пине.  Даже
сейчас отдаленно щекочущие его  парализованную  спину.  Иголочки  счастья,
восторга. Эти стихи дышали правдой.  Даром  что  в  интернате  никогда  не
выставлялись рамы - ни "первая", ни "вторая".  Что  стекла  были  серы,  и
голубизна неба - сера. Что никакого "благовеста" давно и в помине не было.
Все равно - он был счастлив.
   И тут подошел сзади Борис Иванович, взял его за плечи, повернул к  себе
и сказал очень мягко: "Мальчик, тебе надо зайти домой". Именно  "мальчик",
а не "Азанчевский". Он понял: случилось что-то ужасное. Папа умер?
   Побежал, задыхаясь.  Весны  уже  не  было,  она  не  шествовала,  сыпля
цветами, нигде в мире. Папа умер! Уже давно был болен, тяжко,  неизлечимо.
Рана плюс туберкулез легких... Был обречен. С каждым разом становился  все
тише, все востроносое... А он-то, мерзавец,  негодяй,  подлец,  ничего  не
понимал, обижался на маму, что отдала их в интернат!
   Бежал, торопясь, захлебываясь раскаянием. Но папа был еще жив. Бледный,
почти синий, почти бесплотный, почти безволосый.  Он  разлепил  темные,  в
трещинах губы и сказал одно слово: "Сын". Сын - и ничего больше.
   Сын стоял болван болваном, разглядывая  уменьшенное  отражение  окна  в
никелированном шаре кровати. Искаженная, вверх ногами перевернутая  весна.
Значит, зря бежал. Значит, зря вырвали его  из  весны...  И  стыд  за  эти
мысли, и нетерпение - поскорее уйти... Папа умер через два часа после  его
ухода.
   Горевал, но не очень. Того рвущего горя, с которым бежал домой, уже  не
было. На похоронах стоял рядом с мамой, держа ее под руку. Стоял истуканом
- ни слезинки. Варя плакала. А мама горевала без слез, и это было страшно.
Сжатые губы, восковой лоб. Словно и не она, не мама. Думал: "Теперь-то она
нас возьмет из интерната и заживем, как прежде". Ошибся. Маму  положили  в
больницу. Болела тяжело, долго.



15

   Федор Филатович не только лежал,  одурманенный  снотворным.  Не  только
бродил по лабиринтам памяти. Иногда он спал по-настоящему и видел сны. Сна
от яви он почти  не  отличал,  разве  что  сны  были  разнообразнее  (раз,
например, он дирижировал оркестром!), а  наяву  было  все  то  же.  Та  же
неподвижность, тот же кран. Он уже бросил кричать "а!" - бесполезно.
   День от ночи он тоже с трудом отличал. Днем приходила Даша,  мыла  его,
меняла  ему  белье,  делала  все  остальное,  до  сих  пор  тягостное,  но
постепенно становившееся безразличным. Все  чаще  стала  она  приходить  и
ночью. Наклоняла над ним лохматую крашеную голову с белым пробором шириной
в палец, вытягивала из-под него простыню, шуршала клеенкой. Чужая женщина,
с равнодушием думал он. Даже ее  пожилое  плечо,  пересеченное  лямкой  от
лифчика, раньше так раздражавшее, стало ему безразлично.  Он  жил  другими
интересами, жил в прошлом.  Он  уже  не  надеялся  что-то  понять.  Просто
вспоминать вошло у него в привычку.


   Какой-то год. Лето. В Петрограде холера. Удрав из интерната,  пошел  на
рынок. В руках палка с гвоздем на конце  -  вбит  поперек,  острым  концом
наружу. Охотничье оружие. У многих в интернате  были  такие  палки.  Охота
требовала  ловкости,  быстроты.   Облюбовать   на   прилавке   картофелину
покрупнее. Размахнуться, вонзить  в  нее  гвоздь.  А  потом  бежать  сломя
голову, чтобы не поймали и не побили.
