разговаривающую толпу и,  урезая  коня  плеткой,  проносились
дальше в сверкающем облаке снежной пыли.
     Люди смотрели на дикого, выгнутого, как лира,  в  стремительном  полете
коня, на быструю, резкую хватку всадника и одобрительно качали головами.
     - Чистые звери, - говорили некоторые. С ними не соглашались.
     - Будешь зверем, коли есть нечего, - возражали им, -  у  них  только  и
есть, что шапка да конь. Им ведь тоже житье не слаще нашего.
     - А что им не жить? Травы в степи много.
     - С хорошей травы русский начальник прогнал, а эту и верблюд лопать  не
станет, - отвечали им, и на этом разговор прекращался вовсе.
     Иногда в толпе вспыхивала ссора.
     Несколько людей выходили из отряда и, ругаясь,  набрасывались  друг  на
друга.
     Но до драки обыкновенно дело не доходило. Бойцов сейчас же разнимали, и
через полчаса они опять уже мирно ели из  одного  котла,  перевязывали  друг
другу опухшие ноги, расшибленные головы и засыпали около одного огня.
     На отдыхе распрягали лошадей, снимали тяжелые, пахнущие железом  котлы,
наливали их водой или набивали снегом, и пока повара - это были тоже  мужики
в косматых зеленых тулупах - сыпали в них бурое зерно, мужики  сидели  около
огня, далеко протянув вперед толстые от наверченных тряпок ноги,  и  душевно
разговаривали.
     Когда ночевали под открытым небом, костров было особенно много, и люди,
сидящие около них, издали  напоминали  птичью  стаю,  слетевшуюся  на  огонь
маяка.
     Ели  эти  люди  много  и   остервенело,   до   отвала.   Не   торопясь,
по-крестьянски хлебали они мутную жижу, вылавливали ложкой бурые куски  мяса
и, положив их на загорбок ложки, тщательно остуживали, совали в рот и жевали
томительно долго.
     Невдалеке  от  костра  заводили  в  деревенские  дворы  своих   лошадей
темногубые всадники с быстрыми  рысьими  глазами  и  отдувающимися  крыльями
ноздрей. Они давали лошадям сено, сыпали овес и терпеливо поили их из  ведер
тяжелой  колодезной  водой.  Деревенские  ребята  смотрели  на  всадников  с
удивлением и прижимались к матерям.
     Дикие всадники, которыми их пугали с детства, - воры, губители и убийцы
- были теперь смирны, деловиты и немногословны. К удивлению ребят, они и  не
думали резать своих хозяев. Стройные и прямые,  они  стояли  около  лошадей,
смотрели им в глаза  и  тихонько  и  нежно  перебирали  бронзовыми  пальцами
тяжелые от пота холки.
     В избе, где помещался атаман, было всегда навалено много бумаги, горела
лучина, и несколько человек наклонялись над картой, нарисованной  на  желтом
куске пергамента. Извилистой красной чертой была отмечена линия похода.  Она
начиналась от станции Берды и кончалась Самарой, помеченной на карте  черной
звездой. Дорога шла  мимо  деревень  и  сел,  которые  изображались  черными
пятнами.
     Каждый пройденный день Арапов расставлял крестики, урезая красную линию
и записывая над ними день и час прихода в деревню. Каждый день красная линия
укорачивалась, а крестики  уже  появлялись  около  самой  звезды.  Но  самая
звезда,   черная,   загадочная,   по-прежнему   находилась   вне    пределов
досягаемости. Хотя, по слухам, там и не было крупного боевого отряда, тем не
менее последние переходы Арапов не спал совсем. Через каждый час он  выходил
из избы и ходил по синему, сочно хрустящему снегу. Но смотреть было нечего.
     Посты, расположенные на околицах, были в образцовом порядке.
     Дозорные не спали, исправно неся за  плечами  тяжелые,  заржавевшие  от
старости ружья. Они зорко смотрели в  голубую  метель,  часто  и  без  нужды
окликая полную и торжественную тишину зимней ночи.
     Утром отряд двигался опять.
     Скакали всадники, громыхали  пушки,  впереди  на  сером  аргамаке  ехал
Арапов, а сзади - два приближенных. Один переводчик с  татарского,  угрюмый,
тонкий,  красивый  юноша,  полурусский,  полутатарин,  другой  уже  пожилой,
неразговорчивый, с лицом, обезображенным  рубцами,  с  руками,  убранными  в
рукавицы, - на правой руке у него не хватало трех пальцев. Сам царь  называл
его то графом, то сватом, то просто Егорычем.
