е глядя клал руку  на  клавиатуру.  Раздавался
аккорд - богатый, бархатный; скучное упражнение оживало. Мама  спешила  из
соседней комнаты: "Дети! Вам еще рано играть в четыре руки!"
   Разумеется, не в "четырех руках" было дело. Он это отлично  понимал.  У
мамы был виноватый вид. Родила двоих -  таких  разных.  Талантливого  -  и
обыкновенную. Хотела и не могла любить их одинаково.  Его  любила  больше,
чем Варю. Это-то он понимал. Один брошенный  взгляд  -  и  все  ясно.  Сам
гордился собой - талантливым и жалел  Варю  -  обыкновенную.  Но  виду  не
подавал.
   Значит, уже тогда в чем-то был двоедушен? "Уже  да"?  Нет,  тогда  "еще
нет".  Гордость  была  в  нем  -  невинная.   Сознание   своего   таланта.
Ответственность, что ли. Сложное чувство.
   А талантлив  был  не  только  в  музыке.  Прекрасно  рисовал.  Твердая,
недетская линия. Пес Топка - мамин любимец - выходил  у  него  как  живой.
Забубенный  дворняга.  Торчащие,  волчьи  уши,  колечком  загнутый  хвост,
преданность во всей осанке...
   Потом, уже  позднее,  начал  рисовать  красками.  Рано  овладел  тонким
искусством акварели. Портрет Вари за пианино - усердная спина,  освещенная
солнцем, рыжие косички так и сияют. А ведь совсем мал был, не старше семи.
   Пейзажи, пейзажи... Город  сам  на  них  вдохновлял.  Фонари,  флюгера,
водосточные затейливые трубы. Узкие улицы, черепичные  крыши,  треугольные
фасады старинных домов. Толстые башни, тонкие шпили церквей.
   Они-то сами жили не в  старинном  городе,  в  новом.  Деревянном.  Дома
почему-то только двух видов: желтые с черной смоленой крышей и  зеленые  с
красной железной. А кругом - сады, садики. Все это он рисовал тоже.
   А море с далеко уходящими валунами? Разноцветные паруса рыбачьих  лодок
- желтые, коричневые, серые?
   Нет, безусловно, он был талантлив. Это не обман памяти, не  обольщение.
Всю жизнь потом он донашивал остатки своих талантов. Транжирил,  расточал,
растрачивал. Покупал на них благосклонность слабого пола...
   Мама  ведь  тоже  была  талантлива.  Хорошо  играла  на  рояле.  Хорошо
рисовала, лепила, пела. Но она не  расточала,  она  собирала,  вкладывала.
Если в нем и было что-то хорошее, то это от нее, от мамы...
   Тогда, в детстве, он был полон любви. Любил  музыку,  рисование.  Любил
город, в котором родился, его  здания,  сады.  Любил,  не  без  презрения,
сестру Варю - смешную, преданную,  пухлогубую.  А  больше  всего,  сильнее
всего - маму. Это живое, темноглазое, тепло-смуглое лицо. Этот тупой носик
с чуть заметной шишечкой на конце (они с Варей  называли  ее  "пумпочкой";
постепенно "пумпочка" стала обозначать  вообще  маму.  "Это  мы  играли  с
пумпочкой", - говорила Варя). Всегда веселая, живая,  с  какими-то  милыми
излишествами,  вроде  тех  башмачков  к  каждому  платью.   Вечно   что-то
придумывала, затевала. Ставила с ними спектакли,  писала  для  них  пьесы,
декорации, разучивала роли. "Кот Плюшка" - называлась одна пьеса, а другая
- "Тихо-тихо" - игралась шепотом.
   Дом был широко открыт для соседских  детей.  В  согласии  с  традициями
города они были хорошо воспитаны, вымуштрованы. Мальчики  шаркали  ножкой,
девочки делали книксен. Варя тоже делала книксен,  но  по-своему:  бралась
обеими руками за юбку и приседала на корточки...
