иодах, обильных славянских речениях, - манифест был просто двусмыслен, за
грудой пышных фраз автору  манифеста  не  удалось  скрыть  самое  главное  -
испуганную растерянность  петербургского  правительства.  Посулы  и  угрозы,
начинающие и кончающие грамоту, производили просто жалкое впечатление. Да, в
конце концов, и во всей этой нелепой дуэли императрицы с  беглым  арестантом
реальным  были  только  те  25  тысяч,  которые  правительство   обязывалось
выплатить за голову живого Пугачева. За мертвого эта сумма понижалась до  12
тысяч. "А за мою голову, -  подумал  Бибиков,  раздувая  ноздри,  -  Пугачев
заплатит 200 тысяч - за мертвого или за живого, все равно".
     В Казани его ждала целая куча воинских реляций и сообщений. Он унес  их
домой и прочел залпом, замкнув двери на ключи и кусая губы. Когда он  поднял
голову от этой кучи серых бумаг, была уже ночь. Он  прошелся  по  комнате  и
прильнул воспаленным лицом к  стеклу.  Да,  скрывать  нечего,  положение  ее
императорского величества Екатерины  Алексеевны,  а  вместе  с  ней  и  его,
Бибикова, было куда хуже, чем он хотел  представить  себе  до  сих  пор.  Он
отлично сознавал,  что  реляциями  и  манифестами  далеко  не  исчерпывается
положение на фронтах. "Самое страшное,  -  думал  он,  -  заключается  не  в
отдельных сообщениях о поражениях правительственных  войск  -  их  было  так
много, что под конец он перестал их  читать,  -  даже  не  в  падении  таких
надежных крепостей, как Яик, Бузулук, Татищеве, -  об  них  он  знал  еще  в
Москве, - а в самом смысле, природе, характере поражений". Шагая по  комнате
и напевая совсем не в лад своему настроению какую-то французскую песенку, он
думал, что поистине во всемирной истории, причудливой и изменчивой,  никогда
не было такой  странной  войны.  Здесь  даже  о  поражениях  не  приходилось
говорить - правительственные войска  не  сражались:  они  бежали  при  одном
появлении плохо вооруженного, неорганизованного и малочисленного противника.
Крепости,  снабженные  тяжелой  артиллерией  и  многочисленным   гарнизоном,
могущие выдержать месячную  осаду,  при  появлении  Пугачева  сдавались  без
одного выстрела. Злодей въезжал на черном коне в город, и солдаты вешали  на
площади своих офицеров. И вешали они их  при  радостных  криках  полоненного
города и колокольном звоне обесчещенных церквей. Да, да! Это было чудовищно,
но Бибиков уже не удивлялся, когда читал  реляции  о  том,  что  духовенство
встречает злодея крестным ходом и колокольным звоном. Он не  удивлялся,  что
церковный хор поет ему "Достойно есть",  попы  "Благословен  грядый  во  имя
господне",  и  верил,  что,  пожалуй,  скоро  найдется  такой   сумасшедший,
перепуганный насмерть архиерей, который помажет ему лоб на царство. Но самое
страшное, самое непоправимое зло было даже  не  в  этих  победах,  а  в  том
впечатлении, которое они производили на народ.
     Пугачев не завоевывал - он освобождал.
     Пугачев не злодействовал - он наказывал.
     Пугачев не убивал - он карал своих ослушников.
     Бибиков подошел к столу и снова наклонился над кучей  воинских  сводок.
Одна из них поразила его особенно.
     В Илецком городке, - гласила эта  сводка,  -  сидел  храбрый  и  верный
императрице комендант. Не  желая  дать  злодею  обложить  стены  города,  он
разобрал мост, ведущий к крепостным стенам. При приближении Пугачева солдаты
снова собрали  мост  и  отворили  крепостные  ворота.  Первым  распоряжением
Пугачева при въезде в Илец был приказ повесить храброго коменданта.
     С неожиданной ясностью Бибикову вспомнилось донесение молодого  офицера
Державина. Он был прав, конечно, когда  с  такой  горячностью  настаивал  на
розыске и казни виновных. Солдаты, говорящие о своих симпатиях к неприятелю,
не заслуживают ничего, кроме намыленной веревки. Но как  поймать  того,  кто
смолчал? Как найти того, кто говорил? Где тот, кто  его  слушал?  Как  зовут
того, кто слушал, смолчал и не донес?
     Ну да, - он тогда  же  распорядился  принять  строжайшие  меры,  послал
соглядатаев, запросил секретным отношением командиров о состоянии умов. И те
ему ответили, что все обстоит благополучно, что ничто не внушает опасений  и
солдаты рвутся в бой за свою императрицу.
