ад  был  самый
скромный и простой и  я  нередко  прибегал  к  помощи  моих  натурщиц.  Им
нравилось хозяйничать в моем буфете: они  устраивали  перерыв,  болтали  и
били баклуши (а иногда и чашки из моего сервиза) - в  этой  непринужденной
обстановке они воображали себя богемой. Когда я вновь увиделся с мисс Черм
после этого случая, она, к моему величайшему удивлению, устроила мне сцену
- обвинила в том, будто бы я сделал это с намерением унизить ее. Во  время
самого чаепития она отнюдь не возмущалась ущемлением  своего  достоинства,
напротив - была любезна, весела и с наслаждением дурачилась,  с  приторной
улыбкой спрашивая миссис Монарк, которая сидела молча  и  с  отсутствующим
видом, не угодно ли ей сахару и сливок.  В  свои  вопросы  она  вкладывала
такие интонации,  что  можно  было  подумать,  будто  она  задалась  целью
разыгрывать из себя аристократку; в конце концов я начал опасаться, как бы
мои гости не обиделись.
   Нет,  они  не  могли  себе   позволить   обижаться,   их   трогательное
долготерпение было мерилом их  несчастья.  Целыми  часами  они  безропотно
ждали, когда я смогу заняться ими; приходили без вызова, на всякий  случай
- а вдруг они понадобятся? - и уходили, не падая духом, если в их  услугах
не нуждались. Обычно я провожал их до входных дверей, чтобы  полюбоваться,
в каком образцовом порядке они отступают.  Я  пытался  подыскать  для  них
другую работу и порекомендовал их нескольким художникам. Но их не взяли, и
я прекрасно понимал почему. Когда неудачи вновь толкнули их в мои объятия,
я с тревогой ощутил, что лежащее на мне бремя стало еще тяжелее: ведь  они
оказали мне честь считать меня  художником,  наиболее  соответствующим  их
стилю. Для живописцев они были недостаточно колоритны, а в области графики
в то время почти никто еще серьезно не работал. Однако супруги  не  теряли
надежды получить работу, о которой я им говорил: втайне они  мечтали,  что
именно они как модели предопределят  успех  рисунков,  которые  были  моим
вкладом в реабилитацию нашего славного романиста.  Они  знали,  что  роман
представляет   собой   сатирические    зарисовки    современных    нравов;
следовательно, здесь не потребуются эффектные костюмы  и  им  не  придется
надевать всякую старую рухлядь;  на  этот  раз  все  обещало  быть  вполне
благопристойным. Если я смогу использовать их, они будут на какое-то время
обеспечены постоянной работой, так как книга выйдет в свет,  конечно,  еще
не скоро.
   Однажды миссис Монарк пришла без мужа;  она  объяснила  его  отсутствие
тем, что ему пришлось пойти в Сити. Она сидела передо мной в своем обычном
небрежном величии, как вдруг раздался стук в дверь, в котором я  сразу  же
услышал робкую мольбу натурщика, оставшегося без работы. Вслед за  этим  в
комнату вошел молодой человек, в котором нетрудно было угадать иностранца.
Я не ошибся: он оказался итальянцем, не  знавшим  ни  слова  по-английски,
кроме моей фамилии, да и ее он произносил так, что она была похожа на  все
другие фамилии сразу. К тому времени я еще не успел побывать на его родине
и не был силен в его языке;  но  так  как  природа  наделила  его  истинно
итальянской живостью  телодвижений  и  звучащая  речь  не  была  для  него
единственным орудием общения, то с помощью  не  очень  вежливых,  но  зато
весьма пластичных жестов ему все же удалось объяснить  мне,  что  он  ищет
работу и хотел бы заняться тем самым ремеслом, которым занимается  сидящая
передо мной синьора. Сначала он ничем не привлек мое  внимание,  и  я,  не
отрываясь от  работы,  проворчал  что-то  довольно  нелюбезное,  чтобы  не
внушать ему ненужных надежд и побыстрее отделаться от него. Но он решил не
отступать; он не стал назойливо клянчить, а только смотрел на меня с тупой
собачьей преданностью, доходящей в своем простодушии до нахальства, -  так
мог бы смотреть на своего хозяина верный слуга, проживший  в  доме  долгие
годы и несправедливо подозреваемый в чем-то дурном. Тут-то я  увидел,  что
его поза и выражение его лица так и просятся на бумагу, и сделал ему  знак
присесть и подождать, пока я освобожусь. Он сел, и в этой позе он тоже был
очень хорош; он запрокинул голову и с любопытством обвел  глазами  высокое
помещение мастерской, - да это же молодой католик, пришедший помолиться  в
собор святого Петра! (*5) Продолжая работать, я потихоньку наблюдал за ним
и открывал все новые возможности. Еще до конца сеанса я сказал себе: "Этот
малый торговал фруктами и разорился, но для меня он сущий клад".
