к-то  поспокойнее.  Как-то  и  на
сердце вроде полегчало. Скажу я вам по чести, мистер, хоть и не поверите, на
меня глядя, а я чуть было не распустил нюни, как малое дитя. Бедняга Сим!  Я
хорошо знал его, и с давних пор. Мы вместе играли, когда ростом были всего с
шомпол, это еще в деревне Пекотти, подле Ютики, в штате  Кентукки.  И  когда
старый Амос и мой старик, Джонатан Блейк, задумали перебраться на запад, они
и поселение одно выбрали. Невеселое известие для старины Амоса - он уж седой
теперь, но еще крепок.  Живет  в  Браунс-Хоул,  хотя  нет  -  в  Раунд-Понд,
пушниной торгует. Не хотел бы я, чтобы он от меня об этом услышал.
     Потом он долго молчал,  до  тех  пор,  пока  я  снова  не  заговорил  о
героической кончине Сима. Я рассказал, что  наткнулся  на  него,  когда  он,
точно загнанный олень, в  одиночку  отбивался  от  семерых  индейцев.  Глаза
Демуса гордо засверкали.
     - Да, храбрый парень, сэр! Я был с ним в  первой  схватке,  то  есть  в
первой для Сима, я-то на два года его старше. Это было не здесь, а к югу  от
Фремонтского ущелья. На нас лезли окаянные Черноногие  *,  трое  на  одного,
только что у них огнестрельного оружия  не  было.  Н-да,  скажу  я  вам,  не
детская игра в тот день шла! - При воспоминании об этой жаркой  схватке  сын
диких прерий распрямил плечи, раздул ноздри и плотно сжал губы.
     Он был куда крепче Сима, только не такой веселый и жизнерадостный, зато
не лишен был некоторой суровой поэтичности. Он знал невесту  Сима:  красивая
девушка, тихая, кроткая, набожная.
     - Такую не часто встретишь в наших диких краях, но, может, этим  она  и
приглянулась Симу, ведь у нас тут не девицы, а дикие кошки.
     О горе, ожидающем старого Амоса Грайндрода - охотника,  прославившегося
своей смелостью и ловкостью, будь то схватка, будь охота, - Блейк говорил  с
глубоким сочувствием и скорбью:
     - Убавит это ему дней, сэр, хорошо еще, что мать-покойница  не  услышит
об этом: уж так она тряслась над Симом,  стоило  ему  палец  порезать,  она,
бывало, наседкой возле него кружит. Добрая душа была  миссис  Грайндрод,  за
матерью моей ухаживала, когда та схватила лихорадку в этих гиблых болотах.
     Врожденный такт не позволял славному парню расспрашивать  меня  о  цели
моего необычайного путешествия. Своей щепетильностью и вежливостью, как и во
многом другом, он  далеко  превзошел  многих  "благовоспитанных"  горожан  в
лакированных башмаках и атласных жилетах. К тому же  он  дал  мне  несколько
добрых советов.
     - Вы не горячитесь! - говорил он. - И не выматывайте  себя,  полковник.
Что-то румянца у вас в лице больше, чем надо, и рука, когда  я  ее  пожимал,
была горячая, будто кусок оленины с огня. Не знаю, может, вы  и  правы,  что
отказываетесь от виски, хотя для таких,  как  я,  это  и  хлеб  и  вода.  Но
смотрите, как бы вас лихорадка не скрутила, так что чересчур не надрывайтесь
и старайтесь спать как можно больше. А что  до  индейцев,  то  они  вряд  ли
нападут на двоих белых, у которых только и разживешься, что парой  коней.  А
коней тут раздобыть  плевое  дело  -  только  лассо  закинуть.  Вот  караван
переселенцев - это другое,  тут  уж  краснокожие  чуют  в  фургонах  богатую
поживу, и разве что драгуны их отпугивают. Только злоба заставила  Свирепого
Бизона полезть на Сима Грайндрода. Сим вывалял  его  в  смоле  и  индюшачьих
перьях, когда тот упился виски, которое ему продал какой-то негодяй, и лежал
в Бриджер-форте свинья свиньей.  Этого  индейцы  Симу  никогда  простить  не
могли. Шошоны  гораздо  злее,  чем  индейцы  к  востоку  от  Скалистых  гор.
Берегитесь их кочевых разъездов, мистер, когда приблизитесь  к  высокогорным
долинам. Вороны забирают коней и одежду, а Черноногие охотятся за скальпами!
