й, день-другой наслаждался свободой и  осматривал  город,  а
затем принялся искать какую-нибудь постоянную работу.
     Но постоянную работу, как, впрочем, и любую другую, найти оказалось  не
так-то легко. Времена были  тяжелые.  Год  выдался  неурожайный,  а  зима  -
необычайно  суровая.  К  тому  же   в   Неаполе   начались   беспорядки,   и
путешественников этой весной было на несколько  тысяч  меньше,  чем  обычно.
Такого скучного карнавала уже  не  видали  много  лет.  Художники  не  могли
продать картины, скульпторы  -  статуи.  Резчики  камей  и  мастера  мозаики
голодали. Торговцы, владельцы гостиниц, профессиональные чичероне  плакались
на судьбу. День ото дня надежды мои угасали, и виды на  будущее  становились
все более мрачными. День ото  дня  мои  жалкие  скудо,  скопленные  с  таким
трудом, таяли. Я рассчитывал наняться конторщиком, писцом, секретарем или на
какую-нибудь должность в публичной библиотеке. Но по истечении трех недель я
был бы рад хотя бы подметать студию.  Наконец  пришел  день,  когда  мне  не
оставалось ждать ничего, кроме голодной смерти, когда мой последний грош был
истрачен, когда мой хозяин захлопнул перед моим носом дверь и я уже не знал,
где найти кусок хлеба и кров. Весь этот день я уныло бродил по  улицам.  Как
раз была страстная пятница. Церкви  были  убраны  черными  тканями,  звонили
колокола, все улицы  были  забиты  людьми  в  траурной  одежде.  Я  зашел  в
небольшую церковь Сайта Мартина. Там как раз пели Miserere *, быть может  не
слишком искусно, но с чувством, которое раскрыло всю глубину моего отчаяния.
     Жалкий, отверженный, я провел эту ночь под темной  аркой  возле  театра
Марцелла. День обещал быть прекрасным, и я, дрожа  от  холода,  выбрался  на
солнце. Прислонившись к нагретой стене, я поймал себя на мысли, которая  уже
неоднократно приходила мне в голову: сколько же еще времени стоит  мучиться,
умирая с голоду, и достаточно ли глубоки мутные воды Тибра, чтобы  поглотить
человека? Как тяжело умирать в самом расцвете лет! Ведь мое будущее могло бы
стать таким  светлым,  таким  возвышенным.  Суровая  жизнь,  которую  я  вел
последнее время, укрепила меня физически и духовно. Я даже  подрос.  Мускулы
мои развились и окрепли. Я стал гораздо живее, энергичнее, решительнее,  чем
год назад. Но зачем мне теперь все это? Я должен умереть,  и  теперь  смерть
будет только еще тяжелей.
     Я поднялся и вновь пошел бродить по улицам, как и вчера. В одном  месте
я попросил подаяния, но мне  отказали.  Я  машинально  брел  среди  вереницы
экипажей и пешеходов, пока не обнаружил,  что  нахожусь  в  толпе,  которая,
беспрерывно приливая и отливая, в течение всей пасхальной  недели  заполняет
площадь вокруг собора св.  Петра.  Отупевший  и  измученный,  я  повернул  к
ризнице и приткнулся у порога. Два господина читали  приклеенное  к  колонне
объявление.
     - Боже милостивый! - воскликнул один  из  них,  обращаясь  к  стоявшему
рядом. - И человек может рисковать своей головой ради каких-то грошей!
     - М-да, и к тому же зная, что из восьмидесяти рабочих шесть или  восемь
обычно разбиваются в лепешку, - добавил другой.
     - Ужасно! Ведь это же в среднем - десять процентов!
     - Не меньше. Отчаянное предприятие.
     - Но зато какое зрелище! - философски заметил первый,  после  чего  они
удалились.
     Я вскочил и с жадностью  прочитал  объявление.  Оно  было  озаглавлено:
"Иллюминация  собора  святого  Петра".  Далее  сообщалось,   что   требуется
восемьдесят человек для освещения собора и купола и триста -  для  освещения
карнизов, сводов, колонн и так далее, amministratore доводит до  сведения...
и так далее и тому  подобное...  В  заключение  говорилось,  что  каждый  из
факельщиков, занятых на соборе и куполе,  получит  обед  и  двадцать  четыре
паоло, тогда как заработок остальных составит менее трети этой суммы.
