сли  учесть,  что
оно отнюдь не сделало его старообразным,  как  принято  говорить  о  детях
странных,  или  преждевременно  созревших,  или  заносчивых.  Можно   было
подумать, что это маленький джентльмен и что узнать о  том,  что  в  своей
семье он является исключением,  само  по  себе  было  для  него  тягостною
расплатою за это свое преимущество. Сравнение себя со всеми остальными  не
делало его тщеславным, однако он  подчас  становился  грустным  и  немного
суровым. Когда Пембертон старался уловить  эти  смутные  порывы  его  юной
души, он видел, что мальчик и серьезен, и обходителен, и  тогда  наступало
искушение, которое то неудержимо влекло его, то удерживало у самой  грани,
- искушение погрузиться в это дышавшее  прохладою  мелководье,  в  котором
открывались вдруг неожиданные глубины. Когда же для того, чтобы знать, как
ему следует вести  себя  со  своим  питомцем,  он  пытался  перенестись  в
атмосферу этого необычного детства, он не  находил  никакой  точки  опоры,
никакой определенности и убеждался, что неведение мальчика, стоит только к
нему прикоснуться, в тот  же  миг  незаметно  преображается  в  знание,  и
оказывается, что в данную минуту нет ничего, что тот бы  не  мог  охватить
умом. Вместе с тем ему казалось, что сам он  знает  и  слишком  много  для
того, чтобы представить себе простодушие Моргана, и в то же время  слишком
мало, чтобы пробраться сквозь чащу обуревающих мальчика чувств.
   Морган не обратил внимания на его последние слова; он продолжал:
   - Я бы сказал им об этой моей догадке, как я  ее  называю,  уже  давно,
если бы не знал наперед, что они мне ответят.
   - А что же они ответят?
   - Да то же самое,  что  они  ответили  тогда  Зеноби,  о  чем  она  мне
рассказала, что это ужасная, бесстыдная ложь, что они выплатили ей все  до
последнего пенса.
   - Ну так, может быть, так оно и было на самом деле, - сказал Пембертон.
   - Может быть, и вам они тоже все заплатили!
   - Давай лучше думать, что да, и n'en  parlons  plus  [не  будем  больше
говорить об этом (фр.)].
   - Они обвинили ее во лжи и обмане,  -  упрямо  твердил  Морган.  -  Вот
поэтому-то я и не хочу с ними говорить.
   - Чтобы они не обвинили в том же самом и меня?
   На это Морган ничего не ответил, и, когда его друг  посмотрел  на  него
(мальчик отвернулся, глаза его были полны слез), он понял, что ему было не
произнести вслух того, что он в эту минуту подумал.
   - Ты прав, не надо их ни к чему понуждать, - продолжал Пембертон. -  За
исключением этого одного, они _премилые люди_.
   - За исключением того, что они _обманывают и лгут_.
   - Что ты! Что ты! - воскликнул Пембертон, невольно подражая  интонациям
своего питомца, которые сами были подражанием.
   - В конце концов, _должны же_ мы с вами поговорить откровенно, - сказал
Морган с серьезностью маленького мальчика, приучившего себя к  мысли,  что
он занимается важными вещами, затеяв игру, может быть,  в  кораблекрушение
или в индейцев. - Я обо всем все знаю, - добавил он.
   - Надо сказать, что у  отца  твоего  есть  свои  основания,  -  заметил
Пембертон, понимая, что говорит слишком неопределенно.
   - Основания лгать и обманывать?
   - Основания сберегать, и распределять, и  очень  обдуманно  расходовать
свои средства. Не так-то легко они ему достаются. Семья ваша обходится ему
очень дорого.
   - Да, я действительно обхожусь ему очень дорого,  -  подтвердил  Морган
таким тоном, что учитель его не мог удержаться от смеха.
   - _Для тебя_ же ведь он и сберегает эти деньги, - продолжал  Пембертон.
- Что бы они ни делали, они всегда думают о тебе.
   - Он мог бы немного поберечь...  -  мальчик  замолчал.  Пембертон  стал
выжидать, что он скажет, - поберечь свою репутацию, - вдруг как-то странно
изрек он.
   - Ну, репутация-то у него отличная. С этим все в порядке!
   - Да, для их знакомых этого, разумеется, вполне достаточно. Знакомые их
- премерзкие люди.
   - Ты говоришь о князьях? Не надо возводить хулы на князей.