   Когда миссис Монарк собралась уходить,  он  пулей  бросился  через  всю
комнату открывать ей дверь и застыл на пороге, сопровождая ее восторженным
и невинным взглядом  молодого  Данте,  сраженного  чарами  юной  Беатриче.
Поскольку я никогда не питал пристрастия к чопорной британской прислуге, а
он, по-видимому, совмещал в себе задатки слуги  и  натурщика,  и  так  как
слуга был мне нужен, а завести на него отдельную статью расхода я не  мог,
то я не долго думая решил взять этого веселого пройдоху к себе в дом, если
он согласится выполнять обе должности сразу; услышав мое  предложение,  он
запрыгал от радости. Я поступил опрометчиво - ведь я ничего о нем не знал,
- но мне не пришлось в этом раскаиваться. Хотя порой он был  забывчив,  но
ухаживал за мной весьма заботливо и обладал поразительным sentiment de  la
pose   [талантом   позировать   (фр.)].   Эта   способность   была   чисто
подсознательной, еще не развитой; она была частью той счастливой интуиции,
которая привела его к моему порогу и  помогла  прочитать  мою  фамилию  на
дверной табличке. Ведь он нашел  меня  только  благодаря  своей  смекалке,
догадавшись по форме моего выходившего на север высокого окна,  что  перед
ним - студия, а где студия, там должен быть  и  художник.  В  свое  время,
подобно другим  своим  непоседливым  землякам,  он  отправился  в  поисках
счастья в Англию; у него был компаньон  и  маленькая  зеленая  тележка,  и
начал он с того, что продавал мороженое  по  пенни  за  порцию.  Мороженое
растаяло, подтаяли  и  деньги,  компаньон  тоже  куда-то  улетучился.  Мой
молодой итальянец носил облегающие желтые панталоны в красноватую полоску;
фамилия его была Оронте. Его лицо не отличалось южной  смуглотой,  он  был
блондин, и, когда я приодел его, подобрав  кое-что  из  моего  поношенного
платья, он стал похож на англичанина. В этом  он  не  уступал  мисс  Черм,
которая, когда требовалось, могла сойти за итальянку.



4

   Когда миссис Монарк вернулась, на этот  раз  в  сопровождении  мужа,  и
узнала, что Оронте  обосновался  у  меня,  мне  показалось,  что  лицо  ее
передернулось. Мысль о том,  что  какой-то  оборванец,  lazzarone  [нищий,
попрошайка  (ит.)],  выступает  соперником  ее  несравненного  майора,  не
укладывалась у нее в голове. Она первой почуяла опасность - майор  был  до
смешного слеп к тому, что происходило  вокруг  него.  Но  после  того  как
Оронте сервировал нам чай (от усердия он то и дело что-нибудь  путал,  так
как церемония чаепития была  для  него  в  диковинку),  она,  по-видимому,
переменила к лучшему свое мнение обо мне - ведь теперь я обзавелся наконец
"дворецким". Я показал супругам  несколько  рисунков,  сделанных  с  моего
"дворецкого", и миссис Монарк намекнула на отсутствие в них  сходства;  ей
никогда и в голову не пришло бы, что это он позировал, сказала она. "А вот
когда рисунки сделаны с нас, так тут  уж  сразу  видно,  что  это  мы",  -
напомнила она мне с торжествующей улыбкой, и я  понял,  что  в  этом-то  и
состоял их главный недостаток. Рисуя чету Монарк, я никак не мог отойти от
них и проникнуть в характер персонажа, который мне хотелось изобразить;  в
мои намерения отнюдь не входило, чтобы на моих рисунках узнавались те, кто
для них позировал. Мисс Черм никогда нельзя было узнать, и  миссис  Монарк
считала,  что  я  стараюсь  ее  упрятать,  и  правильно  делаю:  уж  очень
вульгарная у нее внешность. Да и что теряется от того, что ее не видно  на
рисунке? От ее отсутствия мы только в выигрыше; так,  теряя  усопшего,  мы
обретаем ангела.