     Отчаянное предприятие - что верно, то верно, но  я  и  был  доведен  до
отчаяния. В конце концов мне грозила только смерть, и лучше уж умереть после
сытного обеда, нежели с голоду. Я тут же направился к  amministratore,  меня
внесли в список, дали несколько паоло задатка и велели явиться на  следующее
утро ровно в одиннадцать часов. В  этот  вечер  я  поужинал  возле  уличного
ларька и за несколько  грошей  получил  возможность  выспаться  на  сеновале
конюшни в конце Виа дель Арко.
     И вот к одиннадцати часам светлого воскресенья, шестнадцатого апреля, я
стоял в толпе других бедняг, у большинства которых был жалкий вид, такой  же
как и у меня, и ждал, когда откроется дверь конторы  администратора.  Пьяцца
перед собором  кипела  жизнью,  напоминая  разноцветный  калейдоскоп.  Сияло
солнце, били фонтаны, над замком св. Ангела развевались флаги. Зрелище  было
изумительное, но я смотрел на него лишь несколько минут. С последним  ударом
часов двери распахнулись, и мы всей толпой вошли в зал,  где  для  нас  были
накрыты два длинных стола. Несколько  стражей  стояли  у  дверей,  служитель
расставил нас вокруг столов, и священник принялся читать молитву.
     Едва он начал читать, меня охватило какое-то странное  чувство.  Что-то
побудило меня взглянуть на соседний стол, и там... о, всемогущий!., я увидел
Гаспаро!
     Он смотрел прямо на меня, но как только встретил мой взгляд,  сразу  же
опустил глаза. Я видел, как он мертвенно побледнел.  Воспоминание  обо  всех
страданиях, которые он мне причинил, и о подлом ударе, нанесенном мне в день
нашего побега, на какой-то миг пересилило даже удивление от того, что я вижу
его здесь. О, если бы мне суждено было остаться жить,  чтобы  встретиться  с
ним один на один под открытым небом, где не будет ни молящихся  священников,
ни стражи!
     Молитва окончилась, мы уселись и принялись за обед. Даже  гнев  не  мог
притупить мой  аппетит.  Я  ел  как  голодный  волк,  как,  впрочем,  и  все
остальные. Нам не дали вина, да и двери были  заперты,  чтобы  мы  не  могли
раздобыть его со  стороны.  Это  было  весьма  разумно,  если  принимать  во
внимание, какую работу  нам  предстояло  выполнить.  Тем  не  менее  это  не
помешало нам поднять страшный шум. Порою опасность пьянит, как вино, и в это
светлое воскресенье  мы,  восемьдесят  sanpietrini,  факельщики  собора  св.
Петра, из которых кое-кто еще до ужина, быть может, размозжит себе  череп  о
свинцовые листы кровли, ели, болтали, шутили,  смеялись,  и  в  этом  буйном
веселье было что-то ужасающее.
     Обед длился долго, и когда  все  уже  насытились,  столы  были  убраны.
Многие повалились на пол или на скамьи и уснули. Гаспаро был среди них. Я не
мог больше выдержать. Я подошел к нему и пнул его в бок.
     - Гаспаро, ты меня узнаешь?
     Он угрюмо взглянул на меня.
     - Чертова обедня! Я думал, что ты в Тулоне.
     - Не твоя вина, что я не в Тулоне! А теперь слушай.  Если  мы  с  тобой
переживем эту ночь, ты мне ответишь за свою подлость!
     Сверкнув на меня глазами из-под нависших бровей, он молча отвернулся  и
сделал вид, что уснул.
     - Ecco un maladetto! {Гнусный малый!}  -  выразительно  пожав  плечами,
сказал один из соседей, когда я уходил.
     - Ты знаешь о нем что-нибудь? - встрепенулся я.
     - Cospetto! Ровным счетом  ничего.  Но  говорят,  одиночное  заключение
превратило его в волка.
     Больше я ничего не мог узнать, и поэтому тоже растянулся на  полу,  как
можно дальше от моего врага, и погрузился  в  крепкий  сон.  В  семь  стража
подняла тех, кто еще спал, и поднесла каждому по  стаканчику  слабого  вина.