     Рвутся в бой! За свою императрицу!! Черт бы побрал это дурачье! Они  до
тех пор будут верить в своих солдат, пока не почувствуют  веревку,  стянутую
на шее этими солдатами. Измена! Везде, всюду измена!
     Он подошел к карте.
     Огромная, в полстены, карта империи Российской была  изрезана  по  всем
направлениям и как кровью залита красными чернилами. Это все места сражений,
отступлений, проигранных битв, сданных  крепостей.  Вся  эта  длинная  линия
городов, фортов и укреплений от Яицкого городка до  Оренбурга  -  уже  взята
самозванцем. Он держит в состоянии непрерывной осады два последних важнейших
пункта. Не сегодня, так завтра падут и они. Вся левая сторона  Волги,  -  он
провел пальцем по карте снизу вверх, - занята наездами Пугачева.  Самара  со
всех сторон обложена войсками самозванца. Она  еще  держится,  задыхается  в
этом железном кольце, но продолжает мужественно отражать все его приступы. А
дальше идут места, отмеченные  косыми  красными  крестами.  Вот  тут  стоял,
терпел поражение и убежал, растеривая свои полки,  главнокомандующий  армией
генерал Кар. Вот здесь был убит Чернышев. В этом месте, в этом и этом местах
- вон сколько здесь крестов -  был  наголову  разбит  Фрейман.  Одна  только
Самара... Стук в дверь прервал его  размышления.  Он  рывком  повернулся  на
каблуках и подошел к двери.
     - Что надо? - хрипло спросил  он,  повертывая  ключ  и  открывая  дверь
наполовину.
     Секретарь с птичьими глазами  просунул  толстый  конверт,  запечатанный
четырьмя сургучными  печатями  и,  всматриваясь  в  лицо  начальника,  робко
доложил о приходе молодого офицера Державина,  который  просит  принять  его
немедленно.
     Бибиков разорвал конверт и пробежал  несколько  первых  строк  реляции.
Лицо его побледнело еще больше, он провел рукой по лбу, тупо посмотрел через
секретаря и вдруг усмехнулся.
     Потом, комкая  бумагу  в  конверт,  подошел  к  столу  и  на  ходу,  не
оборачиваясь, крикнул:
     - Проведи в зало; я сейчас к нему выйду.

VII

     Он принял его в большом зале опустевшего губернаторского дома. Державин
вошел и остановился  у  порога.  При  свете  восковых  свечей  он  показался
Бибикову еще  тоньше,  бледнее  и  строже,  чем  в  первый  раз.  Бибиков  с
удовольствием рассматривал его удлиненное мальчишеское лицо с большим ртом и
широкими челюстями.
     В этом тонком и болезненном юноше, в его быстрых, угловатых  движениях,
диковатых, а иногда просто нелепых ответах  и  предложениях,  он  чувствовал
человека совершенно иной породы, чем он сам. Юнцу - Бибиков это почувствовал
с первой же минуты свиданий - можно довериться. Он пойдет на всякий риск, на
любое сложнейшее, безнадежнейшее предприятие, он шутя рискнет своей головой,
если только в случае удачи можно рассчитывать на какое-нибудь,  пусть  самое
незначительное, продвижение по службе. Он честен, добр, горяч, но,  пожалуй,
нет такого жестокого,  кровавого  и  просто  бесчестного  дела,  которое  он
отказался бы взять на свою ответственность, если  того  потребует  ближайший
начальник.  Поистине  странное  поколение,   загадочное,   чудовищные   люди
появляются и растут в конце осемнадцатого столетия!
     И все-таки хорошо, очень хорошо, что он, подумав, тогда  же  согласился
принять его на службу! Этому человеку, кажется, можно довериться.
     Он сел в кресло и показал Державину на стул около себя.
     - Итак,  господин  Державин,  -  начал  Бибиков,  всматриваясь  в  лицо
молодого офицера. - Вот мы и в вашем  родном  городе.  Для  вас  не  секрет,
конечно, что положение наше далеко не  блестяще.  Но  надеюсь,  что  твердая
решимость, - он стиснул кулак,  -  и  меры  быстрые  и  мудрые  помогут  нам
восстановить попранную государственную справедливость.
     Он говорил, всматриваясь в  лицо  молодого  офицера.  Нет,  тот  твердо
выдержал взгляд. Лицо его не дрогнуло улыбкой, он не закусил губы. Этот юнец
действительно  верил  в  то,  во  что   давно   уж   перестал   верить   его
главнокомандующий.