   К тому времени мне удалось сдвинуть с  мертвой  точки  мою  работу  над
"Рэтлендом Рэмзи", первым романом намечаемого собрания сочинений: я сделал
около десяти рисунков (для  некоторых  позировали  майор  и  его  жена)  и
представил их на одобрение редакции. Как я уже упомянул, по  соглашению  с
издателями вся книга была отдана в мое распоряжение, и мне предоставлялась
полная свобода действий; но мое участие в работе над следующими томами мне
не гарантировалось. По правде говоря, мысль о том, что  у  меня  есть  под
рукой мои "подлинные образцы", временами действовала успокаивающе, так как
в романе были персонажи, очень и очень похожие на них. Там  были  мужчины,
по-видимому, такие же чопорные, как майор, и женщины, столь же  безупречно
светские, как миссис Монарк. Было немало сцен из  жизни  аристократических
поместий - правда,  жизнь  эта  изображалась  в  далекой  от  натурализма,
прихотливой, утонченно-иронической манере; но довольно значительное  место
занимали также действующие лица в бриджах и шотландских юбках. Кое-что мне
надо было решить с самого начала - например, какой должна  быть  внешность
главного героя,  в  чем  должна  заключаться  неповторимая  прелесть  юной
героини. Разумеется, я имел надежного руководителя в  лице  автора,  но  у
меня еще оставался простор для собственных  толкований.  Я  решил  сделать
чету Монарк моими поверенными: откровенно рассказал им, в каком я нахожусь
положении, и не забыл упомянуть о моих затруднениях и нерешенных вопросах.
"Так возьмите _его_!" - нежно проворковала в ответ миссис  Монарк,  бросив
взгляд на мужа, а майор сказал с отрадной прямотой,  которая  с  некоторых
пор установилась в наших отношениях: "Лучше моей жены вы все равно  никого
не найдете!"
   На эти замечания я мог и не отвечать, но что я должен был сделать,  так
это распределить роли между моими натурщиками. Задача была не из легких, и
мне пришло в голову - быть может, это было трусливо с моей стороны, -  что
можно и повременить с решением вопроса. Роман  представлял  собой  большое
полотно, в нем было много других действующих лиц, и я занялся  разработкой
ряда эпизодов, в которых герой и героиня не участвовали. Остановившись  на
супругах Монарк, я был бы вынужден держаться за них и дальше - ведь не мог
же я отмерить моему юному герою семь футов росту в одной  сцене  и  только
пять футов девять дюймов - в другой. В общем, я был  склонен  сделать  его
пониже, хотя майор не раз напоминал мне, что вполне  мог  бы  сыграть  эту
роль, ведь он  выглядит  моложе  иных  молодых.  Однако  из-за  его  роста
изменить  его  внешность  было  решительно  невозможно,  так  что  будущим
читателям было бы трудно определить возраст героя. И вот  после  того  как
Оронте прослужил у меня целый месяц и после того как я несколько раз давал
ему понять, что его  непосредственность,  экспансивность  и  выразительная
внешность становятся непреодолимым  препятствием  для  нашего  дальнейшего
сотрудничества, - после всего этого я вдруг  прозрел  и  обнаружил  в  нем
задатки главного героя. Росту в нем было только пять футов семь дюймов, но
недостающие дюймы как бы присутствовали в скрытом виде. Первые наброски  с
него я делал чуть ли не тайком, так как изрядно побаивался  суждений  моих
аристократических натурщиков по поводу такого выбора. Если  уж  мисс  Черм
казалась им чем-то вроде заложенной под них мины, так что же  они  скажут,
когда какой-то итальянец-лоточник, от которого до  аристократа  -  как  от
земли  до  луны,  возьмется   изображать   главного   героя,   получившего
образование в частной школе?
   У меня было тревожно на душе - но не потому,  что  они  меня  запугали,
прибрали к рукам; не их я боялся, я боялся за них: эти  люди,  трогательно
старавшиеся соблюдать декорум и каким-то  образом  умудрявшиеся  выглядеть
щеголевато в любых обстоятельствах, возлагали на меня уж  слишком  большие
надежды. Поэтому я очень обрадовался Джеку  Хоули,  который  в  это  время
вернулся из-за  границы;  на  его  совет  всегда  можно  было  положиться.