     Егорыч ехал неторопкой  рысью,  сосредоточенный  и  одинокий.  Из  всех
пушкарей, всадников и пехотинцев он был самый молчаливый.
     А впереди полка билось, как птица  по  ветру,  облегая  тонкое  дерево,
радужное, обитое золотыми позументами  полковое  знамя,  старое  голштинское
знамя, принадлежавшее некогда полку Петра Федоровича и  сменившее  Петербург
на дикие киргиз-кайсацкие степи.

VI

     Войска ехали в полной готовности.
     Впереди  артиллерия,  за  ней  конница,  за  конницей   -   тяжелая   и
медлительная пехота. На последней остановке сызнова  пересматривали  оружие,
зарядили пищали, начистили клинки шашек, перебинтовали распухшие ноги. Ехали
теперь медленно, высылая вперед дозорных.
     Дело в том, что на 30-й  версте  от  Самары  раскинулся  обширный  -  в
несколько сот дворов - городского вида поселок, не поселок, вернее  даже,  а
небольшая захолустная крепость, укрепленная  деревянной  стеной  и  пушками.
Населена эта крепость бывшими крепостными, среди  которых  попадалось  много
отставных гвардейцев, в былые годы отбывавших солдатчину в Петербурге.  Этой
крепости Арапов опасался особенно. За день до последнего перехода  он  опять
не спал всю ночь и разговаривал с Егорычем.
     - Нет, не сдадут станицы, - говорил он, - солдаты лбы медные, им был бы
хлеба кус да водки чарка, они и за нее душу черту отдадут.
     Егорыч молча курил трубку.
     - Без боя не пройти, - сказал Арапов и покосился на Егорыча. -  Хорошо,
если там только одна инвалидная команда,  а  если  туда  еще  Балахонцев  со
своими войсками пошел!
     Егорыч посмотрел на атамана слезящимися, красными глазами.
     - Не пошел, - сказал он, не вынимая трубку изо рта. - А пошел,  так  не
пустили. Как ты солдата плохо понимаешь. Солдат, он тоже не дурак, ему  своя
шкура завсегда барской дороже. Солдат, если кто понять может, для нас  самый
удобный человек, его уж учили, учили, да и  бросили.  И  генералы  учили,  и
господа учили, и купец учил, и наш брат - ефрейтор  учил,  утюжили,  утюжили
его, теперь он самый умный человек на Руси.
     Около костров в ту ночь не спали тоже.  Здесь  все  были  уверены,  что
битва будет кровопролитная и жестокая. От стана к стану ходил высокий черный
мужик, садился около огня и  начинал  рассказывать  о  поселке.  Говорил  он
медленно и складно, и по его словам выходило так, что этот  поселок  нипочем
не взять. В поселке пушек  штук  пятнадцать,  пищалей  не  счесть,  а  забор
построен из крепких дубовых кольев, да такой крепкий забор, что его  нипочем
не взять, хоть год под ним стой. Что же касается командира...  -  тут  мужик
махнул рукой, - то такая собака командир, что если кто не по его что делает,
так засекает на месте. У него солдаты по одной нитке на цыпочках ходят.
     - Ишь ты, - удивлялись мужики. - И куда мы в самом деле к черту на рога
суемся. Разве нам с  такой  громадой  справиться?  И  почесать  за  ухом  не
успеешь, как голова отскочит.
     И, сидя над огнем, они продолжали  точить  кривые  синие  ножи,  мазать
салом скрипучие пищали, набивать порохом и пыжом патроны.
     - Еще посмотрим, - говорили они через минуту, вспоминая рассказ черного
мужика. - Еще спытаем, кто кого. И не таких мы шустрых  видали.  Ай  бояться
их, собак!
     В три часа утра Арапов приказал подниматься.
     Двигались в серых предрассветных сумерках, и  в  тончайшем,  ломком  от
утреннего холодка воздухе звуки были особенно обострены и отчетливы. Голубой
туман окутывал людей, лошадей и повозки.
     Шли долго.
