зском  языке,  а  мама
сможет изучить тайны французского домоводства; что ему так будет спокойнее
- и еще тысяча доводов. Все его доводы гроша ломаного не стоят, но  ему-то
этого не втолкуешь. Например, что надо жить поэкономнее -  чистая  ерунда:
всем известно, что положение в Штатах  решительно  изменилось  к  лучшему,
кризис кончился (*3) и все кругом наживают  _колоссальные  состояния_.  Мы
целых пять лет экономили на чем только могли - и уж наверное  имеем  право
вознаградить себя хотя бы за границей!
   Что до моего французского, я и так владею им если не в совершенстве, то
во всяком случае почти. (Я даже сама иногда удивляюсь, до чего свободно  я
говорю; если бы еще подучить немножко разных выражений и не путать мужской
и женский род, то больше и желать нечего.) В общем, короче  говоря,  отец,
как водится, вышел победителем - мама в решительный  момент  предала  меня
самым недостойным образом, я еще три дня  продержалась,  а  потом  махнула
рукой. Отец, покуда препирался со мной, пропустил целых три парохода!  Ему
только дай поспорить -  он  точь-в-точь  учитель  из  "Покинутой  деревни"
Голдсмита (*4): "И побежденный, спорить продолжал". Они с мамой  побывали,
по-моему, в семнадцати домах (ума не приложу, откуда они раздобыли столько
адресов!) - все выбирали, где лучше, а я улеглась на диван и  ни  в  каких
поисках участвовать не пожелала. Наконец они  нашли  что  хотели,  и  меня
перевезли  в  заведение,  из  которого  я  тебе  и  пишу.  Этот   хваленый
французский "семейный дом", по сути дела, не что иное, как  второразрядный
пансион, - тут мы теперь и проживаем.
   Отец отбыл только после того, как убедился, что мы устроились,  как  он
выражается, с предельным комфортом, и на прощанье велел мадам де  Мезонруж
(это хозяйка - глава пресловутого "семейства"!)  уделить  особое  внимание
моему произношению. Между прочим, тут он попал пальцем  в  небо:  как  раз
произношение - самая сильная  моя  сторона;  скажи  он  что-нибудь  насчет
разговорных выражений или рода существительных и  прилагательных,  это  бы
еще имело смысл.  Что  поделаешь,  бедный  папочка  начисто  лишен  такта;
почему-то в Европе это особенно бросается в глаза. Как бы там ни было,  на
три месяца мы от него избавились, а без него  нам  с  мамой  как-то  легче
дышится - нет такого нервного напряжения. Надо тебе  сказать,  что  против
моего ожидания здесь действительно легко дышится - я имею в виду сам  этот
пансион, где мы прожили уже почти неделю.  Я  была  наперед  уверена,  что
попаду в заведение  _самого  низкого  пошиба_,  но,  переехав  сюда,  была
приятно разочарована.  Французы  до  того  изворотливы,  что  даже  такому
сомнительному предприятию умеют придать сносный вид.  Разумеется,  не  бог
весть какое удовольствие жить под одной крышей с посторонними  людьми,  но
поскольку, не поселись мы  тут,  мы  бы  все  равно  не  сняли  особняк  в
предместье Сен-Жермен (*5), можно считать, что  в  смысле  фешенебельности
потеря не так уж велика.
   Комнаты, которые нам отвели,  обставлены  со  вкусом,  а  кормят  здесь
просто прекрасно.  Маме  все  кажется  очень  забавным  -  и  сам  дом,  и
постояльцы, и нравы, и обычаи; но маму позабавить не трудно. Что до  меня,
то ты знаешь - мне нужно только одно: чтобы меня оставили в  покое  и  _не
навязывали_ ничьего общества. До сих пор я умела подбирать  себе  общество
по собственному усмотрению - полагаю, что сумею и впредь, если  не  утрачу
умственных и прочих способностей. В остальном, как я уже говорила, порядки
здесь вполне сносные, никто меня ни в чем не ограничивает, а мне,  как  ты
знаешь, больше ничего и не нужно. Мадам  де  Мезонруж  наделена  тактом  в
гораздо  большей  степени,  чем  наш  папочка.  На  вид  она,  как   здесь
выражаются, настоящая belle  femme  [интересная  женщина  (фр.)]  -  иначе
говоря, высокая и довольно уродливая, но умеет себя подать. Одевается  она
по последней моде и словоохотлива донельзя. При  всем  этом,  хоть  она  и
очень успешно разыгрывает из себя благородную даму, я не  могу  отделаться
от одного ощущения. Когда она вечерами восседает во главе стола, улыбается
и раскланивается с постояльцами, которые сходятся к обеду, а сама при этом
глаз не спускает со служанок и следит, сколько чего подается  на  стол,  я
всякий  раз  представляю  себе  этакую  вышколенную   dame   de   comptoir
[приказчицу (фр.)] за магазинным прилавком или за стойкой  в  ресторане...