     Приняв к сведению добрый совет моего проводника, я старался  стать  как
можно хладнокровнее. Я норовил использовать малейшую возможность для отдыха,
хотя бы те несколько минут, когда потные седла перекладывали на спины свежих
лошадей, и просто удивительно, сколько сил прибавлялось мне иной  раз  после
того, как я успевал вздремнуть минутку.  Неоднократно  мой  спутник  говорил
мне: "Полковник, вы же валитесь от усталости. Закройте  глаза  и  дайте  мне
поводья. Я поведу обеих лошадей, а вы уж из своей колыбельки не вывалитесь".
И в самом деле, глубокое мексиканское седло с  высокими  передней  и  задней
луками, которым мне посчастливилось  обзавестись  перед  выездом,  было  как
нельзя лучше приспособлено для  дремлющих  всадников.  То  были  причудливые
минуты сна: я кивал головой,  точно  фарфоровый  мандарин,  веки  наливались
свинцом, и мне то и  дело  приходилось  вздрагивать  от  того,  что  мустанг
оступился в какой-нибудь выбоине. Однажды - Демус Блейк  тогда  еще  был  со
мной - я погрузился в долгий восхитительный сон, не прерываемый ни толчками,
ни тряской, а когда пробудился, чувствуя себя совсем другим человеком  (я  и
теперь  не  перестаю  удивляться,  насколько  меня  освежил  этот  сон),  то
обнаружил, что меня поддерживает сильная рука моего спутника, ехавшего  конь
о конь несколько миль подряд и ухитрявшегося держать свободной рукой  мои  и
свои поводья. "Я решил, что это вас подбодрит, полковник!" - пояснил славный
малый.
     Не все провожатые, попадавшиеся мне во время этого  фантасмагорического
путешествия через прерии, отличались таким добродушием, как Блейк, или таким
веселым нравом, как Сим. Но почтальоны, как  правило,  оказывались  хорошими
ребятами, и могу сказать, что среди всех обитателей блокгаузов  я  наткнулся
всего на двоих или троих с грубым или скверным характером: к счастью,  ни  с
кем из них мне путешествовать не пришлось. В прериях, как и вообще  повсюду,
я убедился, что доброта - правило, а  цинизм  и  злоба  -  исключение,  хотя
склонен считать, что шума и гама от дурно воспитанных и  злых  людей  всегда
бывает куда больше, нежели от добродушных их собратьев. Трудным было  только
начало, а потом на каждой станции я получал сменную лошадь без всяких  помех
и проволочек. "Привилегия для почты" распространялась и на меня, и в  каждой
из этих крошечных общин меня всегда радушно приглашали разделить трапезу.  В
общем, я обнаружил, что люди в этом необычайном уединении  были  бодры.  Они
получали  хорошее  жалованье,  их  недурно  кормили,  а  в  случае   увечья,
нанесенного томагавком или стрелой индейцев, их ожидала пенсия.  Прозябая  в
глуши,  постоянно  готовые  к  тому,  что  их  занесет  сугробами,  что   по
обледеневшей корке снега к ним придут волки и, завывая, станут  скрестись  в
дверь, точно собаки, которые просятся  в  тепло,  они,  однако,  никогда  не
унывали. Обычной темой их  разговоров  были  суровые  приключения,  из  коих
складывалась повседневная жизнь этого передового поста  христианского  мира,
рассказы о военных хитростях и жестокостях индейцев, о пантерах и гризли,  о
вилорогах и бизонах.  Многие  из  них  общались  с  индейскими  племенами  и
говорили на разных индейских диалектах так же свободно, как на родном языке.
Я убедился, что эти суровые люди очень гостеприимны. Они  тут  же  прерывали
разговор, чтобы не беспокоить меня, когда я ложился поспать на груду шкур  и
одеял, пока мой проводник седлал коней, и вскоре  переставали  подсмеиваться
над моим явно вздорным отказом  от  виски.  "Может,  полковник  и  прав!"  -
говорили они со свойственной  им  грубоватой  вежливостью.  ("Полковник"  на
американском Западе - просто форма учтивого обращения.) Однажды я обнаружил,
что всех обитателей станции, стоящей вблизи болот,  подкосила  лихорадка,  и
они оказались в  совершенно  беспомощном  состоянии.  Лихорадка  эта  обычно
спадает, когда начинает дуть здоровый северный ветер,  но  бедняги  все  еще
мучились, ослабев за время болезни; из всей компании только один мог кое-как
передвигаться, чтобы готовить пищу и поддерживать огонь.
