя внизу сторожит другое: могут украсть.
   Вода - драгоценность. Может быть, оттуда, из  отрочества,  эта  бешеная
ненависть к крану? Возможно. Ранние впечатления врезаются в  душу.  Крепче
их не бывает на свете.



13

   Кажется, в ту самую голодную, самую холодную  зиму  он  не  учился.  Во
всяком случае, учения своего не помнил.
   Петроградские зимние вечера и всегда-то темны, а в ту зиму были  черны,
как уголь. В глубоких потемках  мерз  город.  Электричества,  конечно,  не
было. Освещались самодельной  коптилкой.  Это  была  баночка,  наполненная
темной жидкостью (керосином? лампадным маслом?).  В  ней  плавал  фитилек,
скрученный из ниток. Он держался на разогнутой шпильке. Все это напоминало
человечка: огненная голова, раскинутые  руки,  туловище,  нога.  Огонек  -
слабый, чахлый, сине-желтый.  Но  прищуришь  глаза  -  и  во  все  стороны
радужные лучи. Сияют ресницы. Сияет душа. В ту зиму, как  ни  странно,  он
был счастлив. Он сочинял оперу!
   Опера была новаторская, бытовая. Пели в ней люди, пели и вещи.
   Увертюра. Щелканье выстрелов. Вой ветра. Людской крик. Марсельеза.
   Занавес поднят. Темнота. Бодрая утренняя ария мамы,  призывающая  детей
вставать:

   Вставайте, ребятишки,
   Несите-ка дровишки,
   Сейчас
   Втроем
   Мы печку разожжем!

   И жемчужная рулада - мамин смех. А ну-ка, бодрее!
   Жалобный дуэт Феди и Вари:

   Ох, мамочка, не хочется вставать!
   Позволь еще минуточку поспать!
   Еще ведь ночь, совсем темно кругом!
   Ведь в темноте мы чай не отопьем!

   Слово "отопьем" его немного раздражало. Может быть, так:
   Ведь в темноте мы чаю не попьем?

   Неважно. Главное - музыка.
   Темнота  рассеивается.  Загорается  коптилка  (они   ее   звали   почти
по-итальянски "кабадилла"). Ария кабадиллы. Ария самовара.  Ария  чайника.
Дуэт самовара и чайника...
   Слова сочиняла Варя, а музыку - он. Сначала  музыку,  потом  слова.  Он
напевал Варе мотив, она схватывала ритм и отвечала стихами. Неважные  были
стишки, он и не скрывал своего к ним презрения. Сам-то не  умел  рифмовать
даже так, но делал вид, что до этого не снисходит.
   Мама уходила на службу, а он, надев ее перчатки без пальцев (назывались
"митенки"), садился за пианино и разыгрывал на ледяных клавишах отрывки из
оперы. Темнота обозначалась звуками самых низких басов. Возникающий свет -
движением вверх по клавиатуре. Пел арии - их  с  каждым  днем  становилось
больше. Варя сидела рядом, восхищенно-покорная, закутанная  выше  ушей,  и
подсказывала слова, когда он их забывал. Очень хотела петь, но он ей почти
не позволял: не тот слух. Волей-неволей допускал ее к участию в дуэтах, но
придирался немилосердно: "Опять соврала на четверть тона!" Бедная,  она  и
полтона-то с трудом различала. Всегда подчиненная, на вторых ролях. Чайник
при самоваре. Как она чихала тоненько: "Ти!" Это "ти!" он  ввел  в  партию
чайника.
   Один раз, впрочем, она его удивила: позволила  себе  критику.  Сказала,
что мотив арии мамы напоминает известную песенку "По улице ходила  большая
крокодила...". Он ее сразу же поставил  на  место:  "Что  ты  понимаешь  в
музыке?", хотя, в  сущности,  она  была  права,  он  и  сам  что-то  такое
чувствовал. Но дело не в  этом.  Как  он  был  горд  и  счастлив,  сочинив
коронный номер своей оперы - арию воблы!
   Вобла - в наше время деликатес, за которым давятся в очередях, -  тогда
была  не  редкостью,  а  едой,  наряду  с  дурандой,   столовским   супом,
картофельными очистками. Сухая, красно-бурая,  с  кристаллами  выступившей
соли, твердая, как доска. Перед тем как есть, ее долго колотили о кухонную
плиту, чтобы размягчить, пока не распадалась на тонкие ремешки -  волокна.
Такое волокно можно было жевать и сосать,  жевать  и  сосать,  не  глотая!
Часами длилось наслаждение одной рыбиной...
   И вот однажды ночью, не вставая с постели, он сочинил и спел в уме свой
шедевр - арию воблы. Без  слов,  одна  музыка.  Но  какая!  Торжествующая,
светлая (теперь сказали  бы  "жизнеутверждающая".  Не  терпелось  тут  же,
сразу, сыграть ее на пианино. Но маму нельзя было будить (Варя не в счет).
Он только нетерпеливо барабанил пальцами по бедру, мычал мелодию где-то  у
себя в носу и неслышно, в такт пристукивал валенками по спинке дивана.
   Утром Варя сочинила слова арии воблы. Он, против обыкновения,  долго  к
ним придирался: не хватало  в  них  ликования,  не  было  чудесного  вкуса
коричневых ремешков. Варя не понимала,  чего  он  хочет,  хныкала  (он  ей
съездил за это по шее). Наконец вдохновилась.
   Весь этот день с утра до вечера, не чувствуя ни холода, ни  голода,  он
играл и пел арию воблы - свой шедевр...
   Вот  и  сейчас,  вспоминая,  Федор  Филатович  мычал  про  себя  внутри
радостную мелодию. Холодные слезы восторга выступали у него  на  глазах  и
одна за другой катились к носу. Он не мог их вытереть, а если б и мог - не
стал бы. Мотив он помнил, а слова не все. Варю бы спросить,  но  где  она,
Варя? Была бы здесь, спросить все равно не мог бы. Нем.  Хуже,  чем  слеп.
Неподвижен и нем. Начисто отрезан. Это ли не страдание?


   Хорошо бы перед смертью повидать Варю. На что она в конце концов  стала
похожа? Чем встретила свою старость (вед