     - Приезд  вашего  превосходительства,  -  тихо  и  почтительно  ответил
Державин, смотря на Бибикова синими влюбленными глазами, - уже сам по себе -
победа важности величайшей. Дворянство, покинувшее город, вновь возвращается
на свои разоренные пепелища. Слышно, что и злодеи, о великих ваших  подвигах
наслышанные, великим страхом обуяны и не знают с чего начать.
     Подвиги Бибикова, которыми он гордился в молодости и  которые  старался
забыть  под  старость,  было  подавление  казанского  восстания  крепостных,
вспыхнувшее десять лет тому назад. Восстание было задушено ловкой  и  умелой
рукой. Главных  зачинщиков  забили  в  колодки  и  сослали  в  Сибирь,  всех
остальных для острастки пересекли и отпустили.
     Бибиков ничем не показал, что ему неприятно это напоминание,  наоборот,
он улыбнулся открытой широкой улыбкой и, наклонившись,  дружески  дотронулся
пальцем до плеча офицера.
     - Так-то оно так, - сказал он тихо и доверительно, - да есть ли  прямой
прок от возвращения в город сих тунеядцев и трусов. И пусть бы себе  бежали,
не жалко. Прямая беда не в этом. Прямая беда в том, что у нас войска нет.
     Они помолчали.
     - Вы наше положение знаете? - спросил вдруг Бибиков.
     Державин ответил  не  сразу.  Бибиков  отметил,  что  он  колеблется  и
выбирает слова. Он знал, что сейчас начнутся советы, и торопил  их.  "Да  ну
же, ну же" - словно говорил он Державину.
     - От крестьян своих много наслышан  о  ратных  подвигах  сего  вора,  -
сказал наконец Державин. - Слышно, что Самара, сильной  осаде  подвергнутая,
только что храбростью своих начальников держится.
     Он остановился и взглянул на  главнокомандующего.  Бибиков  смотрел  на
Державина пытливым и неподвижным взглядом. Нет, он ничем ему не поможет.  Ни
вопросом, ни улыбкой, ни глазами.
     - Многие жители, - осторожно сказал Державин и приподнялся, опираясь на
подлокотники, - от сих воров великое утеснение терпят. И только  на  быстрые
действия вашего превосходительства все надежды возлагают. А между тем...
     Бибиков молчал и раскачивался в кресле.  Державин  посмотрел  на  него,
приподнял голову, и на щеках его вдруг вспыхнул румянец.
     - А между тем войска бездействуют и ждут приказаний, - внезапно  быстро
и решительно окончил он.
     - Войска? - Бибиков, не торопясь, встал с кресла. - А что вы,  любезный
господин Державин, под войсками подразумеваете? Вы мою ратную силу знаете?
     Встал и Державин.
     -  Сила  и  верность  непобедимого  воинства  нашей  премудрой   матери
достаточно по своим воинским подвигам известны, - начал он, и Бибикову вдруг
показалось, что юнец просто издевается над ним. Он пытливо  заглянул  в  его
лицо и встретил открытый честный взгляд молодого офицера.  Голубые  и  очень
ясные глаза сверкали под гладким широким лбом. Тогда  он  успокоился,  снова
сел в кресло и сложил руки на животе.
     - А как вы полагаете, сударь, - спросил он, полузакрыв  глаза,  -  наши
воинские силы могут оказать приличное сопротивление  противнику?  Сколько  у
меня солдат, вы знаете?
     Офицер молчал. Тогда главнокомандующий  взял  офицера  за  плечо  двумя
пальцами и приблизил свое бледное лицо к его юношескому пухлому лицу.
     - У меня, сударь, - хрипло сказал он, раскачивая его взад и  вперед,  -
тысяча двести конных и две с половиной тысячи пехоты! Вот и все, что у меня,
сударь, есть. Непобедимое воинство премудрой  матери  нашей  только  что  из
Варшавы  отбыть  изволило.  Мы  же  сейчас  с  нашей  горсточкой  не  только
репрессалии против злодеев чинить не можем, но  и  сами  в  своей  жизни  не
довольно уверены.
     Он посмотрел в лицо Державина, ожидая встретить тревогу и недоверие,  и
вдруг осекся, увидев тот же открытый и честный взгляд, с которым юнец только
что говорил о непобедимом воинстве императрицы. Он отпустил плечо  Державина
и снова сел в кресло.