     Я старался подбадривать себя мыслями об ожидающей меня награде в случае
успеха, о цели, маячившей где-то в конце пути, ибо задача, которую я взял на
себя, была далеко не из  легких.  Мысль  об  Эмме  поддерживала  меня,  и  я
проникся британским упорством, решимостью выиграть во что бы  то  ни  стало,
преодолеть все преграды и скорее  умереть,  чем  сдаться.  Но  тяготы  этого
путешествия превзошли все мои ожидания. День и ночь, под палящим солнцем под
пронизывающим ледяным северным ветром, мы стремилась вперед,  переправлялись
через потоки, пробирались через болота, проваливались в логовища койотов или
неслись  по  бескрайним  равнинам.  Я  уже  начал  испытывать  ненависть   к
бесконечным,  поросшим  травою  плоскогорьям,  к   беспредельным   просторам
темно-зеленой глади,  к  синим  горизонтам,  к  грядам  отлогих  холмов,  по
которым, однако, могли ехать фургоны и повозки. Так мы продвигались дальше и
дальше, пока высокая трава, пестревшая цветами и диким льном,  не  сменилась
покровом более короткой и жесткой, настоящей "бизоньей травы",  которую  так
любят эти животные; ручьи и реки теперь попадались все реже, заросли  полыни
сменили цветущий кустарник Запада, вода  в  родниках  стала  солоноватой,  и
лошади то и дело скакали по голой белесоватой пустыне,  а  под  их  копытами
хрустели кристаллы соли,  ярко  сверкавшей  на  солнце.  Индейцы  попадались
редко, а дичь и того реже. По словам проводников,  ее  распугал  непрерывный
поток переселенцев. Что касается индейцев, то иногда на фоне алого вечернего
неба мы видели отряд диких всадников: головные уборы из перьев,  заостренные
копья, развевающиеся одеяния... Но  они  не  пытались  на  нас  нападать,  и
спутники мои говорили, что это, вероятнее всего,  охотники  за  бизонами  из
племени Юта, возвращающиеся на север. Я не в силах  передать  все  трудности
этого бесконечного пути - ноющую боль  в  суставах,  сведенные  жилы,  боль,
терзающую  все  мои  переутомленные  мускулы!  Еще  меньше  могу  я  описать
постоянное напряжение ума  и  всех  чувств,  ощущение,  будто  мозг  так  же
измучен, как и тело.
     Я никогда не забуду вечер, когда я  прибыл  в  Солт-Лейк-Сити,  столицу
территории Юта и Новый Иерусалим мормонов. Проводники уже  обнадежили  меня,
что этот город в пустыне будет поворотным пунктом в путешествии и что дальше
я, уже не подвергаясь большой  опасности,  за  сравнительно  короткое  время
доберусь до  более  цивилизованных  областей.  Но,  к  своему  удивлению,  я
обнаружил, что обитатели почтовой станции в Солт-Лейк-Сити так же одиноки  и
даже еще более  подозрительны  и  насторожены,  чем  их  товарищи  на  самых
отдаленных  постах  в  прерии.  Они  были  "язычниками"  среди   фанатичного
населения,  "язычниками",  находящимися  в  полной  власти  служителей  этой
странной веры, которая установила свои Законы в незнающих  закона  просторах
Запада.
     Вскоре я понял, почему они были так мрачны и подавлены.
     - Где Джош Гудзон? - спросил проводник, когда  все  обменялись  первыми
приветствиями.
     - Кто его знает... - ответил человек, к которому он  обратился.  -  Сет
говорит, что он пошел в город, пока я в коррале управлялся с лошадьми.  Если
это так, то он не вернулся, вот и все, что я могу сказать.
     - Когда это было, Сет? - спросил вновь прибывший почтальон.
     - Два дня назад, - ответил  Сет,  который  скоблил  длинным  охотничьим
ножом кусок наполовину изжеванного табаку, - перед самым заходом солнца.
     - Дезертировать он не мог.  Джош  слишком  честный  парень,  чтобы  так
улизнуть, - убежденно произнес мой проводник.
     - Дезертировать! Только не он, - сказал Сет.  -  Но  в  донесении  надо
написать хотя бы так: "Пропал без вести".
     Проводник взглянул в лицо Сету и  с  многозначительным  видом  медленно
провел указательным пальцем по горлу. Сет кивнул.
     - Поменьше болтай, надежнее будет, - заметил Сет, с  подозрением  глядя
на меня.
     - Полковник человек надежный. Можешь говорить при нем, как при  мне!  -
воскликнул почтальон, прибывший со мной. - Так вы думаете,  эти  кровожадные
мормоны...