Живописец он был неважный, но не знал себе равных по меткости  суждений  и
умел схватить самую суть дела. Его не было в Англии целый год; он  куда-то
уезжал - уж не помню куда, - чтобы "освежить глаз". Глаз у него и без того
был острый, и я его всегда побаивался. Но мы были  старые  друзья,  я  так
долго не видел его, и в душу мою  стало  закрадываться  ощущение  какой-то
пустоты. Уже целый год  мне  не  приходилось  увертываться  от  стрел  его
критики.
   Он вернулся на родину, "освежив свой глаз", но не сменив  своей  старой
бархатной блузы, и, когда он в первый раз пришел ко мне,  мы  просидели  в
мастерской до поздней ночи, покуривая сигареты. Сам он за это время ничего
не сделал, он только "навострил глаз"; таким образом, ничто не мешало  мне
устроить небольшой вернисаж из моих скромных вещиц. Он захотел посмотреть,
что я сделал для "Чипсайда",  но  был  разочарован  тем,  что  увидел.  По
крайней мере именно так я понял  смысл  тех  протяжных,  похожих  на  стон
звуков, которые срывались с его губ вместе с  дымом  сигареты,  когда  он,
сидя на диване по-турецки, рассматривал мои последние рисунки.
   - Что с тобой? - спросил я.
   - Скажи лучше, что с тобой.
   - Ничего; что ты туману напускаешь?
   - Туман у тебя в голове. Просто мозги набекрень. Вот это, например, что
это за новый фокус? - И он с явным пренебрежением  швырнул  мне  лист,  на
котором мои величавые  натурщики  оказались  рядышком  друг  с  другом.  Я
спросил его, неужели ему не нравится этот рисунок, на что он ответил,  что
это просто отвратительно, особенно на фоне того, к чему я всегда,  по  его
мнению, стремился прежде. Я не стал  ему  возражать  -  мне  так  хотелось
получше понять, что он имеет в  виду.  Обе  фигуры  выглядели  на  рисунке
великанами, но как раз за это он, пожалуй, меньше всего мог меня осуждать,
так как не знал, что это могло входить в мои планы. Я стал доказывать, что
работаю в прежней манере, которая когда-то удостоилась его  одобрения;  не
сам ли он заявлял, что только на этом пути меня ждут успехи?
   - Ладно уж, - ответил он. - Тут что-то не так. Подожди минутку,  сейчас
я пойму, в чем дело.
   Я рассчитывал, что он это сделает; на что еще  нужен  свежий  глаз?  Но
ничего вразумительного я от него так и не услышал, кроме фразы: "Не  знаю,
не знаю;  не  нравятся  мне  что-то  твои  типажи".  Это  было  явно  ниже
возможностей критика, который соглашался спорить со мной  только  о  таких
тонкостях, как мастерство исполнения, направление мазков  или  соотношение
света и тени.
   - На тех рисунках, которые ты видел, мои  типажи,  по-моему,  смотрятся
очень красиво.
   - Да, но они не пойдут!
   - Я работал с новыми натурщиками.
   - Вижу, вижу. Вот они-то и не пойдут.
   - Ты в этом уверен?
   - Абсолютно - они же просто тупицы.
   - Ты хочешь сказать, что я тупица: ведь  это  я  должен  был  исправить
дело.
   - Ты не смог бы. Таких не подправишь. Кто они такие?
   Я рассказал ему о них - в самых общих чертах, - и он  заявил  без  тени
сожаления:
   - Ce sont des gents qu'il faut mettre a  la  porte  [этих  людей  нужно
выставить за дверь (фр.)].
   - Ты же их не видел; они превосходны, - бросился я их защищать.
   - Не видел, говоришь? Из-за них пошло прахом все, что ты  наработал  за
последнее время, - вот что я о них знаю. Зачем же мне их видеть?
   - Но ведь никто и слова не сказал против,  в  редакции  "Чипсайда"  все
были довольны.
   - Осел он, этот твой "никто", а самые большие  ослы  сидят  в  редакции
"Чипсайда". Полно, не делай вид, да еще в твои годы, будто ты еще  питаешь
какие-то иллюзии относительно издателей. Ты работаешь не для этих  скотов,
ты работаешь для тех, кто разбирается в искусстве, coloro che  sanno  [для
тех, кто знает; для знатоков (ит.)], так будь честен передо мной, если  не
можешь быть честным перед самим собой. У тебя есть  определенные  цели,  к
которым ты стремился с самого начала,  и  это  очень  хорошо.  А  в  твоей
нынешней мазне никакой цели не видно.
