язык так раздражали меня, что, иллюстрируя их, я  старался,  по
возможности, не утруждать себя их чтением. Но  мне  пришлось  вернуться  к
действительности: я вспомнил, что для  повседневной  работы  такого  рода,
однообразной и чисто механической, у меня и так уже достаточно помощников;
люди, которые мне позировали, вполне годились для этих целей.
   - Нам просто казалось, что есть определенные персонажи, на  которых  мы
больше похожи, - мягко сказала миссис Монарк, вставая с дивана.
   Ее муж также поднялся; он смотрел на меня с какой-то смутной тоской,  и
это было трогательно в таком изысканном человеке, как он.
   - Ведь, наверное, лучше все же... Ну вот когда имеешь дело с... э...  -
Он запнулся; ему хотелось, чтобы я помог ему выразить его мысль. Но  я  не
мог, так как не знал, о чем он говорит. И тогда, сделав над собой  усилие,
он докончил:
   - С чем-то подлинным; когда перед вами, знаете ли, настоящий джентльмен
или леди.
   Я с готовностью согласился с  ним  -  в  общих  чертах;  действительно,
иногда это много значит. Майор почувствовал поддержку и пожаловался:
   - Если бы вы знали, как это трудно; куда мы  только  не  обращались,  -
после чего вдруг судорожно всхлипнул. Всхлип его словно  передался  миссис
Монарк, и она не выдержала: не успел я опомниться, как она упала на  диван
и разрыдалась. Муж сел рядом с ней и взял  ее  за  руку,  после  чего  она
быстро отерла слезы другой рукой; затем взглянула на меня, и я смутился.
   - Нет такой работы, самой черной, самой неблагодарной, которую я бы  не
искал, не ждал, не вымаливал, - сказал майор. - Можете  себе  представить,
как туго нам пришлось на первых порах. Попробуйте получить место секретаря
или что-нибудь в этом роде! С тем же успехом вы могли  бы  просить,  чтобы
вас произвели в пэры. У меня есть сила, и  я  бы  взялся  за  _все_,  хоть
носильщиком, хоть уголь грузить. Я готов надеть фуражку с золотым  галуном
и открывать дверцы экипажей, подъезжающих к галантерейным лавкам; я  готов
слоняться вокруг вокзала в надежде поднести кому-нибудь чемоданы;  я  стал
бы почтальоном. Но никто на таких, как я,  и  смотреть  не  хочет;  тысячи
людей вроде меня или вас оказались на дне. И  эти  бедняги  были  когда-то
джентльменами, держали свой погреб и псарню.
   Я их успокоил, как умел; порешили на том, что проведем  пробный  сеанс.
Мы как раз договаривались о встрече, когда дверь открылась,  и  в  комнату
вошла мисс Черм с мокрым зонтиком в руках. Ей пришлось проехать  омнибусом
до Мейда Вейл (*3), а затем пройти еще  полмили  пешком.  Вид  у  нее  был
немного растрепанный, плащ кое-где забрызган грязью. При каждой встрече  с
ней я вновь с  удивлением  спрашивал  себя,  как  эта  женщина,  ничем  не
примечательная сама по  себе,  становится  интересной,  изображая  других.
Невзрачная мисс Черм таила в себе целую галерею литературных героинь.  Она
была всего лишь веснушчатая лондонская кокни,  но  могла  изобразить  кого
угодно - от знатной леди до пастушки; она обладала этой способностью,  как
другие  обладают  красивым  голосом  или  длинными  волосами.   Она   была
неграмотна, любила пиво, но у нее были и  свои  плюсы:  богатая  практика,
сноровка,    прирожденное    остроумие,     несколько     экзальтированная
чувствительность, любовь к театру, семь сестриц  и  ни  капли  уважения  к
общепринятому, особенно к общепринятому произношению: в  некоторых  словах
она упорно проглатывала начало. Первое, что увидели мои посетители, был ее
мокрый  зонтик,  от  одного  вида  которого  этих  нетерпимых  ко  всякому
неряшеству людей заметно передернуло. После их появления у меня дождь лил,
не переставая.
   - Я промокла до нитки; а что делалось в омнибусе! Не мешало бы вам жить
поближе к остановке, - сказала мисс Черм.
   Я  попросил  ее  приготовиться  к  сеансу  как  можно  быстрее,  и  она
направилась в комнату, где обычно переодевалась. Но перед тем как выйти из
мастерской, она спросила, кем ей нужно нарядиться на этот раз.