     - Тш-ш, Джем! Помалкивай! А то нам всем перережут глотки! -  воскликнул
тот, что был постарше, испуганно  вскакивая,  -  тут  того  и  гляди  торчит
кто-нибудь из этих негодяев. - Он выглянул в окно,  потом  распахнул  дверь,
чтобы удостовериться, что никто не подслушивает.
     - Я и забыл, - виновато сказал Джем. - Но что  же  случилось  с  Джошем
Гудзоном?
     - Боюсь, - ответил Сет почти шепотом, - что его уже нет в  живых.  Джош
все тревожился о своей сестре, Нелл  Гудзон,  которая  пристала  к  мормонам
прошлой зимой в Иллинойсе. Потом ее сманили, и вот теперь она где-то здесь.
     - Ага, это и я слышал.
     - Я так думаю, - продолжал Сет, - что Джош  нанялся  на  нашу  станцию,
чтобы разыскать девушку, вернуть ее домой и в лоно  церкви,  в  которой  она
выросла. А мормоны этого не допустят.
     - М-да! - снова поддакнул Джем.
     - Короче, мы с Сетом так смекаем, - заметил старший  в  группе,  -  что
Джош больно уж часто ходил по следам, вот и угодил к шанам.
     - К шанам? - повторил я. - А что это такое? Тот удивленно посмотрел  на
меня.
     - Никогда не слыхали о шановых братьях? Тем лучше для вас. Так,  может,
слыхали о данаитах?
     Я слышал, впрочем довольно  смутно  и  неопределенно,  об  этой  тайной
полиции мормонов, об этих  свирепых  фанатиках,  слепо  повинующихся  своему
пророку. - Значит, у вас есть основания опасаться, что ваш товарищ...
     - Лежит где-нибудь под тиной в каком-нибудь соленом озерке,  -  перебил
меня собеседник, - и уж никак не один. Здесь многие пропадали без  вести,  и
никто из них не возвращался ни в свое поселение, ни в  Калифорнию.  И  будут
они там лежать, как я полагаю, до самого Судного дня, когда Большое  Соленое
озеро извергнет всех покойников, как вся прочая твердь и воды.
     Я спросил, а нельзя ли обратиться прямо к мормонским старейшинам?
     - А какой толк, полковник? Допустим, пойду я завтра в  дом  к  Брайэму,
или к Кимболлу, или еще к какому-нибудь  из  их  заправил  -  из  старейшин,
ангелов или верховных жрецов, как их там, - и спрошу насчет  Джоша  Гудзона.
Ну, медоречивый Брайэм возьмет да и скажет: "Уж не сбежал ли он  отсюда?  От
заблудшего язычника всего можно ждать".  Да  еще  упомянет  о  нем  в  своей
воскресной проповеди. А может, кто-нибудь из них  угостит  меня  стаканчиком
винца или виски с мятным сиропом, и станет мне худо, я возьму  да  и  помру.
Ну, что вы смотрите на меня - разве не так же  вот  помер  сборщик  налогов,
подкрепившись в доме Ангела Бэджера? Симпатичный ангелочек, а? Ну, ладно, я,
положим, не стану пить под кровом мормона,  но,  может  быть,  пойду  поздно
домой и собьюсь с пути или еще что со мной случится... Вот не  сойти  мне  с
этого места, как раз на прошлой неделе иду я мимо Биг-Лик и вижу: глядит  на
меня со дна соленого озерка утопленница - вся белая, застывшая...
     Как только рассказчик  дошел  до  этого  места,  Сет,  уже  нетерпеливо
ерзавший на стуле, с проклятием вскочил и тоже  торопливо  распахнул  дверь.
Никто не подслушивал.
     - Ну вот что, - сказал Сет, - давайте-ка повременим  с  этими  баснями,
пока отсюда не выберемся. Эти мормоны такие бестии! Будь я проклят,  если  у
них в любом углу нет своих  ушей.  А  если  они  пронюхают,  о  чем  мы  тут
толковали, то полковнику никогда не  видать  Нью-Йорка,  а  мне  никогда  не
бывать в родном Монтгомери... Индеец Уокер и его окаянные Юта  лихо  орудуют
томагавками, но это мормонам не по  вкусу,  так  что  мы  можем  повстречать
других индейцев - все честь по чести, и одеяла, и красные разводы на  лицах,
точь-в-точь настоящие Юта, только с преотличными острыми ножами за поясами.
     - Сет прав, - сказал мой прежний проводник, -  зачем  нам  надо,  чтобы
кто-то из-за нас перекрашивался в индейцев, как  это  сделали  Ангел  Браун,
Молодой Харрис и данаиты,  когда  Марта  Стайлз  и  Рейчел  Виллис  захотели
вернуться в Иллинойс. Так что, полковник, лучше вздремните малость, да и ты,
Сет, не спеши седлать - вы же быстро сюда прискакали.