   Затем я поговорил с Хоули о "Рэтленде Рэмзи" и о возможном  продолжении
этой работы, и он заметил, что мне надо пересесть в _свою_ лодку, иначе  я
пойду ко дну. Одним словом, он меня предостерегал.
   Я внял его предостережениям, однако указать моим знакомым на дверь я не
решился. Они мне изрядно надоели, но именно  поэтому  какой-то  внутренний
голос говорил мне: ты  не  имеешь  права  приносить  их  в  жертву  своему
раздражению. Когда я оглядываюсь на  тот  период  нашего  знакомства,  мне
кажется, что они заняли в моей жизни непомерно большое место.  Я  вижу  их
как сейчас: чуть ли не весь день они проводят у меня в мастерской, сидя на
старой, обтянутой бархатом банкетке у стены  (чтобы  не  мешать),  и  всем
своим видом напоминают терпеливых придворных  в  королевской  приемной.  Я
уверен: эту позицию они удерживали просто потому, что таким образом  можно
было сэкономить на угле. Свою щеголеватость они сильно растеряли, и только
слепой  не  заметил  бы,  что  они   стали   клиентами   благотворительных
учреждений. Когда на горизонте появлялась мисс Черм, они уходили, а с  тех
пор как я вплотную  взялся  за  "Рэтленда  Рэмзи",  мисс  Черм  появлялась
довольно часто. Они молча дали мне понять, что,  по  их  мнению,  она  мне
нужна как модель для персонажей из низов, и я не стал их разубеждать; ведь
сделав попытку прочесть роман - книга все время лежала в мастерской, - они
даже не заметили, что действие  происходит  только  в  высших  кругах.  Их
знакомство с самым блестящим из наших романистов оказалось весьма  беглым,
и многое они просто не поняли. Несмотря на предостережения Джека Хоули,  я
время от времени давал им поработать часок-другой; если с ними и  придется
расставаться, думал я, то сделать это никогда не  поздно;  пусть  хотя  бы
кончатся холода. Хоули с ними познакомился у меня на квартире и нашел, что
они весьма комичная пара. Узнав, что  он  художник,  они  попытались  было
вступить с ним в  переговоры  и  пробудить  в  нем  интерес  к  "подлинным
образцам"; но он посмотрел на них так, словно они находились не  в  другом
углу гостиной, а где-то за целую милю; для него они были средоточием всего
того, чего он не одобрял в социальной системе своей страны.  Таким  людям,
состоящим  из  лаковой  обуви  и  условностей,  с   их   экзальтированными
словоизвержениями, не дающими  спокойно  поговорить,  -  таким,  как  они,
считал он, нечего делать в мастерской художника. Мастерская -  это  место,
где учатся видеть, а что увидишь сквозь пуховую перину?
   Главное неудобство, которое я из-за них терпел, заключалось в том,  что
первое время я не решался огорошить их известием, что мой ловкий коротышка
слуга начал позировать мне для "Рэтленда Рэмзи". Им было известно,  что  я
немного чудаковат  (к  тому  времени  они  уже  были  готовы  признать  за
художником право на чудачества) и взял к себе в дом бродягу с улицы,  хотя
я мог бы иметь камердинера с бакенбардами и с рекомендациями; но тогда они
еще не знали, как высоко я ценю его достоинства. Они уже не раз  заставали
его позирующим, но были твердо уверены, что я  рисую  с  него  шарманщика.
Вообще они о многом не догадывались - в частности, о  том,  что,  когда  я
работал над одной эффектной сценой, в которой фигурировал лакей,  мне  уже
приходила в  голову  мысль  использовать  для  этой  роли  майора.  Я  все
откладывал  и  откладывал  исполнение  этого  замысла:  мне  не   хотелось
заставлять майора надевать ливрею; я уже не говорю о том, как трудно  было
бы подыскать что-нибудь на его рост. И вот однажды в конце зимы,  когда  я
трудился над презренным Оронте (любую мою мысль  он  схватывал  на  лету),
подогреваемый ощущением того, что я на верном пути, в мастерской появились
они, майор  и  его  супруга;  по  своей