   Вот и на этот раз: засек гвоздем картошку, большую, бугристую.  Побежал
со всех ног. Его заметили, обступили. "Бей  ворюгу!"  -  кричал  огромный,
рыжий, в два раза его больше. Ударили  в  спину  чем-то  острым.  Погиб  -
сейчас забьют, затопчут.
   И вдруг люди кругом расступились. Рядом, белый и страшный, упал человек
и забился в судорогах. "Холера!" -  тихим  криком  раздалось  в  толпе.  В
мгновение ока стало пусто вокруг. Только их двое осталось в середине круга
- тот, умирающий, и он сам с  палкой  в  руках,  с  гвоздем  на  конце,  с
картофелиной на гвозде. До него с его добычей никому  уже  не  было  дела.
Человек корчился. Неужели никто ему не поможет? Никто  не  помог.  Человек
умер. Очень быстро он умер, в какие-нибудь две-три минуты. Это был  первый
человек, который умер у него на глазах.
   Двинулся, держа свою палку с картофелиной. Как палицу, как булаву,  как
оружие. Люди расступались, словно и он, держащий палицу, только  что  умер
от холеры и был заразен. Защищенный  заразой,  прошел  живым  коридором  и
только потом кинулся бежать.
   Дортуар - запущенный, полупустой. Многие кровати - без подушек, а то  и
без матрацев, без одеял. Праздно гуляющие  мухи.  На  припрятанных  щепках
испек в печке свою картофелину. Пек  и  думал:  "Снесу  маме".  Она  тогда
голодала ужасно, почти ничего  не  ела,  папу  надо  было  питать.  Но  не
выдержал - съел полусырую, обугленную. Ел, давился и плакал.  Видел  перед
собой маму. Только от нее и осталось,  что  нос  с  "пумпочкой"...  Прости
меня, мама.
   А вот еще какое-то лето (то  ли  же  самое?  Или  другое?)...  Интернат
вывезли на дачу, под Петергоф.
   Мелкое, бледное море, заросшее тростниками. Облупленные  дачки.  Худые,
протекающие крыши. Дождь по ним стучал, будто когтями.
   Новый заведующий - высокий, узколицый, в чеховском  пенсне.  Говорил  в
нос, детей ненавидел. Его  жена  -  худая,  косоротая  певица.  Числилась,
кажется, "инструктором по худвоспитанию", короче, по  "худвосу".  "Худвос"
состоял в том, что собирала детей - голодных, грязных, босых - и  пела  им
романсы, аккомпанируя себе на рояле. Когда она пела, рот  кривился  больше
обычного, прямо до уха. "О" у нее выходило как "а": "Унеслася  ма-ла-дасть
ясная моя". Ребята так и звали ее "маладасть".
   Раз он пробрался на террасу, где стоял рояль,  сел  на  табурет,  хотел
поиграть.  Пальцы  прямо  чесались,  тоскуя  по  клавишам.  Тут-то  она  и
появилась, "маладасть", как из-под земли: "Мальчик, это не  для  тебя",  -
углом косого рта...
   И вот в  одно  прекрасное  утро  и  заведующий  и  "маладасты"  исчезли
неведомо куда. Вместе с ними исчез весь интернатский запас продовольствия.
Кормить стало нечем. Кормить перестали.
   То есть как перестали? - спрашивал себя Федор Филатович. Не может быть,
чтобы весь  интернат,  сотни  две  детей,  перестали  кормить!  Но  память
твердила: да, перестали.
   Сколько времени это продолжалось?  Он  уже  не  мог  припомнить.  Шкала
времени у него  разладилась.  События  прыгали  по  ней,  то  теснясь,  то
раздвигаясь. Одно было несомненно: кормить перестали.
   Куда-то делись почти  все  воспитатели.  Во  всяком  случае,  их  стало
гораздо меньше. Разбежались, что ли, испугавшись бескормицы? Ребята, никем
не руководимые, частью тоже разбежались, частью перешли на  самоснабжение.