     Наконец за поворотом дороги в разрыве тумана показались овраги. Желтый,
замерзший песок, ковыль, снег, и в снегу голубые горы валунов.  Летом  здесь
бежала речка, и теперь над черным льдом был переброшен ветхий, трясущийся от
каждого шага березовый мостик.
     - Ну, теперь уж скоро, - сказал черный мужик,  взглянув  на  мостик.  -
Теперь не больше трех верст осталось.
     По плотному синеватому снегу сначала переправились люди, потом  лошади,
мостик скрипел, гнулся, но выдерживал.
     - Мост-то не разобрали, - заметил черный мужик, - знать, не ждут нас, а
то бы приготовили нам подарков.
     Егорыч, наблюдавший со стороны за ходом переправы, резко  обернулся  на
голос.
     - Ну, и вышел дурак, - сказал он равнодушно. - Не видишь, мост-то снизу
подшит новыми досками, значит, напротив того, сидят, ожидают.
     В толпе зашумели.
     Действительно, свежие еловые доски, видимо,  подбитые  совсем  недавно,
сверкали внизу моста.
     - Дела, - вздохнул черный мужик, - вот и понимай теперь, к чему это.
     - Да ай солдату сладко живется? -  отозвался  на  его  голос  старик  с
мягкими, как лен, волосами и глазами почти  небесной  голубизны.  -  Эх  ты,
Аника-воин! Ты у меня спроси. Я сам  в  солдатах  почти  двадцать  пять  лет
прослужил, так все прошел, и там, скажу, такая же честь: в зубы, да  взашей,
да в ухо, да опять в зубы. Вот и вся наука. - Он поглядел на черного мужика.
- Ты вот поживи с мое, а потом и вякай. А я тебе скажу так, кого  солдатская
вошь не ела, да кто под шпицрутенами не прыгал, тот и вовсе ничего не знает.
И такое мое мнение, что они и вовсе стрелять не должны.
     Свистя и гикая, перетаскивали через мостик пушки.
     Они шли гуськом, медлительно и важно,  подняв  к  небу  тяжелые  черные
хоботы.
     И уже почти закончили переправу,  когда  вдруг  споткнулись  на  одной,
особенно тяжелой и упорной.
     Человек десять толкали ее сзади и с боков, а она не двигалась, - стояла
на месте и на все усилия отвечала коротким и глухим гулом.
     - Вот с таким чертом до ночи провозишься,  -  сказал  злобно  наводчик,
отходя в сторону. - Не идет, и вся тут. - Он поглядел на мужиков. -  Кончай,
ребята, все равно ни черта с ней не сделаешь.
     - Эх вы, соколы, - крикнул вдруг старик и, распахивая тулуп, бросился к
мосткам. - Одним только языком, видно, умеете работать.
     Его хотели остановить, но он уже растолкал толпу и,  крякая,  насел  на
бурый зад пушки.
     - Разве ее так протащишь, - сказал он и вдруг крикнул: - А  ну,  заходи
отседа, вот, вот, ну-ка, ей теперь палку под хоботище. -  Он  вдруг  сердито
плюнул. - Да  я  тебе  говорю  -  палку,  а  ты  мне  корягу  притащил,  вот
беспонятный. Достал палку? Ну,  давай  ее  теперь  сюда.  Нажимай  на  бока,
нажимай, нажимай! Да на бока нажимай, а не на перед! - Старик сбросил с себя
совсем тулуп. - Ну-ка, еще раз, - пошла, еще раз пошла, еще раз - пошла. Вот
так, так, поехала, матушка, поехала!
     Пушка легко прошла через мост, пригибая книзу серебристо-сизые  гудящие
доски.
     Когда пошли на пригорок, сразу же увидали лазутчиков.
     Настегивая коней, они неслись по хрустящему снегу, и,  взглянув  на  их
радостные, разгоряченные лица, все сразу поняли, что битвы ожидать нечего.
     А лазутчики подскакали к оврагу, и один из них, самый смелый и  ловкий,
не слезая с коня, крикнул:
     - Готовьтесь к битве, ребята, там уж и пушки  выкатили  и  сами  толпой
собрались у ворот. Без крови нипочем не обойдется.
     - Не мели, - строго сказал Егорыч,  -  что  ты  такое  бормочешь?  Ишь,
язык-то растрепал, аль на свадьбу приехал? Не обойдется  так  не  обойдется,
мы, чай, не набранная гвардия, нам не впервой их, собак, гладить.