   - А почему бы и нет? Ни один из них не женился на Поле... ни один -  на
Эми. Они только и делают, что обирают Юлика.
   - Все-то ты знаешь! - воскликнул Пембертон.
   - Да нет, далеко не все. Я не знаю, на что они живут, и как они  живут,
и зачем вообще они живут! Что у них есть, и какими путями все это  добыто?
Богаты они, бедны, или это  просто  modeste  aisance?  [скромный  достаток
(фр.)] Почему им не сидится на  одном  месте,  почему  они  живут  то  как
вельможи, то как нищие? Словом, кто же они, в  конце  концов,  и  что  они
такое? Обо всем этом я много думал...  я  думал  о  многих  вещах.  В  них
столько этой омерзительной светскости. Ее-то я и ненавижу больше  всего...
О,  я  _столько_  ее  насмотрелся!  Они  думают  лишь  о  том,  как  лучше
притвориться и сойти за одних или за других. Зачем им все это нужно?  _Что
они делают_, мистер Пембертон?
   - Не торопи меня, - сказал Пембертон, стараясь превратить этот вопрос в
шутку и вместе с  тем  удивленный,  больше  того,  совершенно  потрясенный
проницательностью своего  воспитанника,  пусть  даже  тот  и  не  во  всем
разобрался. - Я понятия не имею об этом.
   - И что же они от этого  выигрывают?  Не  видел  я  разве,  как  к  ним
относятся все эти "порядочные"  люди,  те  самые,  с  которыми  они  хотят
знаться. Те все у них забирают.  Они  ведь  готовы  лечь  им  под  ноги  и
позволить себя топтать. Порядочные люди терпеть этого  не  могут,  им  это
просто  противно.  Из  всех  наших  знакомых  единственный   по-настоящему
порядочный человек - это вы.
   - А ты в этом уверен? Мне-то они под ноги не лягут!
   - Но и вы ведь тоже не ляжете под ноги им. Вам надо уехать...  вот  что
вы действительно должны сделать, - сказал Морган.
   - А что тогда будет с тобой?
   - О, я же подрасту. А потом уеду и я. Мы еще с вами увидимся.
   - Дай мне лучше довести тебя до конца,  -  сказал  Пембертон,  невольно
вторя деловитому тону мальчика.
   Морган остановился  и,  подняв  голову,  взглянул  на  своего  учителя.
Поднимать голову ему теперь приходилось уже гораздо меньше, чем  два  года
назад, - за это время он очень вырос, а неимоверная худоба делала его  еще
выше.
   - Довести меня до конца? - повторил он.
   - Есть еще столько  всяких  интересных  вещей,  которыми  мы  могли  бы
заняться вместе с тобой. Я хочу подготовить тебя к жизни... хочу, чтобы ты
оказал мне эту честь.
   Морган по-прежнему смотрел на него.
   - Вы, может быть, хотите сказать, чтобы я поступил с вами по чести?
   - Милый мой мальчик, ты слишком умен, чтобы жить.
   - Я больше всего и боялся, что вы можете это подумать.  Нет,  нет!  Это
нехорошо с вашей стороны. Мне этого не вынести. На следующей неделе  мы  с
вами расстанемся. Чем скорее, тем лучше.
   - Если я только что-нибудь услышу, узнаю о каком-нибудь месте, я обещаю
тебе, что уеду, - сказал Пембертон.
   Морган согласился на это условие.
   - Но вы мне скажете правду, - спросил он, - вы не станете притворяться,
что ничего не узнали?
   - Скорее уж я притворюсь, что узнал то, чего нет.
   - Но скажите, откуда вы можете что-нибудь услыхать, сидя с нами в  этой
дыре? Вам нельзя медлить ни минуты, вам надо ехать  в  Англию...  ехать  в
Америку.
   - Можно подумать, что учитель - это ты! - воскликнул Пембертон.
   Морган сделал несколько шагов вперед и немного погодя заговорил снова:
   - Ну что же, теперь, когда вы знаете, что я все знаю, и  когда  мы  оба
смотрим в лицо фактам и ничего не утаиваем друг от друга, это  же  гораздо
лучше, не так ли?
   - Милый мой мальчик, все это до того увлекательно, до  того  интересно,
что, право же, я никак не смогу лишить себя таких вот часов.
   Услыхав эти слова, Морган снова погрузился в молчание.
   - Вы все-таки продолжаете от меня что-то  скрывать.  О,  _вы_  со  мной
неискренни, а _я с вами - да_!