Старшие ловили и ели собак, кошек. Стреляли  птиц  из  самодельных  луков.
Кое-кто ловил в море рыбу наволочкой. Попадались только мальки, костлявые,
одни скелетики. Кое-кто промышлял по крестьянским огородам. Это  требовало
мужества: можно было получить заряд дроби в спину.
   Младшие, мелюзга, совсем бы захирели, если  бы  не  Василий  Семенович,
учитель  естествознания,  "естества",  как  у  них  говорили.   Маленький,
козлобородый, похожий на гнома. Собирал детей и вел  их  в  лес.  Учил  их
добывать себе пищу. И тут же давал им уроки, читал свои  лекции-проповеди.
"Природа, - учил он, - не оставит в беде человека. Надо только ее  любить,
уметь к ней прислушаться".
   Василий Семенович знал по имени каждое дерево,  каждую  травку,  каждый
гриб. Знал, что можно есть, а чего нельзя.  Под  его  руководством  ребята
собирали, варили, пекли и ели.  Непривычная,  но  еда.  Каша  из  стручков
акации. Печеные желуди. Корни репейника, вкусом и  сладковатостью  похожие
на морковь... День и ночь не погасала  на  кухне  огромная  плита.  Топили
хворостом, в лесу его было много, а вот  спичек  не  было.  Раз  зажженный
огонь надо было хранить.
   Сколько, оказывается, на свете съедобного! Но всего интереснее - грибы.
Самые таинственные из растений, сокровенные, лезущие на свет из  моха,  из
пней, из завали прелых листьев. У  каждого  свои  привычки,  своя  любимая
почва, свой патрон - дерево.
   Оказывается, то, что мы привыкли называть "грибом", -  это  и  не  гриб
вовсе, а только его "плодовое тело". Само растение - это  грибница,  иначе
"мицелий". Она  ветвится  под  землей  длинными  белыми  нитями,  оплетает
древесные  корни.  Если  не  вытаптывать  грибницу,  грибы  образуют   так
называемый  "ведьмин  круг"  Василий  Семенович  такие  круги  находил   и
показывал.
   До Василия Семеновича Федя знал в  лицо  только  некоторые  из  грибов,
самые  известные:  белый,  подберезовик,  подосиновик,  ну  сыроежка,   ну
рыжик...  А  оказалось,  что  разных  грибов  великое  множество.   "Сорок
сороков", по словам Василия Семеновича. И что самое важное, почти все  они
съедобны! Вот это было открытие, обогатившее его на всю жизнь.  Те  грибы,
которые он  считал  "поганками",  сбивал  и  растаптывал,  стали  желанной
добычей,  приобрели  имена.  Уж  на  что  ядовитее   с   виду,   например,
гриб-зонтик, "мухомор наоборот" - белый с коричневыми чешуйками, с оборкой
на статной, твердой ноге. Прямо-таки лесной разбойник - крупнее всех, выше
всех. Враг! Так вот, этот  "враг"  оказался  не  только  съедобным,  но  и
удивительно вкусным! Да он ли один?  Кольчатый  колпак,  чернильный  гриб,
рядовка - повторяли ребята за Василием Семеновичем. По-настоящему  ядовиты
были только немногие, редкие, выродки из грибов.  "Их  так  же  мало,  как
злодеев среди людей, - пояснял Василий Семенович, - но  их  надо  знать  и
остерегаться". Среди "злодеев" всех злей была страшная даже на вид бледная
поганка. На нее  Василий  Семенович  указывал  тонким,  прямым  пальцем  в
предупреждал: "Ядовита смертельно!" Но сбивать и растаптывать даже  ее  не
позволял: "Природа сама знает, что ей нужно, а что нет".
   Да, в этих лесных походах Василий Семенович не только учил ребят  своей
"полезной ботанике", но и воспитывал их. Не ломать веток! Не рвать цветов!