     - Ну, а если бы, - сказал он устало, как будто засыпая, - я доверил вам
всю силу воинскую, какой бы совет вы мне дали, сударь?
     Державин поднял голову, и глаза  его  сверкнули.  Несколько  секунд  он
молчал, потом военным, четко рассчитанным движением шагнул вперед к  стенной
карте,  и  его  пальцы  как  по  клавишам  заскользили   по   географическим
обозначениям.
     - Немедленно, - сказал он трубным голосом, не оборачиваясь и  не  глядя
на Бибикова, - оставить в Казани самое небольшое количество войск на  случай
осады и двигаться к Оренбургу...
     - Так, так, - сказал Бибиков и покачал головой, - преизрядно, дальше.
     - В Оренбурге, соединившись с войсками генерала Райнсдорпа, снять осаду
и, разбив злодеев, следовать по степи  и  далее  по  левому  притоку  Волги,
повсеместно давая баталии и очищая крепости от злодейских сил.
     - Так, так, - покачал головой главнокомандующий, - дальше.
     - Подойти к Самаре и, соединившись с войсками коменданта сего города...
- Державин  разгорячился,  глаза  его  сверкали,  он  прикрыл  правой  рукой
половину Волги. - Двигаться к верховью, разоряя  злодейские  гнезда  и  чиня
всюду суд и расправу.
     - Так, - сказал Бибиков и вдруг поднялся с места, - Самара,  друг  мой,
взята три дня тому назад, а комендант,  с  которым  вы  хотели  соединиться,
повешен на городской площади. Идемте в мой кабинет, я вам покажу реляцию.

VIII

     Ночью секретаря главнокомандующего разбудил звон колокольчика.  Он  был
приучен спать одетым и поэтому явился сейчас же.
     Бибиков, нечесаный и неряшливый, сидел в кресле и играл гусиным  пером.
На нем был халат, надетый на голое тело, и на ногах мягкие туфли.
     Секретарь вошел и, как обычно, остановился сзади  кресла.  Бибиков,  не
обращая на него внимания, продолжал играть пером, и сухие губы его  неслышно
шевелились. По  груде  исписанных  бумаг  и  наполовину  пустому  графину  с
лимонной водой  секретарь  сейчас  же  понял,  что  главнокомандующий  опять
мучается бессонницей и уже давно сидит у стола. Прождав несколько минут,  он
вздохнул и переступил с ноги на ногу.
     Главнокомандующий повернул голову и мутно,  не  узнавая,  посмотрел  на
секретаря. Взгляд был растерянный, нехороший, в одну точку.
     - Ваше превосходительство! - испуганно крикнул секретарь  и  дотронулся
до его плеча.
     - Ах, это ты, братец, - сказал Бибиков и вдруг улыбнулся. - Разбудил  я
тебя. Садись-ка сюда  поближе,  тут  такое  дело,  ордер  один  нужно  будет
выписать. - Он встал с кресла и, ковыляя, прошелся по комнате. - Бессонница,
заснуть никак не могу. Чаятельно, с дороги.
     Он поднес руку ко лбу.
     - Лихорадит.
     Секретарь смотрел на него в испуге. Начальник стоял перед ним желтый  и
страшный. Через распахнутый халат лезли жесткие, черные  волосы.  Около  губ
комочком накипала желтая ядовитая пена, и он слизывал ее языком.
     - Ваше превосходительство, - осмелился  секретарь,  -  может,  Кравцова
позвать?
     Кравцов был полковой доктор, которому Бибиков верил и услугами которого
пользовался уже около десяти лет.
     - Лихорадит, заснуть никак не могу, - повторил Бибиков, -  вот  сижу  и
думаю, - он улыбнулся, -  ты  наш  манифест  читал,  нравится?  -  Секретарь
замялся. Он знал, что манифест очень плох, не далее как вчера ему самому  по
поручению Бибикова пришлось наспех писать  объяснительную  записку,  которую
надлежало приложить к каждой рассылаемой грамоте. Однако автора манифеста он
не знал и считал им, как и весь штаб, самого Бибикова.
     - Не нравится? - спросил  Бибиков,  не  расслышав  сбивчивый  и  робкий
ответ. - И мне не нравится. А ты вот с этой штукой знаком? -  он  подошел  к
столу и с неожиданной ловкостью двумя пальцами поднял  широкий  желтый  лист
пергамента, исписанный со всех сторон  кривыми,  валящимися  набок  буквами.