Нет, я просто уверена, что она, хоть и  щеголяет  своей  аристократической
фамилией, была когда-то заурядной приказчицей, dame de comptoir. И я точно
так же уверена, что  ее  улыбки  и  любезные  слова,  расточаемые  всем  и
каждому, - одно притворство, а на самом деле  она  нас  всех  ненавидит  и
готова стереть с лица земли. Такая женщина, как она - парижанка, умная,  с
сильным характером, - должна была  бы  жить  в  свое  удовольствие,  а  ей
приходится  помирать  со  скуки  в  обществе  дурацких  англичан,  которые
по-французски двух слов связать не  могут.  В  один  прекрасный  день  она
подсыплет своим гостям отравы в суп или в vin rouge [красное вино  (фр.)];
надеюсь только, что это случится после того, как мы отсюда съедем.  У  нее
есть две дочки - бледные копии матушки,  хотя  одна  из  них  положительно
недурна собой.
   Остальные "члены семьи" - наши дражайшие соотечественники и  еще  более
любезные моему сердцу англичане. Англичан здесь двое - брат и сестра,  как
будто довольно симпатичные. Он очень интересен внешне, но держится страшно
церемонно и высокомерно, в особенности с нами, американцами; надеюсь,  что
мне в скором времени представится случай сбить с него спесь. Его  сестрица
хорошенькая и, по-видимому, славная, но манера одеваться  у  нее  до  того
английская, что прямо сил  нету.  Еще  тут  есть  очень  приятный  молодой
парижанин (французы умеют  быть  обаятельными,  если  захотят!),  какой-то
ученый немец, белобрысый и  грузный,  похожий  на  быка,  и  наконец  двое
представителей Америки (не считая нас с мамой) -  некий  бостонец,  знаток
искусства, который выражается только так: "Сегодня колорит неба напоминает
палитру Коро" (*6), а также девица, молодая особа, существо женского  пола
- не знаю, как ее и назвать, - то ли из  Вермонта,  то  ли  из  Миннесоты.
Вышеозначенная  девица  являет  собой  самый  совершенный   пример   чисто
американского простодушного самодовольства, какой  мне  только  доводилось
встречать: кошмар невообразимый! Я три раза ездила к Клементине по  поводу
твоей нижней юбки... и т.д.



IV

   Из Парижа, от Луи Леверета, в Бостон, Гарварду Тременту

   25 сентября

   Мой милый Гарвард!
   Я осуществил план,  о  котором  вскользь  упоминал  в  своем  последнем
письме, и остается только сожалеть, что я так поздно это сделал.  В  конце
концов, человеческая природа  есть  интереснейший  предмет  для  изучения,
однако раскрывается он лишь основательному и дотошному исследователю.  Меж
тем  в  гостинично-железнодорожном  образе  жизни,   коим   довольствуется
большинство наших соотечественников, странствующих по загадочному  Старому
Свету,  так  мало  основательности!  Меня  не   на   шутку   угнетало   то
обстоятельство,  что  и  я,  поддавшись  общему  веянью,  успел  прошагать
изрядное расстояние по этой  пыльной,  изъезженной  дороге.  Правда,  меня
всегда манило отклониться в сторону от  проторенных  путей,  углубиться  в
неизведанное и открыть неоткрытое - да никак не подворачивался случай.  Со
мной почему-то никогда не случается ничего такого, о чем вечно  слышишь  и
читаешь, чем заполнены романы и жизнеописания, хотя я постоянно  начеку  и
готов воспользоваться любым  предлогом,  чтобы  раздвинуть  границы  своих
ощущений и  пополнить  свой  жизненный  опыт,  -  я,  можно  сказать,  ищу
приключений!
   Самое главное - _жить_, жить  в  полную  меру,  чувствовать,  сознавать
собственные возможности; негоже блуждать по жизни механически, равнодушно,
как блуждает письмо по закоулкам почтового ведомства. Бывают  минуты,  мой
милый Гарвард, когда я чувствую, что способен на все (capable de tout, как
говорят французы): и на безудержные излишества, и на героические  подвиги.