   - Почему же это я неискренен?
   - У вас есть какая-то задняя мысль!
   - Задняя мысль?
   - Да, что мне, может быть, недолго уже осталось жить и  что  вы  можете
дотянуть здесь до того дня, когда меня не станет.
   - Ты _чересчур умен_, чтобы жить, - повторил Пембертон.
   - На мой взгляд, это низкая мысль, - продолжал Морган, - но  я  вас  за
нее накажу тем, что выживу.
   - Берегись, не то я возьму да  и  отравлю  тебя!  -  со  смехом  сказал
Пембертон.
   - Я становлюсь с каждым годом сильнее и чувствую себя лучше.  Вы  разве
не заметили, что с тех пор, как  вы  приехали  сюда,  мне  стал  не  нужен
доктор?
   - Твой доктор - _это я_, - сказал молодой человек, беря его под руку  и
увлекая за собой.
   Морган повиновался, но, сделав несколько шагов, он вздохнул: во  вздохе
этом были и усталость, и облегчение.
   - Ах, теперь, когда мы оба смотрим истине в глаза, все в порядке!



7

   С тех пор они еще долго смотрели истине в  глаза;  и  одним  из  первых
последствий этого было то, что Пембертон решил  выдержать  все  до  конца.
Морган изображал эту истину так живо и так  чуднО,  и  вместе  с  тем  она
выглядела такой обнаженной и страшной, что  разговор  о  ней  завораживал,
оставить  же  мальчика  с  нею  наедине  казалось   его   учителю   верхом
бессердечия.  Теперь,  когда  у  них  обнаружилось  столько  общности   во
взглядах, им уже не имело  никакого  смысла  делать  вид,  что  ничего  не
произошло; оба они одинаково осуждали этих людей, и  их  высказанные  друг
другу мнения сделались между ними еще одной связующей нитью.  Никогда  еще
Морган не казался своему учителю таким интересным, как сейчас, когда в нем
так много всего  открылось  в  свете  этих  признаний.  Больше  всего  его
поразила обнаруженная  им  в  мальчике  болезненная  гордость.  Ее  в  нем
оказалось так много - и Пембертон это понимал, -  так  много,  что,  может
быть, ему даже принесло пользу то, что ей в столь раннюю пору  приходилось
выдерживать удар за ударом. Ему  хотелось,  чтобы  у  родителей  его  было
чувство собственного достоинства; в нем слишком рано проснулось  понимание
того,  что  они  вынуждены  непрестанно  глотать  обиды.  Его  мать  могла
проглотить их сколько угодно, а отец - и того  больше.  Он  догадывался  о
том, что Юлик выпутался в Ницце из неприятной "истории":  он  помнил,  как
однажды вся семья пришла в волнение, как поднялась самая настоящая паника,
после чего все приняли лекарства и улеглись спать - ничем другим объяснить
это было нельзя. Морган  обладал  романтическим  воображением,  взращенным
поэзией и историей, и ему хотелось бы  видеть,  что  те,  кто  "носит  его
фамилию" - как он любил говорить  Пембертону  с  юмором,  придававшим  его
чувствительной натуре толику мужества, - вели себя достойно.  Но  родители
его были озабочены единственно тем, чтобы  навязать  себя  людям,  которым
они, вообще-то говоря, были ни на что ненужны,  и  мирились  со  всеми  их
оскорблениями, словно это были полученные в сражениях  шрамы.  Почему  они
становились не нужны этим людям, он не знал; в конце концов, это было дело
самих этих людей; внешне ведь они  отнюдь  не  производили  отталкивающего
впечатления - они были во сто раз  умнее,  чем  большинство  этих  мерзких
аристократов, этих "несчастных хлыщей", за которыми они гонялись  по  всей
Европе. "Надо сказать, что сами-то они действительно люди  прелюбопытные!"
- говорил не раз Морган,  вкладывая  в  эти  слова  какую-то  многовековую
мудрость.  На  это  Пембертон  всякий   раз   отвечал:   "Прелюбопытные...
знаменитая труппа Моринов? Что ты, да они просто восхитительны, ведь  если
бы мы с тобой (ничего не  стоящие  актеры!)  не  портили  им  их  ensemble
[ансамбль (фр.)], они бы уже покорили все сердца".