Прикасаться к природе только для еды, а не для  забавы...  Модного  сейчас
слова "экология" еще не было в  обиходе.  Василий  Семенович  предвосхитил
будущее...
   Самой  верной,  самой  преданной  его  ученицей  была  Варя.   Чумазая,
пухлогубая, всегда шла рядом и  чуть-чуть  позади,  почтительно  неся  его
"ботанизирку".  Именно  тогда  она   полюбила   ботанику,   будущую   свою
специальность.
   Он, Федя, тоже одно время увлекся лесными уроками  Василия  Семеновича.
Но ботаником не стал. Никем не стал вообще.
   Я лежу, думал Федор Филатович, и я никто.
   Над лежащим "никем" проносились мысли. Он их уже не ощущал своими.  Они
приходили извне, из  пустого  пространства,  где  звучало  пение  крана  и
долбящее "waste, waste"... Не были ли те походы с невзрачным  остробородым
учителем предупреждением? Он ему не внял. Растратил,  расточил,  растоптал
свою жизнь. Одну-единственную...


   Что дальше? Лето уже кончалось, когда приехала  комиссия.  Деятельность
Василия Семеновича не одобрила. Особенно возмущалась одна церемонная дама:
"Разве можно кормить детей бог знает чем? Ведь там может быть инфекция..."
Интернат расформировали. Ребят, кого мог ли, распихали по  другим  детским
домам. А их с Варей - о счастье! - отпустили домой...
   Мама уже вышла из больницы и была худенькая-худенькая,  худее  Вари.  И
ростом уменьшилась. И личико обтянулось. Решили раз и навсегда  больше  не
разлучаться. Никогда в жизни. Что бы ни было.  Пускай  голод,  пускай  что
угодно! Но жизнь понемногу уже налаживалась.  И  вода  шла,  и  свет  был.
Приближался нэп.



16

   Очень  быстро  он  воцарился,  нэп.  Отовсюду  полезли  ростки  частной
инициативы. Обнаружились какие-то дельцы с припрятанными царскими золотыми
десятками. В городе, еще не пришедшем в себя после разрухи, как грибы, как
ведьмины круги, появились частные лавочки, засверкали витрины. В некоторых
была выставлена еда. Больше всего поражали пирожные: люди забыли, что  они
существуют. Пухлые, жирные, аппетитные, с  глазурью,  с  кремом...  Ловкие
торговцы делали свой бизнес на людском голоде. На жадности к  непривычной,
роскошной еде...
   "Конкурс едоков" было написано крупно в одной из  витрин.  И  помельче:
"Милости просим!"
   Условия  "конкурса"  такие:  кто  одолеет  за  один  присест   двадцать
пирожных, может вообще ничего не платить. Возьмется,  но  не  справится  с
двадцатью - плати за каждое. Многие попадались - платили. Никто,  кажется,
не съел двадцать.
   Ему казалось, что он съест и двадцать, и тридцать,  и  сколько  угодно.
Лишь бы допустили! Явился  в  кондитерскую,  предложил  свою  кандидатуру.
Высмеяли,  выгнали.  Обозвали  голоштанником.  Надолго  осталось  в   душе
оскорбление.
   Витрины, пирожные, а дома  по-прежнему  бедно  и  скудно.  Одно  только
изменилось: иногда к обеду  мама  готовила  мясо  -  конину.  Сладковатую,
непривычную, но очень вкусную. Все равно вечно был голоден. В  воображении
- еда, еда!
   А кругом - вовсе уже непонятное. Роскошь, богатство. Рысаки под  синими
сетками. Нэпманы в котелках. Их жены с маскообразными, густо  запудренными
лицами. На белом  фоне  -  немыслимо  яркий,  кровавый  рот.  "Мишень  для
поцелуев", как было сказано в одной из парфюмерных реклам. Все  это  пило,
ело, веселилось,  танцевало  под  звуки  разухабистой  музыки.  Из  дверей
ресторанов, откуда одуряюще пахло жареным, "вышибалы" выталкивали  пьяных.