Затем нас построили в два ряда и повели к задней стороне собора, а оттуда на
крышу под куполом.  С  этого  места  целая  вереница  лестниц  и  извилистых
коридоров вывела нас в проход между двойными стенами купола; здесь нас стали
размещать на разной  высоте.  Меня  поставили  примерно  на  середине,  и  я
заметил, что Гаспаро  ведут  еще  выше.  Когда  нас  расставили  по  местам,
распорядители обошли всех и дали нам наставления. По сигналу  каждый  должен
вылезть в лаз или в окошко, перед которым он находился, и  сесть  верхом  на
узкую доску, привязанную к крепкой веревке. Веревка эта уходила в окно, была
намотана на вал и надежно закреплена изнутри. По второму сигналу  он  должен
взять в правую руку горящий факел,  который  ему  подадут,  а  левой  крепко
ухватиться за веревку. По  третьему  сигналу  специально  приставленный  для
этого помощник начнет разматывать веревку, а факельщик, быстро скользя  вниз
по изгибу купола, должен  прикоснуться  факелом  к  каждой  плошке,  которую
минует.
     Выслушав эти наставления, каждый из нас встал  у  своего  окна,  ожидая
первого сигнала.
     Быстро смеркалось, и серебряная иллюминация сияла уже с семи часов. Все
громадные ребра купола, насколько я мог видеть, все карнизы и фризы  фасада,
все колонны и парапеты гигантской колоннады, окружавшей пьяццу в четырехстах
футах внизу, были окаймлены рядами бумажных фонариков, и свет их, смягченный
бумагой,  играл  серебристым  огнем,  производившим  волшебное,  потрясающее
впечатление. Между рядами и даже среди этих фонариков по фасаду,  выходящему
на пьяццу, на разных  расстояниях  были  размещены  плошки,  так  называемые
padelle, уже наполненные салом и скипидаром. Зажечь их на своде и  куполе  и
было рискованным делом sanpietrini. Когда все огни  зажгутся  -  вспыхнет  и
золотая иллюминация.
     Прошло  несколько  минут  напряженного  ожидания.  С  каждой   секундой
вечерняя тьма становилась все гуще, фонарики горели  все  ярче,  нарастающий
гул тысячной толпы на площади и улицах все громче звучал у  нас  в  ушах.  Я
чувствовал учащенное дыхание помощника за своим плечом - и казалось,  слышал
стук собственного сердца. Неожиданно, точно электрический ток, из уст в уста
промчался первый сигнал. Я вылез и крепко обхватил ногами доску, по  второму
сигналу схватил пылающий факел, после  третьего  почувствовал,  как  скольжу
вниз, и, зажигая каждую плошку, мимо которой  спускался,  увидел,  как  весь
огромный свод надо мной и подо мной вспыхивает рядами пляшущих  огней.  Часы
начали бить восемь, и когда отзвучал последний удар,  весь  собор  утонул  в
огне. Рев толпы, напоминающий рев безбрежного океана, казалось, потряс самый
купол, к которому я прильнул. Я мог даже видеть блики света на лицах,  толпу
на мосту св. Ангела и лодки, снующие по Тибру.
     Я опустился на полную длину веревки, успев зажечь все  свои  плошки,  и
теперь  сидел  безмятежно,  наслаждаясь  восхитительным  зрелищем.  Вдруг  я
почувствовал, что веревка дрогнула. Я взглянул  наверх  и  увидел  человека,
который, одной рукой держась за железный стержень с  прикрепленными  к  нему
плошками, другою... Боже милосердный! Пьемонтец пережигал своим факелом  мою
веревку!
     Раздумывать было некогда -  я  действовал  по  велению  инстинкта.  Все
произошло в один страшный миг. Я кошкой вскарабкался наверх,  ткнул  факелом
прямо в лицо озверевшего каторжника и ухватился за веревку  на  вершок  выше
горящего места! Ослепленный и ошеломленный,  он  испустил  ужасный  вопль  и
камнем рухнул вниз. Даже  сквозь  гул  живого  океана,  бушующего  внизу,  я
услышал глухой удар о свинцовую кровлю - звук этот отдавался в моих ушах все
долгие годы, прошедшие с того вечера, я слышу его и по сей день!

     Едва я успел перевести дух, как почувствовал, что меня втащили  наверх.