Главное - иметь  право  сказать:  _я  жил_  (qu'on  a  vecu,  как  говорят
французы);  в  этой  идее  содержится  для  меня  нечто  пленительное.  Ты
возразишь, быть может, что _сказать_ эти два слова не трудно,  -  но  ведь
важно, чтобы тебе _поверили_. Кроме того, я не  нуждаюсь  в  ощущениях  из
вторых рук, лишь имитирующих подлинные; я жажду истинного знания, могущего
оставить зримый след - рубцы, и пятна, и сладкие воспоминания... Однако  я
боюсь тебя шокировать и не хочу пугать.
   Если ты возымеешь желание ознакомить с  моими  мыслями  кого-нибудь  из
круга Вест-Седар-стрит (*7), постарайся в меру своего  разумения  смягчить
их. Сам ты прекрасно знаешь, как долго  я  был  снедаем  желанием  познать
наконец _французскую жизнь в ее истинном виде_. Тебе известна  моя  давняя
симпатия  к  французам  и  мое  непритворное  стремление   приобщиться   к
французскому образу мыслей. Я всей душой сочувствую артистическим натурам;
я  помню,  ты  когда-то  говорил,  что  моя  собственная  натура  чересчур
артистична.  В  Бостоне,  по  моему   убеждению,   подлинного   сочувствия
артистическим натурам найти нельзя: мы слишком привыкли упрощать и  делить
все на нравственное и безнравственное. В Бостоне невозможно _жить_ (on  ne
peut pas vivre, как говорят французы). То есть жить в смысле  "проживать",
конечно, можно - очень многим это  с  успехом  удается;  там  нельзя  жить
_эстетически_, нельзя жить, да  простится  мне  это  слово,  _чувственно_.
Поэтому  меня  всегда  и  тянуло  к  французам,  прирожденным  эстетам   и
приверженцам чувств. Я глубоко скорблю о кончине Теофиля Готье (*8): я был
бы бесконечно счастлив, если бы мог посетить его и сказать, сколь многим я
ему обязан. В мой предыдущий приезд он был еще жив, но я, как  ты  знаешь,
путешествовал тогда с Джонсонами,  которым  эстетическое  чувство  глубоко
чуждо и в обществе которых мне приходилось  чуть  ли  не  стыдиться  своей
артистической натуры. Если бы я при них отважился нанести  визит  великому
апостолу Прекрасного, мне пришлось бы идти к нему тайком (en cachette, как
говорят французы),  а  это  противно  моей  натуре:  я  люблю  делать  все
свободно, открыто, naivement, au grand jour [бесхитростно, при  свете  дня
(фр.)]. Вот главное - быть свободным,  открытым,  простодушным!  По-моему,
эту мысль прекрасно где-то выразил Мэтью Арнольд (*9) - а  впрочем,  может
быть, Суинберн или Патер... (*10)
   Мое путешествие с Джонсонами было крайне  поверхностным;  их  жизненные
наблюдения  сводились   все   к   тому   же   пресловутому   разграничению
нравственного и безнравственного. Они  во  всем  искали  мораль;  но  ведь
искусство существует не для того, чтоб поучать, - а что есть жизнь, как не
искусство? Патер так прекрасно это выразил, не помню где. При них  никогда
не случалось ничего интересного, общий тон был серый, безрадостный,  чтобы
не сказать гнетущий. Но теперь, как я уже имел честь  тебе  доложить,  все
переменилось: я  решился  действовать  -  я  изучу  Европу  досконально  и
составлю  о  европейской  жизни  мнение,  не  отягощенное   джонсоновскими
предрассудками. Для начала я поселился в настоящем парижском доме  и  стал
как  бы  членом  французской  семьи.  Как  видишь,  я  отваживаюсь   иметь
собственные суждения (*11), и никакие препоны  не  помешают  осуществлению
моей излюбленной идеи: _жить, жить_ прежде всего!