   Чаще других ребят бывали братья-немчики, Пауль и Буба. Дети  лавочника,
жившие рядом в зеленом доме с красной крышей.  Отец  у  них  был  толстый,
румяный, в подтяжках, а мать - худая, бледная, волосы в сетке. Мальчики  -
светло-белокурые, гладко причесанные на пробор. До того воспитанные, что у
кошки просили прощения. Разговор шел большей частью на немецком  -  втором
полуофициальном языке города. Третьим  -  уличным,  простонародным  -  был
эстонский. На всех трех языках Федя и Варя болтали свободно,  перескакивая
с одного на другой. Пауль и Буба эстонским  гнушались  да  и  по-русски-то
говорили неохотно. Хотя понимали.
   Пряменькие, муштрованные,  с  голубыми  висками.  Такие  точно  лица  -
правильные, тонконосые - видел потом Федор Филатович на войне у пленных, а
нередко и у убитых немцев.
   Допрашивал пленных. Знание  языка,  впитанного  с  младенчества,  может
быть, сохранило ему жизнь. Все-таки переводчиком было легче, чем в окопах.
Пережил, уцелел. А вот мама не уцелела. Погибла. И снова  -  укол  вины  в
сердце.
   ...Мама, бесценная  моя,  дорогая  мама,  бормотал  внутри  себя  Федор
Филатович, и холодные слезы текли у него по щекам, скапливались у носа, ни
смахнуть, ни стереть! Мама моя, ты бы меня пожалела, ты  бы  меня  поняла.
Виноват я перед тобой, виноват безмерно. Живым укором глядишь  ты  оттуда,
из прошлого. И прокурором поднимает голос кран.
   Нет, не надо. Об этом - потом. Успею еще подумать. Ведь не сегодня,  не
завтра же придет смерть!



5

   Мама... Почему только мама?  Ведь  был  еще  и  папа,  Филат  Петрович,
учитель словесности (тогда учили "словесности", а не "литературе").  Нежно
лысеющий блондин с рыжеватой бородкой, с  тонкими  пальцами,  с  неслышной
поступью в вышитых мамой домашних туфлях... Федя никогда не  был  особенно
близок к отцу. Куда больше по сердцу была ему пестрая праздничность  мамы.
Но,  видимо,  как  он  понял  потом,  отец  был  незаурядным,  талантливым
педагогом.  Одним  из  тех  самозабвенных  сеятелей  "разумного,  доброго,
вечного", каких немало было когда-то. Ученики его  помнили  и  боготворили
всю жизнь. Федору Филатовичу, уже взрослому,  случалось  встречать  бывших
учеников отца. Знакомясь, назвав себя, он видел счастливую улыбку и слышал
вопрос: "А не сын ли вы  Филата  Петровича?"  -  и  отвечал:  "Сын"  -  со
смешанным чувством гордости и стыда...
   Задаст ли кто-нибудь вопрос: "А не сын  ли  вы  Федора  Филатовича?"  -
кому-нибудь из его сыновей? И, если задаст, какой  ответ  получит?  Сухой,
сдержанный. А может быть: "Не знаю"...
   Папа где-то существовал на краю детства, но не  близко,  не  постоянно.
Мама - та была всегда тут, своя, как собственная рука. Вот она, эта  рука,
выложена поверх одеяла. Со всеми подробностями, с тонким шрамом на тыльной
стороне кисти - следом гвоздя. Процарапал руку, лазая  по  смоленой  крыше
соседнего дома. Кровь, ревел, мама  мазала  йодом,  щипало.  Ревел  скорей
театрально, чем от подлинной боли. Шрам  -  вот  он,  виден  до  сих  пор.
Правда, разглядеть его нелегко. Старческие вздутые вены, крупные  веснушки
испестрили руку. Не так ли за жизнь испестрилась душа? Но не надо об этом.
Сговоримся на том, что все прошло.  Шрам  зажил,  почти  не  виден.  Тише,
мысли.