Помощь пришла как раз вовремя, от страха мне стало дурно, и я  так  ослабел,
что потерял сознание, как только очутился в безопасности. На следующий  день
я дождался администратора  и  рассказал  ему  обо  всем.  Правдивость  моего
рассказа  подтверждала  пустая  веревка,  с  которой  сорвался  Гаспаро,   и
обгоревший обрывок веревки, на котором меня подняли. Amministratore  передал
мой рассказ одному высокопоставленному духовному лицу, и  в  то  время,  как
никто, даже ни один sanpietrino, не  подозревал,  каким  образом  погиб  мой
враг, подлинная история,  которую  люди  шепотом  рассказывали  друг  другу,
перелетала из дворца  во  дворец,  пока  не  достигла  Ватикана.  Я  получил
множество знаков сочувствия и настолько значительную денежную поддержку, что
мог без страха  смотреть  в  будущее.  С  тех  пор  я  претерпел  еще  много
превратностей судьбы, и мне пришлось побывать во многих странах.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

     в которой мы находим перепутанных младенцев

     Некоторое время после рассказа француза у  ворот  никто  не  появлялся.
Наконец во  двор  медленно  забрел  довольно  меланхоличный  блондин,  очень
высокий и очень плотный, одетый в поношенное, с чужого плеча платье. Он  нес
ящик с плотничьим инструментом, однако, судя по виду, даже и не надеялся  на
то, что ему улыбнется счастье когда-либо пустить  свои  инструменты  в  ход.
Устремив на Путника водянистые голубые глаза, этот  унылый  субъект  пояснил
(более правильным языком, чем можно было от него ожидать), что он  бродит  в
поисках работы, а поскольку таковой не подвернулось,  то  он,  за  неимением
лучшего  занятия,  пришел  поглядеть  на  мистера  Сплина.  Фамилия  его   -
Хэвисайдз, нынешнее местожительство - трактир "Колокольный звон", вон там, в
деревне; если у мистера Путника найдется для него какая-нибудь работенка, он
будет премного благодарен, а если нет, он просит разрешения посидеть здесь и
спокойно отдохнуть, разглядывая мистера Сплина.
     Получив разрешение, пришелец  уселся  и  принялся  глазеть  на  мистера
Сплина в полное свое удовольствие. Он не был поражен, подобно художнику,  он
не был снисходительно невозмутим, подобно  французу,  -  он  просто-напросто
хотел узнать, что побудило Отшельника удалиться от мира.
     - И почему он завернулся в это одеяло? - спросил он. - Как бы  ни  была
тяжела его беда, я думаю, моя куда тяжелее.
     - Неужели? - спросил Путник. - Прошу вас непременно поделиться  с  нами
вашими горестями.
     На свете еще не встречалось человека, который отказался бы поговорить о
своих горестях. И плотник не был исключением из этого  общего  правила.  Без
малейшего промедления он приступил к рассказу.

     Я сочту личным одолжением с вашей стороны,  если  вы  с  самого  начала
настроитесь на грустный лад, поскольку история будет не из веселых,  и  если
вы не сочтете за труд мысленно представить меня в виде младенца  пяти  минут
от роду.
     Вы, как я понимаю, хотите сказать, что я несколько великоват  и  грузен
для того, чтобы меня можно было представить в виде  младенца?  Возможно,  но
впредь прошу вас не намекать больше на  мой  вес.  Лишний  вес  был  главным
несчастьем моей жизни. Он испортил мне (как вы скоро услышите) все  виды  на
будущее, еще до того, как мне минуло два дня.
     Рассказ мой  берет  начало  тридцать  один  год  тому  назад,  ровно  в
одиннадцать часов утра. И начинается все с великой ошибки, каковой было  мое
появление на свет в море (торговое  судно  "Приключение",  капитан  Джиллоп,
водоизмещение пятьсот тонн, днище обшито листовой медью,  на  борту  опытный
судовой врач).
     Собираясь привлечь ваше  внимание  (что  я  сейчас  и  сделаю)  к  тому
злополучному периоду моей жизни, который начался, когда мне  было  не  более
пяти или десяти минут от роду, и кончился  (чтобы  не  утомить  вас  длинным
рассказом) задолго до того, как у  меня  прорезался  первый  зуб,  я  должен
признаться, что все сведения об этом времени получены мною из чужих  уст.  И
все же они заслуживают доверия, ибо исходят от  мистера  Джиллопа,  капитана
судна "Приключение" (который сообщил мне их в письменном виде),  от  мистера
Джолли, судового врача с "Приключения" (который  весьма  бессердечно  послал
мне их в виде юмористического рассказа), и от  миссис  Дрэбл,  стюардессы  с
"Приключения" (которая сообщила мне их в устном  виде).  Три  вышеупомянутых
лица явились очевидцами, и, можно сказать, весьма  потрясенными  очевидцами,
тех событий, о которых я должен вам поведать.