   С чем мальчик никак не мог примириться, так это с тем, что эта маравшая
истинное чувство собственного достоинства растленность не имела под  собой
никаких оснований и взялась неизвестно откуда.  Разумеется,  каждый  волен
избрать ту линию поведения, которая ему больше  всего  по  вкусу,  но  как
могло случиться, что _его близкие_ избрали именно эту  линию  -  стали  на
путь навязчивости и лести, обмана и лжи? Что худого сделали им предки, - а
ведь, насколько он знал, все это были вполне порядочные люди,  -  или  что
_он сам_ сделал им худого? Кто отравил им кровь самым низкопробным из всех
одолевающих  общество  предрассудков,  назойливым   стремлением   заводить
светские знакомства и всеми способами пробиваться  в  monde  chic  [здесь:
фешенебельное общество (фр.)], причем всякий раз так, что попытки эти были
шиты белыми нитками и заранее обречены на провал? Истинные цели их ни  для
кого не были тайной; вот  почему  все  те,  с  кем  им  особенно  хотелось
общаться, неизменно от них отворачивались. И при всем этом  -  ни  единого
благородного порыва, ни тени стыда, когда они глядели друг другу  в  лицо,
ни одного самостоятельного поступка,  ни  одной  вспышки  негодования  или
недовольства собой. О, если бы только отец его или брат хотя  бы  раз  или
два в году отважились поставить кого-нибудь из этих пустозвонов на  место!
При  том,  что  они,  вообще-то  говоря,  были  неглупы,  они  никогда  не
задумывались о впечатлении, которое производили на других.  Надо  сказать,
что они действительно располагали к себе, так, как стараются расположить к
себе евреи-торговцы, стоящие в дверях своих магазинов с платьем. Но  разве
подобное поведение можно было счесть достойным примером, которому надлежит
следовать всей  семье?  Морган  сохранил  смутное  воспоминание  о  старом
дедушке по материнской линии, жившем в Нью-Йорке, повидаться с которым его
возили через океан, когда ему было лет пять. Это был истинный  джентльмен,
носивший   высоко   подвязанный   галстук   и   отличавшийся   старательно
отработанным произношением, который с самого утра уже облачался  во  фрак,
так что неизвестно было, что он наденет вечером, и который имел - или,  во
всяком случае, считалось, что имел, - какую-то "собственность" и находился
в каких-то отношениях с Библейским обществом (*5). Вне  всякого  сомнения,
это была фигура положительная. Пембертон,  и  тот  помнил  миссис  Кленси,
овдовевшую  сестру  мистера  Морина,  особу  нудную,  как  нравоучительная
притча, которая приезжала на две недели к ним в гости в Ниццу вскоре после
того, как он стал у них жить. Она была "чиста  и  изысканна",  как  любила
говорить Эми, играя на банджо, и у нее был такой вид,  как  будто  она  не
понимает того, о чем они между собою толкуют, и вместе с тем сама о чем-то
старается умолчать. Пембертон пришел к выводу, что умалчивала она о  своем
отношении ко многому из того, что все они делали:  это  позволяло  думать,
что и она тоже была фигурою положительной и что мистер и миссис  Морин,  и
Юлик, и Пола, и Эми легко  могли  стать  лучше,  стоило  им  только  этого
захотеть.
   Но то, что они этого не хотели, становилось все очевиднее день ото дня.