   - Русской княгиней,  разве  вы  забыли?  -  ответил  я.  -  Та,  что  с
"золотистыми глазами", в черном бархате; для этой  бесконечной  повести  в
журнале "Чипсайд".
   - "Золотистые глаза"? Надо же! - воскликнула  мисс  Черм  и  удалилась,
сопровождаемая неотступными взглядами моих собеседников. Я знал, что  если
мисс Черм опоздала, то  свои  приготовления  к  сеансу  она  закончит  так
быстро, что и глазом не успеешь моргнуть; поэтому я немного задержал своих
гостей, чтобы дать им возможность посмотреть на нее за работой и  получить
некоторое представление о том,  чего  ожидают  от  них  самих.  Я  нарочно
подчеркнул, что  она  точно  соответствует  моему  идеалу  натурщицы;  она
действительно была очень толкова.
   - Вы считаете, что она похожа на русскую княгиню?  -  спросил  майор  с
затаенной тревогой.
   - Я ее сделаю похожей.
   - Так это еще надо сделать... - он рассуждал весьма логично.
   - На большее рассчитывать не приходится. Сколько есть людей, из которых
вообще ничего не сделаешь.
   - Вот как? Тогда взгляните на  эту  леди,  -  тут  он  с  победительной
улыбкой взял свою жену под руку, - с ней ничего не надо делать, здесь  все
уже сделано!
   - Нет, нет, какая из меня княгиня, - возразила миссис Монарк с холодком
в голосе. Я  понял,  что  в  свое  время  она  была  знакома  с  какими-то
княгинями, и они ей не  понравились.  С  первых  же  шагов  вырисовывались
затруднения,  и  притом  такие,  каких  мне  не  приходилось  опасаться  в
отношении мисс Черм.
   Тем временем она вернулась; она была в черном бархате -  платье  сильно
порыжело и сидело очень низко на ее  костлявых  плечах,  а  в  ее  больших
красных руках был японский веер. Я напомнил ей, что в сцене, над которой я
работал, она должна глядеть поверх чьей-то головы.
   - Я сейчас не помню, чья это голова; впрочем, это неважно. Делайте вид,
будто глядите поверх чьей-то головы.
   - Я уж лучше буду выглядывать из-за печки, - сказала мисс Черм, уселась
поближе к огню и приняла нужную позу: потянулась всем телом вверх,  голову
слегка откинула назад, веер наклонила вперед - и перед нами предстала,  во
всяком  случае  по  моему  предвзятому  мнению,  совсем  другая   женщина,
незаурядная и обольстительная, незнакомая и опасная.
   Оставив ее в этой позе, я вышел на лестницу, чтобы проводить  майора  и
миссис Монарк.
   - По-моему, я смогла бы сыграть эту роль не хуже, чем  она,  -  сказала
миссис Монарк.
   - Вам кажется, что у нее  слишком  жалкий  вид?  Сделайте  поправку  на
преобразующую силу искусства.
   Как бы то ни  было,  домой  они  пошли,  заметно  воспрянув  духом:  их
ободряло сознание того, что они - "подлинные образцы"  и  что  в  этом  их
неоспоримое преимущество. Что касается мисс  Черм,  то  их,  должно  быть,
коробило при мысли о ней. Вернувшись в мастерскую, я рассказал  ей,  зачем
они приходили, и она стала над ними подшучивать.
   - Ну, знаете, если _эта_ может позировать, то мне остается  податься  в
бухгалтеры, - сказала моя натурщица.
   - Она очень аристократична, - ответил я,  стараясь  критиковать  миссис
Монарк как можно мягче.
   - Тем хуже для _вас_. Будет сидеть как истукан.
   - Она подойдет для светских романов.
   - О да, для них она подойдет! - с юмором заявила моя натурщица. - С ней
или без нее, хуже они все равно не станут.
   В разговорах с мисс Черм я часто весьма нелестно отзывался о литературе
этого рода.