Один раз он Видел, как буянил "вышибленный", как упал мордой в грязь,  как
высыпались у него из кармана денежные купюры, "червонцы". На одну  из  них
он  украдкой  наступил  ногой,  хотел  было  подобрать  и   скрыться.   Но
швейцар-вышибала стукнул  его  кулаком  в  челюсть,  сказал:  "Проваливай,
шибздик!"  -  и  прибавил  кое-что  покрепче.  Опять  оскорбление,   опять
ненависть.
   Он ненавидел нэп. При военном коммунизме было всем одинаково плохо. При
нэпе убивало неравенство. Чем я хуже других?


   Семья держалась на маме, а  на  чем  она  сама  держалась,  неизвестно.
Тяжелое заболевание сердца. И все-таки учительствовала  в  школе  и  сверх
того давала уроки музыки нэпманским дочкам. Уроков было мало,  платили  за
них гроши. Трудно ей было, и реже слышался ее светлый смех.  А  он,  почти
уже  взрослый,  сидел  на  ее  шее!  Чуть-чуть  прирабатывал,  по  малости
монтерил, но что это давало? Сущие пустяки.  Заработанные  деньги  не  все
отдавал маме, нет. Иногда покупал, мерзавец, плитку шоколада и  съедал  ее
сразу, изнемогая от счастья. Ни с чем не сравнимое  счастье  от  сладкого,
когда голоден. Пьяница не так наслаждается водкой...
   Начал промышлять  и  по-другому  -  на  лампочках.  Тогда  лампочки  на
лестничных клетках заключались  в  проволочную  сетку,  чтобы  не  сперли.
Страховали, как и многое другое. Ложки в столовых приковывали на цепь.  На
мисках делали надпись: "Украдена там-то..."  Он  приспособился  снимать  с
лампочки сетку кусачками. Три-четыре движения - и готово! Добычу  продавал
на толчке. Деньги иной раз отдавал маме: "заработал", а нередко и на  себя
тратил, на то же сладкое...
   В сущности, "уже да"... Один из признаков, что "уже да",  -  музыка  от
него отдалилась. Иногда вечером мама садилась за пианино. Те же звуки, что
когда-то доводили до слез, теперь стукались  в  закрытую,  черствую  душу.
"Сыграй и ты, Федя", - просила мама. Но он теперь за пианино почти никогда
не  садился.  Он  переживал  свою  весну  -  бурную,  вздорную.   Она   не
"шествовала, сыпля цветами" - какое там? Она его ломала, крутила.



17

   Незадолго перед тем их, как это тогда  называлось,  "уплотнили".  Город
бурно заселялся, жилья не хватало. И у них, Азанчевских, из четырех комнат
изъяли две.
   Не то чтобы им очень были нужны эти  две  комнаты  -  из-за  отсутствия
мебели они стояли  почти  пустыми,  хотя  одна  и  называлась  "столовой".
Страшновато было пускать чужих людей.
   Вселили семью из  трех  человек  (хорошо,  что  не  больше!).  Какой-то
деятель новой культуры по  фамилии  Пенкин,  белый  и  кислый,  как  плохо
взошедшее  тесто,  с  женой  Валерией  Тихоновной  и  дочкой  Зоей.  После
уплотнения мама с Варей заняли комнату побольше, а он - маленькую. Ничего,
понемногу привыкли к жильцам.  Жили  мирно,  даже  с  мелкими  друг  другу
одолжениями: пару картофелин, ложку соли... По вечерам  Валерия  Тихоновна
приходила к маме жаловаться на жизнь.
   Это была неработающая, полная, крупная дама с золотыми зубами  и  вечно
болтающейся у нижней губы папиросой "Сафо" ("А вот кому Сафо  толстое!"  -
кричали на улицах мальчишки, продававшие папиросы россыпью,  поштучно).  А
дочка Зоя - его ровесница, совсем на мать непохожая, даже странно,  что  у
нее родилась, - была тоненькая,  узкая,  эфирная  блондинка  с  вздернутым
носиком. Полупрозрачная, не шла, а витала. Какой-то прохладный,  маленький
ветер следовал за ней по пятам.