   Отец, папа. Судя по всему, замечательный человек. Почему же  он,  Федя,
обожавший мать, был сравнительно далек от отца? Не потому ли, что  в  этом
правильном,    тонком    лице    (никаких     "пумпочек"!)     угадывалась
требовательность, на которую ему нечем было ответить? Надо было  работать,
а он этого не любил. Привык, что все ему давалось даром. Дар, одаренность,
подарок, на дармовщинку...
   Гораздо  ближе  к  отцу  была  сестра  Варя.  Неодаренная,  ничего   не
получавшая даром. Какие-то шли у  них  с  папой  беседы.  Сидела,  скромно
поджав ножки, этаким паучком на ручке его кресла. Федя и ревновал  и  нет.
Немножко досадно было, что папа не его обнимает  одной  рукой,  не  с  ним
смеется, но так было, пожалуй, лучше. Сдержанное осуждение чудилось ему  в
голубом нелегком взгляде отца.  А  он,  любя  легкость  во  всем,  избегал
осуждения.
   Запомнился один случай. Было ему тогда лет шесть или семь -  во  всяком
случае, жили еще тут, в Прибалтике. Подошел к нему  папа  (чуть  ли  не  в
коридоре это было? Или в передней. Во всяком случае, в полутьме),  положил
ему руки на плечи, заглянул в глаза. Голубой  взгляд  был  тяжел,  он  это
ощутил почти физически. Отец обратился к нему странно: не "Федя", а "сын".
"Сын, - сказал он, - я бы хотел знать, что ты сам о себе думаешь?"
   Он заюлил, заерзал, ушел от ответа. Пробормотал что-то невнятное.  Папа
улыбнулся невесело, хотел что-то сказать, но раздумал, снял руки с Фединых
плеч и ушел к себе в кабинет.
   Не  были  ли  эти  руки  на  плечах,  нелегкий  голубой  взгляд  первым
предупреждением? Нет, пожалуй, "еще нет"... Тогда все еще было в  будущем,
почти ничего - в прошлом. Это сейчас  прошлое  висит  огромным  мешком  за
плечами...
   Надо еще и еще шарить в этом мешке. Отметить момент,  когда  "еще  нет"
стало "уже да". Думать дальше, вперед  по  ходу  времени.  Но  он  медлил,
хитрил сам с собой. Даже думая о дальнейшем, нет-нет да и вернется  назад,
в раннее детство.



6

   Побалую себя. Дача на берегу моря. Цветные стекла на веранде. От них  -
пестрые узоры на вымытом добела полу.
   Посреди клумбы - радужно лучащийся большой шар (в то  время  -  обычное
украшение дачных участков). Где теперь этот шар? Кто и когда его разбил? А
ведь разбили же непременно. Не мог же он остаться в целости с  тех  пор  -
хрупкий, стеклянный. Любил наблюдать в шаре свое  отражение,  перевернутое
вверх ногами.
   Скворечня на высоком шесте. Как хлопотали скворец со скворчихой, влетая
в свой дом и опять  вылетая.  Птичий  гвалт,  птичий  гомон  слышался  ему
музыкой, перекличкой басовых и дискантовых нот. Для него все было музыкой.
Мелодии роились, жужжали у него внутри. Болезненное и  блаженное  чувство:
музыке в нем тесно...
   Сестра Варя в мелкоклетчатом  черно-белом  платьице  (ткань  называлась
"милькаро")  на  кривых  тоненьких  ножках.  В  младенчестве  Варя  болела
рахитом, ножки так и  остались  "гусиными",  как  у  Любочки  в  "Детстве"
Толстого. Подростком смешно на них жаловалась: "У них очень радиуса"...  В
те времена у многих девочек и  даже  взрослых  женщин  были  кривые  ноги;
теперь их что-то не видно; наверно,  научились  лечить  рахит  чем-нибудь,
кроме  рыбьего  жира.  А  тогда  он  был  обязателен   в   каждой   семье.
Янтарно-желтый, вонючий,  противный.  О  ежедневный  кошмар  -  эта  ложка
рыбьего жира! Нос затыкали  двумя  пальцами,  ложку  вливали,  ужас!  Даже
касторка с ее бесцветным вкусом была приятнее...