3

   В одном из этих "шедевров" был эпизод: мрачная тайна  выходит  на  свет
божий. Его-то я и решил сделать первой пробой для  миссис  Монарк.  С  ней
пришел и ее муж - на случай, если понадобится его помощь;  можно  было  не
сомневаться, что он будет сопровождать ее, как правило, каждый раз. Первым
делом я решил выяснить, делает ли он  это  только  ради  приличия  или  же
вздумал ревновать, а может быть, лезть ко мне с советами? Мне стало  тошно
от одной мысли об  этом,  и  если  бы  мои  опасения  подтвердились,  наше
знакомство закончилось бы очень быстро.  Но  вскоре  я  увидел,  что  дело
совсем не в этом и что приходит он  просто  потому  (не  считая,  конечно,
надежды оказаться полезным), что больше  ему  нечего  делать.  Когда  жена
расставалась с ним, он не знал, чем себя занять; да, впрочем,  она  с  ним
никогда и не расставалась. Я пришел к выводу (и  оказался  прав),  что  их
прочный союз был главным утешением в их нынешнем неустройстве и что в этом
союзе не было ни одного уязвимого места. Они были  образцовыми  супругами,
ободряющим примером для тех, кто не решается вступить в  брак,  и  твердым
орешком для скептиков. Район, где  они  жили,  был  далеко  не  из  лучших
(впоследствии мне часто приходило в голову, что только это и сближало их с
профессионалами), и нетрудно было представить  себе  жалкую  квартирку,  в
которой майору пришлось бы оставаться одному. Пока жена была с ним, он еще
кое-как мирился с убожеством своего жилища; без нее он с ним смириться  не
мог.
   Как человек тактичный, он не пытался угодить, если  видел,  что  в  его
услугах не нуждаются; поэтому, когда я был поглощен  своей  работой  и  не
склонен разговаривать, он просто сидел и ждал. Но мне  нравилось  вызывать
его на разговор - это позволяло мне ненадолго отвлечься от работы  или  по
крайней мере несколько скрашивало  ее  опостылевшую  монотонность.  Слушая
его, я убивал двух зайцев сразу: вроде встряхнулся, побывал на людях, а  с
другой стороны - вроде никуда не выходил и время  зря  не  тратил.  Мешало
только одно: я не был знаком,  по-видимому,  ни  с  одним  из  тех  людей,
которые составляли круг знакомства майора и его жены. Беседуя со мной, он,
наверно, не раз вставал в тупик: с кем же, черт побери, я, в конце концов,
знаком? Он решительно не знал, о чем со мной говорить; поэтому мы особо не
мудрили и придерживались больше таких тем, как сорта кожи (какие  идут  на
седла, а какие - на кавалерийские брюки)  и  даже  марки  вин  (где  можно
дешево купить  хороший  кларет);  иногда  речь  шла  об  умении  ездить  с
наименьшим числом пересадок или же о повадках мелкой  пернатой  дичи.  Его
познания в двух последних областях  приводили  меня  в  изумление:  в  нем
уживались железнодорожник  и  орнитолог.  Когда  у  него  не  было  повода
говорить  о  возвышенных  предметах,  он  бодро  говорил  о  вещах   более
повседневных; когда он чувствовал, что его воспоминания о  светской  жизни
не вызывают у меня интереса, он без особых усилий снижал тему разговора до
моего уровня.
   Было  трогательно  видеть,  как  человек,  который  мог  бы   сокрушить
собеседника своим превосходством, столь искренне хочет понравиться ему. Он
присматривал за печкой и высказывал свои соображения насчет тяги (хотя его
об этом и не просили), и я видел, что многого в моем домашнем укладе он не
одобряет. Помнится, как-то раз я сказал, что, будь я богат, я бы  попросил
его приходить ко мне учить меня жить и платил бы  ему  за  это  жалованье.
Иногда он вздыхал без видимого  повода;  смысл  этих  вздохов  можно  было
истолковать так: "Дайте мне хоть голый сарай вроде этой мастерской - я  бы
и из него сумел что-то сделать!" Когда  я  приглашал  его  позировать,  он
приходил один - одно из наглядных доказательств того, что женщины  храбрее
мужчин. Его жена умела переносить одиночество в их квартирке  под  крышей,
вообще  она  вела  себя  гораздо  сдержаннее;  прибегая  к  разного   рода
недомолвкам, она давала мне понять, что, по ее твердому  убеждению,  нашим
взаимоотношениям приличествует оставаться сугубо деловыми и они не  должны
переходить в более близкие. Ей хотелось ясности: она и ее муж приходят  ко
мне не в гости, не как к доброму знакомому, а на службу, и,  признавая  во
мне нечто вроде начальника (которого  при  случае  можно  и  поставить  на
место), она отнюдь не считала, что я им ровня.