     Войско вышло на равнину.
     Скоро показался частокол поселка.
     Высокий и  крепкий,  он  действительно  мог  явиться  весьма  серьезным
препятствием для захвата  поселка.  Колья,  составляющие  его,  были  такими
высокими, что из них виднелись только крыши да золотые  луковицы  колоколен.
Но, очевидно, и селенье находилось в ложбине.
     - Ладная фортеция, много пороху придется потратить, - сказал старик  и,
подняв ладонь к глазам, добавил: - А вон и солдатушки.
     - Добро, - сказал Арапов, вглядываясь в толпу, стоящую около  крепости,
- зададим мы им свадьбу.
     Он знаком подозвал к себе ординарца, молодого, ладного парня с  ровными
зубами, и сказал ему что-то, показывая на крепость.
     Ординарец кивнул головой и через секунду уже несся по снегу, пригибаясь
к луке и горяча коня плетью. Войско следило за ним с тревожным вниманием. Не
доезжая саженей ста до крепости, он остановился, вынул  из  колчана  стрелу,
вынул из сумки бумагу, обмотал бумагой стрелу и снял с плеча лук.
     - Манифест пустит, - как вздох раздалось в толпе.
     Далеко выгибаясь вперед, ординарец натянул лук. Махая шапками и  крича,
к нему мчались из вражеского стана несколько человек. И так  как  у  них  не
было ни пищалей за плечами, ни пистолетов за поясом, ничего, кроме кинжалов,
при их приближении ординарец без всякого  колебания  отбросил  свой  лук.  А
всадники доскакали до ординарца, и первый, ехавший на тонкошеем белом  коне,
схватил за узду  его  лошадь  и  что-то  быстро  и  рьяно  заговорил.  Потом
приблизились  остальные  и  тоже  заговорили,  показывая  на  крепость,   на
пугачевцев, себе на горло и опять на крепость  и  на  пугачевцев.  Ординарец
сказал несколько слов и тоже  показал  на  крепость.  Потом  старший  ударил
ординарца по плечу, они повернули лошадей и конь о конь поскакали к Арапову.
Толпа стояла в тревожном недоумении так, как ее выстроил Арапов.
     Пушкари впереди, за пушкарями - кавалерия.
     За кавалерией - пехота.
     Стояли, смотрели на мчащихся всадников и ждали.

VII

     По хрустящему, ломкому снегу всадники подлетели к Арапову, и  тот,  кто
мчался   впереди,   неожиданно   оказался   толстым   краснолицым   мужиком,
по-солдатски бритым. Через распахнутый тулуп его виднелся шитый  кафтан.  Не
доезжая до Арапова, он осадил коня и легко, как мальчик, соскочил на  землю.
Потом поглядел на толпу и, не торопясь, увесистыми шагами подошел к атаману.
Шапку он с себя не снял и голову не наклонил.
     Кряжистый и массивный, он стоял перед Араповым и смотрел  ему  в  глаза
испытующим, неподвижным взглядом.
     Вслед за ним, соскакивая на ходу  с  коней,  потянулись  и  молодые.  А
ординарец так и не слез с коня. Он стоял поодаль, наблюдая за происходящим.
     Мужик в расстегнутом тулупе пошел прямо на  Арапова  и,  останавливаясь
перед ним, спросил:
     - Вы, значит, и есть генерал-аншеф Арапов?
     - Я и есть, - ответил атаман  и,  строго  нахмурившись,  добавил:  -  А
послал меня батюшка к вам, чтобы возвестить великую милость и  повелеть  вам
помещиков  не  слушать,  офицеров,  полковников  взять  и   представить   по
начальству, а самим брать землю,  скот,  дома  и  земли  боярские,  кровати,
стулья и прочую утварь и жить вольным, как зверям в степи. - Он посмотрел на
неподвижное лицо мужика. - А чтоб вам недруги и воры помешать не могли, - он
значительно кивнул головой в сторону пушек, - прислал вам батюшка в  подмогу
свою артиллерию и пехоту. С ней же ни один еще недруг справиться не  мог,  о
чем вы, как люди военные, и сами должны быть изведаны.