   Еще одна вспышка памяти: купальня. Выходит из прошлого, сияет: вот  она
я! К купальне ведут деревянные мостки,  длинные-длинные,  шатучие.  Сквозь
щели под ногами сверкает вода. Песчаное дно - все  в  морщинах,  рифленое,
как стиральная доска (тогда  еще  стиральных  досок  не  было).  Идут-идут
песчаные холмики, параллельно друг Другу.
   Дошли. Мама в смешном, по  колено,  сборчатом  купальном  костюме,  вся
закрытая, спрятанная.  На  голове  -  огромный  резиновый  чепчик.  Он  ее
безобразит, только и остается в ней маминого,  что  носик  с  "пумпочкой".
Варя, голенькая, плачет, выпятив  круглый  живот.  Боится  холодной  воды,
трусиха! А он не боится, он смело лезет туда.
   Какое наслаждение! Вода сперва обжигает, все тело екает, но зато  потом
- блаженство. Торжество гордости: он не  трус,  он  в  холодной  воде,  он
плавает, он умеет! Плавает даже кругом купальни. Правда,  песчаное  дно  -
тут, под ногами. Он осторожно проверяет ногой: здесь ли оно, не ушло ли?
   А мама берет на руки Варю  и  нежно-насильно  окунает  ее  в  воду.  Та
визжит, хнычет,  но,  привыкнув,  сама  начинает  бить  по  воде  розовыми
ладошками...
   На обратном пути  -  вытертые,  обсохшие,  счастливые  -  Федя  и  Варя
по-хорошему ссорятся. Даже мама видит, что это  не  всерьез,  и,  хмурясь,
улыбается. Дома они получают по стакану холодного, с погреба, молока и  по
ломтю  прекрасного,  пористого  ячменного  хлеба  (по-эстонски  его  зовут
"сепик"). Боже, какой хлеб! Видно, секрет его выпечки утрачен. Сегодняшний
"сепик" уже не тот - он твердоват, сероват, обыкновенен. А  тот,  детский,
светло-коричневый, - он прямо взлетал на ладони...
   Вообще, как не раз замечал Федор Филатович, у каждого человека в памяти
хранится ранняя, сверхценная, ни с чем не сравнимая детская  еда.  У  него
это были: сепик с молоком,  хлебный  суп  с  плавающим  островком  взбитых
сливок, копченая салака. Все  это  есть  и  теперь,  но  в  каком  убогом,
неузнаваемом виде!
   Федору Филатовичу суждено было в дальнейшем пережить не один  голод.  И
всегда в его голодных мыслях венцом мироздания виделись все те же  детские
яства. Сепик с холодным молоком. Хлебный суп. Золотая салака... Нитка  его
памяти путалась в них и теперь.
   Что было раньше, что потом? Он уже  не  мог  этого  установить.  Рваная
память. Вспышки с провалами. Вспоминалось неважное, глупое.
   Например, Варино чиханье. У нее часто бывал насморк, и  чихала  она  не
по-обычному: "Ти!" Он ее  передразнивал,  она  обижалась,  топыря  верхнюю
губу, ту выпуклость, которую папа называл надгубьем. Зачем он  ее  обижал?
По праву старшего, сильного? Нету такого права.


   А вот уже важное: первая подлость. Ягоды, красная смородина.
   Пошли в сад. "Погуляйте до обеда", - сказала мама. Сад  -  возле  дома,
тот, с каштанами. Исхоженный  вдоль  и  поперек.  И  вдруг  неожиданность:
спрятанный в зарослях куст, а на нем - ягоды. Яркие,  изнутри  светящиеся.
Они были необычайно, неестественно крупны. А может быть, просто он сам был
мал. Ягоды висели высоко, выше головы.  Откуда-то  он  знал  их  название:
красная смородина. Бывает и черная.