   Она позировала весьма усердно, вкладывая в эту работу  все  силы  своей
души, и могла просидеть целый час в полной неподвижности, будто на нее был
наведен объектив фотоаппарата. Видно было, что ее часто снимали; но именно
те внешние данные, благодаря которым она так хорошо выходила  на  снимках,
делали ее совершенно непригодной для моих целей. Сначала я был в  восторге
от  аристократичности  ее  облика   и   получал   истинное   удовольствие,
воспроизводя все более уверенно ее черты и с каждым разом  убеждаясь,  как
они гармоничны и как властно подчиняют себе все движения моего  карандаша.
Но уже через несколько сеансов у меня стало складываться впечатление,  что
моя модель безнадежно статична; как  я  ни  старался,  у  меня  получалось
что-то  вроде  фотографии  или  рисунка  с  фотографии.  Ее  облик  всегда
оставался неизменным,  да  и  сама  она  как  личность  была  не  способна
меняться. Читатель может возразить, что тут виноват я сам, что я просто не
сумел правильно посадить ее. Так вот, я перебрал все  позы,  какие  только
можно себе представить, но она умудрялась  сводить  на  нет  все  различия
между ними. Мало того, что на рисунке каждый раз получалась истинная леди,
- это была к тому же каждый раз одна и та же  леди.  Она  была  "подлинным
образцом", но всегда одним и тем же образцом.  Она  видела  в  себе  живое
воплощение аристократичности, и были минуты, когда я приходил  в  отчаяние
от этой безмятежной самоуверенности. И она, и ее муж всем своим поведением
давали понять, что от нашего знакомства выгадываю главным образом я. Порой
я ловил себя на том, что подыскиваю типы, которые можно было бы  подогнать
под нее, вместо того чтобы заставить измениться в  нужном  направлении  ее
саму - в чем, если браться за дело с умом, нет ничего невозможного  и  что
получалось, например, у мисс Черм. В каком бы ракурсе я  ни  давал  миссис
Монарк, какие бы меры предосторожности ни принимал, она всегда выходила  у
меня слишком  высокой,  ставя  меня  в  неловкое  положение:  я  изображал
очаровательную даму  в  виде  дылды  в  семь  футов,  что  довольно  резко
расходилось с моими  представлениями  о  женской  красоте  (которые,  смею
надеяться, определялись не только моим собственным,  гораздо  более  скупо
отмеренным ростом).
   Еще хуже дело обстояло с  майором:  его  мне  решительно  не  удавалось
укоротить; как я ни бился, поэтому он у меня шел в ход только  как  модель
для мускулистых великанов. Превыше всего  для  меня  были  разнообразие  и
простор для воображения; я любовно выискивал в людях неповторимые черточки
их  облика,  отражающие  их  личность;  я  испытывал  потребность   давать
индивидуальные характеристики и самой  главной  опасностью  всегда  считал
ненавистную мне одержимость каким-то  определенным  типом.  Я  ожесточенно
спорил об этом с друзьями, а с некоторыми даже рассорился, так как не  мог
согласиться с их утверждением, будто свой излюбленный тип  должен  быть  у
каждого художника и если этот тип прекрасен, то рабская  приверженность  к
нему идет только на пользу, чему служат свидетельством хотя бы Леонардо да
Винчи и Рафаэль. Я не был ни Леонардо,  ни  Рафаэлем,  я  был  всего  лишь
молодым современным художником, быть может, самонадеянным,  но  ищущим,  и
считал,  что  можно  пожертвовать  всем   чем   угодно,   но   только   не
индивидуальной  характеристикой.  Когда  они  доказывали  мне,  что  такой
неотступно  преследующий  художника  тип  может  иметь   и   нечто   свое,
индивидуальное, я - может быть, это был не самый лучший довод -  парировал
вопросом: "Чья же  это  индивидуальность?"  Индивидуальность  должна  быть
чьей-то, а если она ничья, то на поверку может  оказаться,  что  ее  вовсе
нет.