   Ты знаешь мое давнее пристрастие к Бальзаку (*12), который  никогда  не
чурался реальности; ошеломляющие картины парижской  жизни,  им  созданные,
постоянно преследовали меня, покуда я блуждал по  старым,  зловещего  вида
улочкам на том берегу Сены (*13). Мне остается  пожалеть,  что  мои  новые
знакомые - мои хозяева-французы - не живут в старой части города (au coeur
du vieux  Paris  [в  самом  сердце  старого  Парижа  (фр.)],  как  говорят
французы).  Они  живут  всего-навсего  на  бульваре  Осман,   куда   менее
живописном (*14), но при всем том и им самим, и их обиталищу присущи  явно
бальзаковские черты. Мадам де Мезонруж принадлежит к одной  из  старейших,
благороднейших французских фамилий, но  превратности  судьбы  вынудили  ее
открыть  заведение,  предоставляющее  немногочисленным   путешественникам,
которым наскучили проторенные пути и которых привлекает местный колорит  -
я привожу здесь ее собственные объяснения, она  так  прекрасно  умеет  это
выразить! - короче говоря, открыть нечто вроде пансиона. Я не вижу  причин
избегать  этого  слова,  ибо  оно  совпадает   с   наименованием   pension
bourgeoise, которое использовал Бальзак  в  "Отце  Горио".  Помнишь  мадам
Воке, урожденную де Конфлан, и ее  "меблированные  комнаты  с  пансионом"?
Надо сразу же сказать, что наш пансион не чета бальзаковскому:  буржуазным
его никак не назовешь -  напротив,  на  всем  тут  лежит  налет  подлинной
аристократичности. Пансион  Воке  был  грязен,  мрачен,  убог,  graisseuse
[засален (фр.)], этот же выдержан в совершенно ином ключе:  окна  высокие,
светлые, с легкими занавесями, краски нежные, приглушенные, почти  томные,
мебель самых изящных пропорций и  подобрана  с  безупречным  вкусом.  Сама
мадам де Мезонруж напоминает мне мадам Юло - помнишь ли ты la belle Madame
Hulot [прекрасную мадам Юло (фр.)] из "Бедных родственников"? В ней бездна
очарования - чуть-чуть лицедейства, чуть-чуть пресыщенности, едва заметный
намек на то, что в ее жизни были свои тайны; я же, как ты знаешь, не  могу
устоять против соблазнительного сочетания пресыщенности и загадочности...
   Должен тебе признаться, что собравшееся здесь  общество  меня  порядком
обескуражило. Я ожидал найти большее разнообразие типов и ярче  выраженный
местный колорит. Собственно говоря, местным наше  общество  назвать  никак
нельзя: оно самое что  ни  на  есть  космополитическое  -  и  в  этом  его
очарование. Мы и французы, и англичане, и американцы, и  немцы;  ожидаются
как будто еще венгерцы и русские. Наблюдать различные национальные типы  -
что  может  быть  увлекательнее!  Я   обожаю   сравнивать,   сопоставлять,
схватывать сильные и слабые стороны, познавать образ мыслей каждого... Как
заманчиво время от времени воображать  себя  на  месте  другого  человека,
приобщаться к чуждым тебе, экзотическим взглядам на жизнь...
   Американская  часть  общества,  к  моему  глубокому  сожалению,   менее
интересна,  чем  могла  бы  быть,  и  состоит  из  одних  только  дам  (за
исключением моей скромной  особы!).  Мы  _худенькие_,  милый  Гарвард,  мы
бледненькие, мы востроносенькие... В нас  есть  что-то  анемичное  -  наши
формы недостаточно округлы, а натура недостаточно щедра.  У  нас  маловато
темперамента; мы не умеем _жить_ (nous ne savons pas  vivre,  как  говорят
французы). Американский темперамент  представлен  (опять-таки  за  вычетом
моей скромной особы, ибо мой темперамент  вряд  ли  укладывается  в  рамки
американского!) некоей юной девицей с маменькой и еще одной  юной  девицей
без маменьки - и не только без маменьки, но и без какого  бы  то  ни  было
сопровождающего лица. Обе барышни довольно забавны; они не лишены обаяния,
не лишены привлекательности, но они разочаровывают: они не заходят  далеко
- не оправдывают  ожиданий  -  не  насыщают  воображения...  Они  холодны,
худосочны, бесполы; в их внешнем облике нет ни пышности, ни изобилия  -  в
изобилии имеются лишь оборки да пышные юбки (у той, которая с  маменькой).
При этом они очень разные: одна - из Нью-Йорка  -  сплошная  элегантность,
расточительность и последний крик моды; другая - из  самого  сердца  Новой
Англии  -  с  невзрачной  внешностью,  с  невинным  взглядом,   затянутая,
прямодушная и прямолинейная. И вместе  с  тем  они  удивительно  похожи  -
больше, чем хотелось бы им самим: друг на друга  они  взирают  холодно,  с
недоверием и неодобрением. Обе они воплощают тип эмансипированной  молодой
американки - практичной,  положительной,  рассудительной,  бесстрастной  и
знающей или чересчур много, или слишком мало - как смотреть!  И  при  всем
том им нельзя отказать в определенной индивидуальности и  обаянии  -  я  с
удовольствием с ними беседую и наблюдаю их.