   Был мал, но уже подл.  Потому  что  на  восторг  Вари  по  поводу  ягод
ответил: "Их  нельзя  есть.  Они  заразные".  Слово  -  от  мамы.  Она  им
строго-настрого запрещала подбирать и класть в рот  что  бы  то  ни  было,
говоря: "Это может быть заразное!" Вот и  он  объявил  ягоды  "заразными",
отлично зная, что врет.
   Варя, конечно, поверила. До сих пор помнятся поднятые к нему доверчивые
глаза, в них пламенно отражались красные гроздья. А потом, тайком от Вари,
он пробрался в сад и, встав на цыпочки,  объел  весь  куст.  Ел  торопясь,
давясь, сознавая свое предательство. Уже не хотелось, а ел.
   В тот же день его пронесло. Да как! Мама выспрашивала: что ели? Где? Не
признавался. Выдали его  красные  пятна  на  рубашке.  Хочешь  не  хочешь,
пришлось сознаться. Мама плакала, и он - тоже. И Варя за компанию...
   Вечером, после действия  касторки  (на  всякий  случай  по  ложке  дали
обоим), их уложили спать раньше обычного. Он прошлепал босыми ногами к  ее
кровати, влез под одеяло и каялся сладко, горько. Плакал.  А  Варя,  обняв
его за шею тонкими руками, говорила: "Не плачь, Федя!" -  и  сама  ревела,
сморкаясь в пододеяльник. Заснули облегченные, очищенные, освобожденные...
   Значит, был же он когда-то чист душой? Была же у него совесть? Глядя  в
прошлое через бездну прожитых нечистых лет,  ему  было  отрадно  оправдать
себя хотя бы в детстве... Теперь, когда  весь  мир  ограничился  для  него
тахтой, ночным столиком, лампой. Да еще этим проклятым  краном  на  кухне.
Журчит, точит, щебечет, и нет на него управы! Где, когда он  читал  слова:
"Мама, они льют мне на голову холодную воду!"?


   Сознание, конечно, не было ясным. Кое-что не происходило, а мерещилось.
   Однажды ночью он отчетливо  видел,  как  висевшее  на  стуле  полотенце
превратилось  в  рубашку,  мужскую  рубашку  без  галстука,  а   над   ней
прорезалось из сумрака незнакомое лицо. Мужчина  бил  сравнительно  молод,
лет сорока, не  больше,  но  черные  волосы  уже  поредели,  и  лоб  двумя
треугольниками восходил к темени.  Что-то  оперно-мефистофельское  было  в
этом лице. Широкое в висках,  заостренное  к  подбородку,  оно  улыбалось,
показывая сбоку золотой зуб. Ног у мужчины не было, только  верхняя  часть
тела в рубашке (когда-то такой фасон  назывался  "апаш")  и  эти  зловещие
взлизы со лба в глубину  Темных  волос.  Уходило,  убегало  лицо  туда,  в
волосы.
   - Кто вы такой, и что вам от  меня  надо?  -  мысленно  произнес  Федор
Филатович. Языком, ртом, губами говорить он  не  мог.  Но  незнакомец  его
услышал.
   - Не узнаете? - спросил он. -  Я  ваш  собственный  старший  сын,  Петр
Федорович. Бывший Петя. - И улыбнулся.
   - Где же вы теперь живете? - внутренне всполошился Федор  Филатович.  -
Напишите свой адрес. Блокнот на столе. Карандаш там же. Я,  вы  понимаете,
не могу...
   Как ни странно,  этот  мужчина,  наполовину  состоявший  из  рубашки  и
наполовину отсутствовавший, отлично его понимал.
   - Я не могу сделать того, что  вы  просите,  -  отчетливо  ответил  он,
шевельнув мефистофельской бровью. - Я, видите ли, не существую.
   - Умерли? - вскричал в ужасе Федор Филатович.
   - Как сказать. Может быть, и умер.
   - Не понимаю, - с горем и досадой забормотал Федор Филатович. -  А  ваш
брат... простите, не помню, как его звали. Он тоже умер?
   - В такой же мере, как и я. Умер условно.