   Нарисовав миссис Монарк с десяток раз, я осознал еще яснее, чем прежде,
в чем состоит ценность такой натурщицы, как  мисс  Черм:  в  ней  не  было
ничего шаблонного, и в этом как раз и заключалось ее главное  достоинство;
разумеется, не следует забывать и о  том,  что  у  нее  было:  редкостный,
необъяснимый дар перевоплощения. Ее повседневный облик  мог  преображаться
по первому требованию, так же мгновенно, как  преображается  темная  сцена
при поднятии  занавеса.  Ее  перевоплощения  часто  сводились  к  простому
намеку, но, как говорится, умный поймет и с полуслова, а в ее намеках было
столько живости и изящества.  Иногда  мне  казалось,  что  изящества  даже
многовато,  хотя  мисс  Черм  была  дурнушкой,  и  оно  начинает  отдавать
безвкусицей; я упрекал ее за то, что  все  нарисованные  с  нее  персонажи
всегда получаются грациозными, и  это  становится  однообразным  (betement
[глупым (фр.)], как любит выражаться наш брат художник).  Ничто  не  могло
рассердить ее больше,  чем  эти  упреки:  ведь  она  так  гордилась  своим
необыкновенным талантом позировать  для  образов,  ничего  общего  друг  с
другом не имеющих. В ответ она обычно обвиняла меня,  что  я  подрываю  ее
"ретапутацию".
   Участившиеся  визиты  моих  новых  натурщиков  несколько  сузили   поле
деятельности мисс Черм в моей мастерской. На нее был большой спрос, и  без
работы она  никогда  не  сидела;  поэтому  при  случае  я,  не  стесняясь,
отправлял ее домой, чтобы без помех провести  сеанс  с  ними.  Помню,  как
занятно это было вначале - рисовать "подлинную  натуру",  например,  брюки
майора. В их подлинности сомнений не было, сам же он ускользал от  меня  и
упорно не желал получаться  иначе,  как  в  виде  исполина.  Занятно  было
отрабатывать завитки волос на затылке его супруги (они  были  уложены  так
геометрически правильно)  и  ее  особо  туго  затянутый  корсет  -  корсет
"элегантной дамы". Особенно эффектно она выглядела в ракурсах,  в  которых
лицо затемнено  или  же  его  не  видно  вовсе.  Бессчетное  число  раз  я
зарисовывал  ее  аристократичные  profils  perdus  [позы  вполоборота,   с
неполным профилем (фр.)] или же ставил ее  горделивой  спиной  к  зрителю.
Когда ей случалось стоять во весь рост, она - ну конечно же!  -  принимала
одну из тех поз, в  которых  придворные  живописцы  изображают  королев  и
принцесс, и я уже стал подумывать, не  собрать  ли  мне  все  эти  рисунки
воедино и не уговорить ли издателя журнала  "Чипсайд"  присочинить  к  ним
какой-нибудь сугубо великосветский роман под заголовком вроде  "Повесть  о
Букингемском дворце" (*4). Иногда моим подлинным образцам и их "суррогату"
доводилось сталкиваться друг с другом; дело в том, что мисс Черм приходила
довольно часто - то позировать, то договариваться о дальнейших сеансах;  в
те дни, когда у меня было  особенно  много  работы,  она  заставала  своих
ненавистных  соперников,  и  между  ними  происходили  мимолетные  стычки.
Собственно говоря, с их стороны это нельзя было назвать стычками, так  как
они уделяли ей внимания не больше, чем если бы она была моей горничной,  -
но не по злому умыслу, не из высокомерия, а просто потому, что они все еще
не могли  решить,  как  с  ней  стать  на  дружескую  ногу,  хотя,  как  я
догадывался, они с удовольствием сделали бы это, во всяком  случае  майор.
Разговор об омнибусе отпадал - они всегда ходили пешком; поговорить с  ней
о  беспересадочном  сообщении  или  о  дешевом  вине?  -  ей   это   будет
неинтересно; и они просто  не  знали,  с  чего  начать.  К  тому  же  они,
вероятно, почувствовали - при желании уловить это было нетрудно, - что  за
их спиной она потешается над  ними,  что  они  для  нее  люди,  о  которых
говорят: "И все-то они знают". Она была  не  из  тех,  кто  скрывает  свое
недоверчивое отношение к человеку, имея возможность высказать его.  Миссис
Монарк, со своей стороны, считала мисс Черм неряхой; с какой же еще  целью
она взяла на себя груд сообщить мне (говорить лишнее было совсем не  в  ее
привычках), что она терпеть не может неопрятных женщин?
   Однажды, когда мисс Черм оказалась в  обществе  моих  новых  натурщиков
(при случае она наведывалась и  просто  так,  чтобы  поболтать),  я  самым
вежливым образом попросил ее помочь приготовить чай, - услуга,  в  которой
для нее не было ничего нового,  так  как  мой  домашний  укл