   Прелестная  жительница  Нью-Йорка  иногда  очень  меня  забавляет:  она
допытывается, все ли в Бостоне так же красиво говорят и все ли  там  такие
же умные и образованные, как  твой  покорный  слуга.  Словом,  Бостон  то,
Бостон ее - я уже сыт им  по  горло!  Вторая  барышня  тоже  докучает  мне
расспросами, но совершенно в другом духе; по-моему, Бостон для нее то  же,
что для правоверного магометанина Мекка:  средоточие  вселенной  и  светоч
рода людского... Бедный мой Бостон, сколько чуши произносится во имя твое!
Однако барышня из Новой Англии - прелюбопытное создание: она  путешествует
совершенно одна, как она сама выражается - "чтобы повидать  Европу  своими
глазами". Своими глазами! Могут ли эти невинные, широко  раскрытые  глаза,
может ли все ее чистенькое, отутюженное  существо  воспринять,  вобрать  в
себя то, что здесь приходится видеть?! Она смотрит на все и бывает везде -
но идет, не оглядываясь по сторонам; ступает своими стройными  ножками  по
краю зловонной бездны -  и  не  подозревает  об  этом;  продирается  через
колючие заросли, не порвав даже  платья;  дает  невольно  пищу  для  самых
оскорбительных предположений - и при этом ни  на  шаг  не  отклоняется  от
заданного курса, бесстрастная, безупречная, бесстрашная и  бездушная!  Так
что и в этом, пусть второстепенном, персонаже можно - если выбрать  верный
угол зрения! - усмотреть кое-что необычное.
   Есть еще и прелестная  англичаночка  -  полная  противоположность  двум
вышеописанным девицам; ее кроткие глазки похожи на фиалки, а голос  нежен,
как аромат этих скромных  цветов...  Головка  у  нее  в  точности  как  на
портретах Гейнсборо (*15), и шляпа на ней a la Гейнсборо,  с  великолепным
страусовым пером, затеняющим ее безмятежные английские глаза. И одета  она
в  темно-зеленое  платье,  "таинственное,  дивное"  (*16),  сверху  донизу
расшитое  изящными  узорами,  цветами  и  какими-то  невиданными  птицами;
спереди оно гладкое и в обтяжку, а на спине застегивается на  длинный  ряд
крупных, мерцающих, переливающихся  пуговиц.  В  Англии  происходит  явный
ренессанс художественного вкуса и чувства прекрасного  -  это  очень  меня
занимает. Уж если дюжина  каких-то  пуговок  на  женском  платье  способна
навеять сладкие грезы (donner a rever, как говорят французы)... Я  уверен,
что в недалеком  будущем  мы  станем  свидетелями  великого  эстетического
возрождения, и первые его огни заблещут в Англии, на удивление  остальному
миру. Я чувствую, что нашел бы на Британских островах  немало  родственных
душ и встретил бы полное понимание.
   Эта  англичанка,  с  ее  природной   грацией,   облегающими   одеждами,
браслетами и  амулетами,  с  ее  вкрадчиво-угловатой  походкой,  с  чем-то
средневеково-романтическим в облике и манере одеваться,  эта  пленительная
Эвелин Вейн (не правда ли, какое прелестное имя?) - подлинное произведение
искусства. К тому же она весьма и весьма женственна (elle est bien  femme,
как говорят французы)  -  она  проще,  мягче,  полнее,  завершеннее  обеих
американочек. Говорит она мало - но  как  сладостно  ее  молчание!  И  эти
стыдливо потупленные глаза-фиалки, эта широкополая шляпа, бросающая легкую
тень на безмятежное чело, это дивное, скользящее,  прилегающее,  узорчатое
платье!.. В общем и целом  -  очаровательное,  нежное  создание.  При  ней
состоит ее братец - красивый, как молодой бог, сероглазый и светловолосый.
Он тоже до того картинен, что так и просится на полотно.



V

   Миранда Хоуп - матери

   26 сентября

   Не волнуйтесь, пожалуйста, из-за перерывов в  моих  письмах.  Я  иногда
подолгу не пишу - не потому, что со мно