   - Не понимаю! - опять воскликнул Федор Филатович. Это было страданием -
восклицать и не слышать своего голоса. Но странный гость, видимо, слышал.
   - А понимать и не надо, - сказал он, еще выше задрав бровь.  -  Ну,  до
свидания, мне пора. Самолет встает на рассвете.
   - Постойте, постойте, не уходите. А ваша мать, Клавдия Ивановна? Она-то
жива?
   Гость не ответил и стал уходить. Не уходить, а исчезать по частям,  как
будто его стирали с доски тряпкой. Раньше всего стерли лоб со взлизами, за
ним - крючковатые брови, кошачьи виски. Стерли лицо - осталась рубашка. Но
и она превратилась в обыкновенное полотенце.
   "Галлюцинация", - подумал Федор Филатович,  и  ему  стало  страшно.  Он
заворочался, застонал. Из соседней  комнаты  появилась  Даша.  Она  всегда
чутко слушала: спит ли? Он не спал. Смотрел на нее злыми глазами.
   - Феденька, что тебе? Утку?
   Он мычал и встряхивал головой. Он кричал глазами, что  ему  нужно.  Ему
нужно было вспомнить, как звали второго сына, младшего. Надо же ухитриться
забыть!
   Павел? Нет, не Павел. Как же его, в конце концов, звали?
   Даша поправила ему одеяло, поцеловала в лоб и ушла, шлепая  стоптанными
задниками. Он гневно смотрел ей вслед. Ничего, обойдусь.


   Младший  сын  родился  вскоре  после  войны.  Жили  тогда  с   Клавдией
благополучно. Плавания были недолгими. Возвращался, нагруженный подарками.
Помогал Клавдии купать маленького.
   Цинковая  ванночка  звездами.  Скользкое  от  мыла  младенческое  тело.
Вынимал мальчика, держал на весу, а Клавдия окатывала прохладной водой  из
кувшина. Кувшин голубой, с розами, тоже  заграничный.  Все  помню,  а  как
звали ребенка - забыл.
   Послевоенная жизнь была еще трудна. А он  приезжал  совсем  из  другого
мира: синее море, яркое солнце. Пестрые базары тропических стран.  Команда
парохода - вся в белом.
   Дома, в Ленинграде, никто не ходил в белом, даже женщины.  Мудрено  ли,
что, окунувшись на время в здешние трудности, он опять рвался  обратно,  в
море?
   Эти несколько дней побывки...  Клавдия,  ждавшая  его  терпеливо,  всем
сердцем, не знала, чем и побаловать любимого. Отказывала себе во всем.  Не
только себе - и детям. А он был сыт. Избалован корабельной  едой.  Кормили
их прекрасно. Фрукты - в изобилии.
   Смешной случай - как-то в тропиках купил он для камбуза мешок картошки.
Оказалось - там апельсины... Обманули!
   Домашняя еда его не  соблазняла.  Однажды  подала  ему  Клавдия  что-то
особенно лакомое, а он  не  доел,  оставил  на  тарелке.  После  увидел  в
зеркале, как она, крадучись, ела оставленное... Мысль о том,  что  Клавдия
недоедает, царапала душу, но он утешал себя, что скоро все наладится. Ведь
жизнь с каждым годом становилась лучше...
   Все-таки он ей помогал. Взял, например, с собой в плавание кота.  Чтобы
ей было полегче. Прокормить кота было проблемой.
   Кота звали Шах. Красавец,  редкостной  масти:  темный,  но  не  черный,
лиловато-коричневый, с бежевыми  подмышками,  явно  ангорских  кровей.  Не
хвост - опахало. Из-под кровати - почти на полкомнаты. Царский хвост.
   Кот был капризный, причудливый. Не ел ничего, кроме сырой  рыбы.  А  ее
достать было негде. По карточкам давали, но редко. Коту наплевать было  на
карточки, он орал: рыбы, рыбы! Измучилась с ним Клавдия. Сперва надеялась,
что Шах, проголодавшись, начнет ес