"С_а_м_о_д_е_р_ж_а_в_н_о_г_о          и_м_п_е_р_а_т_о_р_а          П_е_т_р_а
Ф_е_д_о_р_о_в_и_ч_а в_с_е_р_о_с_с_и_й_с_к_о_г_о и п_р_о_ч_е_е и  п_р_о_ч_е_е
и  п_р_о_ч_е_е",  -  прочел  секретарь  и  ошалело  взглянул  на   Бибикова.
Главнокомандующий  уединился  в  кабинете  для  того,  чтобы  ночью   читать
подметный пугачевский указ, доставленный перебежчиком в воинскую канцелярию.
     Бибиков спокойно встретил его взгляд и улыбнулся.
     - А ну, читай вслух, - сказал он.
     Секретарь смятенно молчал. Читать воровской  указ  он  не  осмеливался.
Главнокомандующий был явно на грани помешательства. Бибиков снова подошел  к
креслу и сел в выжидательной позе.
     - Ну, что же? - сказал он ясным спокойным голосом. - Читай, что ли.
     Торопясь и глотая концы  слов,  секретарь  читал  страшный  пугачевский
указ.
     Бибиков слушал его и качал головой.
     -  Плохой  ты  чтец  сегодня,   братец,   -   сказал   он   наконец   с
неудовольствием, - разве так царские манифесты чтут! Слушай! - и,  не  глядя
на перепуганного секретаря, он продекламировал громко и  выразительно,  ясно
отчеканивая каждую букву воровского манифеста.
     "Когда вы исполните  мое  именное  повеление,  за  то  будете  жалованы
крестом, бородою, рекою и землею, травами и морями,  денежным  жалованьем  и
хлебным провиантом и свинцом и порохом и вечной вольностью".
     Секретарь смотрел  на  своего  начальника  бледный  и  перепуганный  до
смерти. Эта ночная беседа абсолютно не укладывалась в  его  уме.  Совершенно
ясно, что начальник сошел с ума.  Это  был  или  бред,  или  государственная
измена. Секретарь стал думать. Собственно говоря, следовало  сейчас  же,  не
колеблясь и не допуская минуты промедления...
     - Ваше превосходительство, - осмелился он наконец, - может, Кравцова...
- и опять Бибиков не услышал его слова.  Он  еще  глубже  ушел  в  кресло  и
заговорил совершенно спокойным ровным голосом.
     - Вот как указы пишутся: "свинцом, порохом и вечной  вольностью".  Как,
по-твоему, кому они поверят - нам или Пугачеву? За вечную  вольность  пойдут
или за присягу? А? Не знаешь? - он помотал головой. - Ну и я не знаю.
     Он закрыл глаза и задумался. Секретарь сидел как на  иголках,  не  смея
сказать ни слова: его большие птичьи глаза сделались пустыми от испуга.
     - Вот я, - заговорил Бибиков, - вот я проездом в  Казань  в  одну  избу
зашел, пока лошадей перепрягали, - а там за столом один знакомый помещик си-
дит и с блюдечка чай кушает, в Петербурге мы с  ним  встречались.  Я  так  и
обомлел. Вы, спрашиваю, сударь, имярек, что здесь делаете? А он  этак  криво
улыбнулся и говорит: как слухи прошли, что Пугачев здесь проходит, то  мы  и
размыслили в  чужую  деревню  укрыться,  ибо,  чаятельно,  мы  здесь  меньше
опасности подвергаемся, чем дома. Так  как  наши  люди  могли  быть  первыми
нашими злодеями и врагами, а здешним мы  -  сторона,  ничем  мы  им  еще  не
нагрубили. Сидит и чай кушает. Здорово? - Он усмехнулся. - Так  за  кого  же
подлый народ пойдет? За императрицу или за Пугачева, как ты думаешь?
     Секретарь молчал. Бибиков встал и провел рукой по воспаленному лицу.
     - Впрочем,  -  сказал  он  совершенно  ровным  голосом,  -  непобедимое
воинство ее величества своей упорностью и храбростью во всем свете довольную
известность стяжало. Все  измышления  маловеров  и  недоброхотов  не  только
презрению подлежат, но и в  государственном  порядке  преследоваться  будут.
Войска знают свою присягу. Да и мы, сударь, долг свой помним. Как  видно  из
реляций, наши верные войска повсеместно злодею великий урон наносят.  Берите
перо, сударь, и пишите. - Он запахнулся в халат  и  прошелся  по  комнате  -
строгий, чинный и подобравшийся. - Пишите, - сказал он.

     "Лейб-гвардии подпоручику Державину по секрету.

     По известиям, дошедшим сюда,  слышно,  что  жители  города  Самары  при
приближении злодейской сво