     Судно  "Приключение"  в  то  время,  о  котором  я   вам   рассказываю,
направлялось из Лондона в Австралию. Я полагаю, вам известно,  и  нет  нужды
напоминать о том, что тридцать лет тому назад было  еще  далеко  до  золотой
лихорадки и до знаменитых клипперов*. Строительство жилищ в новой колонии  и
овцеводство в  глубине  страны  были  основными  занятиями  в  то  время,  а
следовательно, и пассажиры на борту корабля почти все до единого  были  либо
строители, либо фермеры-овцеводы.
     Судно водоизмещением в пятьсот тонн, если оно  идет  с  полным  грузом,
отнюдь не представляет  первоклассных  удобств  большому  числу  пассажиров.
Конечно, "чистой публике" в  отдельных  каютах  жаловаться  не  приходилось.
Высокая плата за проезд обеспечивала им право на привилегии. Несколько  мест
в спальных  каютах  даже  пустовали,  ибо  каютных  пассажиров  было  только
четверо. Вот их имена и кое-какие сведения о них.
     Мистер Симc, джентльмен средних лет, собиравшийся заняться спекуляциями
на строительстве. Мистер Пэрлинг, худосочный  молодой  человек,  совершавший
длительное морское  путешествие  для  поправки  здоровья.  Мистер  и  миссис
Смолчайлд, молодая супружеская пара с небольшим  капиталом,  который  мистер
Смолчайлд  намеревался  увеличить  посредством  разведения  овец.   Капитану
сказали,  что  на  суше  мистер  Смолчайлд  -  человек  весьма  приятный   и
общительный.  Но  море  несколько  изменило  его  характер.  Когда   мистера
Смолчайлда не тошнило, он был занят едой и питьем, когда  он  не  был  занят
едой и питьем, он крепко спал. В общем же надо признать,  что  он  отличался
редким терпением и добродушием и с  поразительным  проворством  скрывался  в
своей каюте, если приступ морской болезни  застигал  его  врасплох,  что  же
касается общительности, то  за  все  плаванье  никто  не  слышал,  чтобы  он
вымолвил более  десятка  слов.  И  это  не  удивительно.  Человек  не  может
разговаривать во время приступа морской  болезни;  не  может  разговаривать,
когда занят едой и питьем; и не может разговаривать,  когда  спит.  А  жизнь
мистера Смолчайлда протекала именно в таких занятиях. Что касается его жены,
то она вовсе не покидала своей каюты. Но о ней вы еще услышите.
     Все эти каютные пассажиры были достаточно богаты, чтобы обеспечить себе
комфорт. А вот несчастные  бедняки,  ехавшие  "четвертым  классом",  который
далеко не отличался удобствами даже при благоприятных условиях, были сбиты в
кучу все вперемешку - мужчины, женщины, дети, - словно овцы в загоне, с  тою
лишь разницей,  что  у  них  было  куда  меньше  возможности  дышать  свежим
воздухом. Все это были ремесленники или батраки,  которые  не  могли  свести
концы с концами на родине. Сколько  их  там  было  и  как  их  звали  -  мне
неизвестно. Да это и не важно. Внимания среди них  заслуживало  только  одно
семейство, а именно семейство Хэвисайдз, состоящее  из  Саймона  Хэвисайдза,
человека умного и образованного, плотника по профессии, его жены  и  семерых
маленьких Хэвисайдзов  -  их  злополучных  отпрысков.  Вы,  кажется,  хотите
сказать, что это мои отец и мать, мои братья и сестры? Не  спешите,  советую
вам немного обождать, прежде чем вы сможете окончательно в этом убедиться.
     Хотя меня, строго говоря, еще не было  на  корабле,  когда  он  покидал
лондонский порт, тем не менее я твердо уверен, что мой злосчастный  рок  уже
поджидал меня на его борту, что и сказалось потом на всем плаванье.  Никогда
еще не бывало такой скверной погоды. Шквалы налетали на нас  со  всех  стран
света, сменяясь встречным ветром или мертвым штилем. По  истечении  третьего
месяца у капитана  Джиллопа,  человека  по  натуре  весьма  мягкого,  начало
портиться настроение. Предоставляю вам судить, могло ли оно улучшиться после
известия, полученного им утром девяносто первого дня. Стоял мертвый штиль, и
судно беспомощно моталось носом во все  стороны,  когда  мистер  Джолли  (из
бессердечного рассказа которого я привожу все разговоры в точности, как  они
происходили) поднялся к капитану