     Я был не слишком опечален, когда после бешеного ночного галопа встретил
зарю  на  границе  территории  мормонов.  Дальнейший  путь  не  был  отмечен
какими-либо происшествиями. Порой приходилось нелегко, но больших опасностей
не было. Мы  пересекли  дорогу,  на  которой  жутко  белели  высохшие  кости
множества лошадей и мулов и  где  множество  травянистых  холмиков  отмечало
место последнего упокоения какого-нибудь переселенца, его жены или  ребенка,
так и не достигших Земли Обетованной.
     Но с продовольствием теперь было куда легче, так  же  как  и  с  водой,
нежели в те времена,  когда  изгнанные  мормоны  проделали  свой  знаменитый
переход через пустыню, отмечая могилами нехоженые тропы. В  Скалистых  горах
мы едва не попали под  снежный  обвал,  и  это  было  последней  опасностью,
которая угрожала нам в пути.
     Но еще до этого я исполнил свой скорбный долг,  поведав  старому  Амосу
Грайндроду, которого я разыскал на станции Раунд-Понд, о смерти его  сына  и
вручив ему обагренную кровью ленту,  которую  следовало  возвратить  невесте
Сима. Старик выслушал известие со стоицизмом индейцев, среди которых  провел
большую часта жизни. Он был рад узнать, что перед смертью Сим  выказал  силу
характера и умер "как  настоящий  кентуккиец"  и  что  я  подоспел  как  раз
вовремя, чтобы спасти его скальп. Но вскоре природа  взяла  свое.  Бронзовое
лицо старика судорожно исказилось,  из  старческих  глаз  покатились  слезы,
сквозь рыдания у него вырвалось: "Сим! Мальчик мой дорогой! Мне бы  умереть,
а не тебе!"
     Наконец утомительное путешествие кончилось: мы миновали одинокие редкие
фермы,  огороженные  крепким  частоколом,  потом  фермы  пошли  гуще,  и   в
частоколах нужды уже не было,  и,  наконец,  показались  крыши  деревни,  из
вежливости именуемой городом. С какой радостью я спешился, с какой  радостью
пожал сильную руку  последнему  проводнику  из  "Экспресс-Компани"!  Оставив
этого славного малого ломать  голову  над  кабалистическими  завитушками  на
десятидолларовой бумажке, которую  я  ему  вручил,  я  нанял  пару  лошадей,
запряженных в легкую повозку, и тут же помчался дальше. Повозка  несла  меня
до тех пор, пока я не сменил ее на дилижанс, а дилижанс так же честно служил
мне, пока я не услышал фырканья железного коня и не взял билета на поезд. До
чего же восхитительным,  уютным  и  роскошным  показался  мне  такой  способ
передвижения после столь изнурительной  верховой  езды!  Мне  казалось,  что
бревенчатый настил самая гладкая дорога на свете, а тряский вагон - скользил
как по паркету. Я наслаждался плавным ходом  поезда  и  старался  наверстать
упущенное - предаваясь  сну  в  такой  мере,  что  спутники  мои  загорелись
страстным любопытством узнать мой род занятий и положение.
     Я  уже  успел  коротко   телеграфировать   в   Нью-Йорк.   "Прибыл   ли
калифорнийский почтовый через Панаму?"
     Ответ был еще более кратким: "Нет".
     Пока что все шло хорошо. Мои усилия еще не оказались бесплодными. Я мог
надеяться прибыть в Нью-Йорк раньше доктора,  то  бишь  полковника,  Джорэма
Хэклера, но до победы было еще далеко.  Ценные  бумаги  оставались  в  руках
негодяя. Однако мое появление в Нью-Йорке  будет  неожиданным  для  него,  и
любое действие с моей стороны застигнет его врасплох. Я был слишком утомлен,
чтобы строить призрачные планы, как перехитрить негодяя. Все мои способности
понадобятся, когда начнется настоящая схватка, а теперь я должен отоспаться.
И я спал, милю за милей, перегон за перегоном, предаваясь отдыху,  не  думая
больше ни о чем.
     - Масса выходит? Поезд прибыл в Нью-Йорк.
     Кто-то дергал меня за руку, кто-то поднес к  моему  лицу  фонарь.  Один
человек был черный, другой - белый. Кондуктор и негр-носильщик.
     - Я еду в "Метрополитэн-Отель". Мне нужен экипаж. Багажа нет.  Почтовый
калифорнийский уже прибыл?
     - Прибыл, - ответил газетчик, сто