Выражаясь словами Моргана, они продолжали "бродяжничать", и как-то  раз  у
них появилось множество причин для того, чтобы ехать  в  Венецию.  Большую
часть всех этих причин они  перечислили,  они  всегда  были  исключительно
откровенны и  любили  весело  поболтать,  особенно  за  поздним  завтраком
где-нибудь за границей, перед тем как дамы  начинали  "наводить  красоту",
когда, положив локти  на  стол,  они  чем-то  заедали  выпитые  demi-tasse
[полчашки  (фр.)]  и  в  самом  разгаре  семейного  обсуждения  того,  что
"действительно следует делать", неизбежно переходили на какой-нибудь язык,
позволявший им друг друга tutoyer [называть на ты (фр.)]. В эти часы  даже
Пембертону было приятно на них смотреть; он выдерживал даже Юлика,  слыша,
как тот ратует своим глухим голосом за "пленительный город на воде". В нем
пробуждалась какая-то тайная симпатия к ним - оттого что все они были  так
далеки от будничной жизни и  держали  его  самого  в  таком  отдалении  от
повседневности. Лето уже подходило к концу, когда с криками  восторга  они
выбежали все на балкон, возвышавшийся над  Большим  каналом;  закаты  были
восхитительны, в город приехали Доррингтоны. Доррингтоны были единственной
из всего множества побудивших их  приехать  сюда  причин,  о  которой  они
никогда не говорили за завтраком. Но так бывало всегда: причины, о которых
они умалчивали, в конце концов оказывались самыми главными. Вместе  с  тем
Доррингтоны очень редко выходили из дому; а если уже выходили,  то  всякий
раз - надолго, что было вполне естественно, и в  течение  этих  нескольких
часов миссис Морин и обе ее дочери по три раза иногда наведывались к ним в
гостиницу, чтобы узнать, возвратились они или нет.  Гондола  оставалась  в
распоряжении дам, ибо в Венеции также  были  свои  "дни",  которые  миссис
Морин умудрилась узнать уже через час после приезда. Она тут же определила
свой день, в который, впрочем, Доррингтоны так ни разу и не  пожаловали  к
ней, хотя однажды, когда Пембертон вместе со своим учеником были в  соборе
Святого Марка - где, совершая самые  интересные  в  их  жизни  прогулки  и
посещая церковь за церковью, они обычно проводили немало  времени,  -  они
вдруг увидели  старого  лорда  в  обществе  мистера  Морина  и  Юлика:  те
показывали ему утопавшую в полумраке базилику так, как будто это  было  их
собственное  владение.  Пембертон  заметил,  как,  разглядывая   все   эти
достопримечательности, лорд Доррингтон в значительной степени терял  облик
светского человека; он спрашивал себя также, берут ли его спутники с  него
плату за оказываемые ими услуги. Но, так или иначе, осени наступил  конец.
Доррингтоны уехали, а их старший сын,  лорд  Верскойл,  так  и  не  сделал
предложения ни Эми, ни Поле.
   Однажды, в унылый ноябрьский день, когда вокруг старого дворца  завывал
ветер,  а  дождь  хлестал  лагуну,  Пембертон,  для  того  чтобы   немного
поразмяться  и  даже  чтобы  согреться  -  Морины  страшно  скупились   на
отопление, и холод этот был для него постоянным  источником  страданий,  -
прогуливался со своим учеником взад и вперед по огромному пустынному  sala
[залу (ит.)]. От скальолового пола (*6) веяло  холодом,  расшатанные  рамы
высоких окон сотрясались от порывов бури, и остатки  старинной  мебели  не
могли смягчить сменившей прежнее величие  картины  одряхления  и  распада.
Пембертон был  в  дурном  расположении  духа,  ему  казалось,  что  теперь
положение Моринов сделалось еще хуже. От этого неприютного холодного  зала
словно веяло предвестием беды и  позора.  Мистер  Морин  и  Юлик  были  на
Пьяцце, что-то высматривали там, тоскливо бродили в своих  макинтошах  под
нависшими арками,  причем  даже  макинтоши  эти  не  мешали  им  сохранять
светский вид. Пола и Эми не вылезали из постелей -  скорее  всего  оттого,
что так им было теплее. Пембертон искоса посмотрел на ходившего бок о  бок
с ним ученика: ему хотелось знать, ощущает  ли  мальчик  все  эти  мрачные
предзнаменования. Но Морган, к счастью для него, отчетливее  всего  ощущал
сейчас, что растет и набирает силу и что как-никак ему  пошел  пятнадцатый
год. Обстоятельство это приобрело для него большой интерес, и он  построил
на нем  собственную  теорию,  которой  не  преминул  поделиться  со  своим
учителем: он был уверен, что еще немного, и он станет на ноги. Он  считал,
что положение должно измениться, что  скоро  он  завершит  свое  обучение,
будет взрослым, сможет что-то зарабатывать и приложит все  свои  знания  к
делу. При том, что по временам он был способен вникать во все тяготы своей
жизни, наступали также и счастливые часы совершенно детского  легкомыслия;
не об этом ли говорила, например, его твердая убежденность, что  он  может
теперь же поехать в Оксфорд, в тот колледж, где занимался Пембертон, и при
содействии своего учителя добиться  там  удивительных  успехов?  Пембертон
огорчался,  видя,  как,  теша  себя  этими  мечтами,  мальчик   почти   не
задумывается над тем, какими путями и на какие  средства  он  всего  этого
может достичь; во всем остальном он выказывал достаточно здравого  смысла.
Пембертон пытался пред