   Так вот, об этой Зое с некоторых пор стал  он  исступленно  грезить  по
ночам, ворочаясь на  старом,  продавленном  диване,  боясь  звоном  пружин
разбудить маму.  Но  она  спала  крепко,  умученная  службой,  хозяйством,
уроками Варю нельзя было разбудить даже стрельбой из пушек. А он не  спал,
сходил с ума, думая о Зое. Сам не понимал, что ему было  нужно.  Раздавить
ее, уничтожить, чтобы не ходила, таская за собой ветер? Когда  становилось
совсем уже невмоготу, он вставал с дивана и ложился голым телом  на  голый
пол. Куда было девать себя, куда?
   Так промучился он всю весну. Он все еще учился в школе, но это мало его
заботило.  Отметки  были  отменены  (наследие  прошлого!),  вместо  них  -
какие-то характеристики. Он знал, что так или иначе  свою  получит.  Какое
там ученье? От этих ночей можно было сойти с ума. Из раскрытого окна тонко
дуло прохладой. Одуряюще пахла молодая листва,  скрипели  грачи,  а  может
быть, звезды. Весь мир полнился звоном, как натянутая струна. Зоя, Зоя!  -
кричало в нем. Это не любовь была - скорей ненависть.
   Однажды утром, вконец обалдевший после такой  ночи  (даже  в  школу  не
пошел!), он вышел  на  кухню,  чтобы  облить  голову  под  краном:  болела
отчаянно. Там была Валерия Тихоновна, разжигала примус. В  квартире  тихо:
мама на службе, Варя и Зоя - в школе. Звенело в ушах.
   Валерия - толстая, с бугристой родинкой на складчатой шее  -  разжигала
примус; у нее не получалось. Он смотрел на нее с презрением: баба!
   - Помоги мне, красивенький, - вдруг попросила  она.  Странным  голосом.
Стало ему жутко. Не чуя под собой ног,  взялся  за  примус.  Так  и  есть,
засорен. Прочистил иголкой. Подкачал насос.  Брызнула  струйка,  заполнила
чашечку под горелкой. Теперь надо было поджечь керосин, но он почему-то не
мог. Все качал и качал. Лилось через край, на стол,  со  стола  на  пол...
"Хватит!" - просила Валерия Тихоновна, удерживая его руку, а он все качал.
"Хватит, ну хватит!" Рука у нее была сильная, широкая. Он перестал качать.
И вдруг, сам не зная как, очутился в комнате  Пенкиных,  бывшей  столовой.
Все та же печка - коричневая, с рифлеными изразцами - стояла в углу. Кроме
печки, все было другое, всего было  много.  Кровать  за  ширмой,  зеркало,
тумбочки, картинки на стене, зеленые занавески с  шариками  по  краю...  И
вдруг все  это  -  печка,  ширма,  кровать,  шарики  -  стало  медленно  и
неотвратимо вращаться. У Валерии Тихоновны было  злое  лицо,  и  оно  тоже
вращалось...
   Вот так, значит, он потерял невинность (глупое слово!). Сколько было  у
него потом женщин, девушек, вдов, мужних жен... Но уже ни  разу  ничто  не
вращалось. Трезво и точно шел он к своей цели,  зная,  что  ему  нужно,  и
получал именно это. Только с Лизой было иначе. Но о Лизе - потом.  Впереди
еще не одна ночь.


   Валерия Тихоновна была  немолода,  толста  и  истерична.  "Шесть  пудов
истерик", - называл он ее про себя. Любила в интимные  минуты  поговорить.
Сыпала уменьшительными. Она его раздражала. Он стыдился этой связи, но она
была удобна. Кончились мучительные н