     - Так, - ответил толстый мужик, - ну, я вам на сие тоже  отвечу.  -  Он
вдруг быстро снял шапку и, обнажив желтую, тусклую лысину, вынул  закатанную
трубкой бумагу. - Я ж вам на сие отвечу вот как, - сказал  он.  -  Поселяне,
узнав о приближении вашем, собрали сход и долго думали, решали, как  быть  и
какое вам сопротивление оказать надобно. Оный вопрос важности первостепенной
был обсуждаем  отменно,  долго  и  с  великим  усердием.  Офицеры,  конечно,
настаивали на том, что мы должны выполнить  долг  присяги  и  против  вашего
неодолимого воинства свое двинуть,  кое  тоже,  к  слову  сказать,  коней  и
пищалей в изрядном количестве имеет. Пушками же и того превосходит. Сей спор
продолжался зело долго, и ни одна сторона ни  к  какому  решению  прийти  не
могла.
     Войско стояло неподвижно, глядя на атамана и склонившегося перед ним  в
глубоком поклоне мужика.
     Стояла конница, готовая по первому знаку атамана кинуться на поселок.
     Стояли пушкари около уже заряженных пушек.
     И так было тихо кругом, что даже самые  дальние  слышали,  как  хрустит
снег под ногами атамана.
     - Ну, и что ж? - спросил Арапов.
     - Обсудив все, народная  громада  прислала  к  вашему  высокоблагородию
меня, старосту Ивана Петрова  Евстафьева,  и  трех  молодых,  кои  вам  свое
решение, письменно изложенное, и зачтут.
     Он снова взмахнул бумагой.
     Из толпы вышел парень лет двадцати пяти и, взяв из рук старосты бумагу,
стал читать громко и внятно:
     - "...Государю батюшке Петру Федоровичу. Мы, батюшка, бьем тебе челом и
просим нас, рабов твоих худородных, не забывать и взыскать  твоей  отеческой
милостью. Как вышло, батюшка, решение, чтобы  бояр,  офицеров,  генералов  и
прочих ослушников твоей царской воли ловить, вязать и вешать, а их имущество
отбирать, мы, батюшка, распорядились тако: скот боярский собрали во двор  и,
пересчитав, точный реестр оного скота составили, коий при сем прилагаем.  Но
как мужики просили раздать  скот  на  руки,  дабы  оные  царские  коровы  не
изголодались, то мы так и сделали, распределив скот под роспись. Кому коров,
кому телка, а кому, батюшка, три овцы или прочей мелкой  худобы,  смотря  по
состоянию. Земля же боярская пока стоит неделенной  и  ждет  прибытия  ваших
анпираторских генералов, при коих она распределена и будет. Что  же  касаемо
ваших царских лиходеев, то мы, обсудив все  здраво,  решили  не  сделать  им
ничего худого, со двора прогнать, дабы они  не  могли  вредить  воле  вашей,
которую мы, государь, неуклонно и выполняем. А  еще  мы,  государь,  просим,
дабы вы нам дали, как это и  было  в  ваших  манифестах  обозначено,  землю,
травы, озера и реки, зверей и птиц, и рыбные  ловли,  и  звериные  охоты,  и
пули, и порох, и вечную вольностью. А мы за это, государь, жизнь  не  щадить
рады и всем твоим ворогам сопротивление по конец живота нашего оказывать".
     -  Здорово  написано,  -  похвалил  Арапов.  -  Зря  только   помещиков
отпустили. Кто составлял прошение?
     - Секретарь наш, - чинно ответил староста, - он  у  нас  такой  бойкий,
такой бойкий, три года в Санкт-Петербурге прожил, так все превзошел. Прикажи
читать далее.
     Парень продолжал читать:
     - "...Касаемо же помещиков, кои по указу вашему скота, земли  и  прочих
угодьев лишены, то  мы,  государь,  пораздумав  еще,  порешили  их  в  амбар
запереть и к ним крепкий караул приставить, дабы они от вашего царского суда
не скрылись".
     - Вот это здорово, - сказал Арапов. - Это всего здоровее. Дальше...
     - "...Но как промеж многих мирян спор и  сумление  вышло,  -  продолжал
читать секретарь, - то дабы они вашего царского величества суд не  обошли  и
всякую погубу удумали, мы, добром пораздумав,  по  простоте  нашей  всех  на
рябине в одночасье и  перевешали,  дав  им,  однако,  полную  свободу  перед
смертью исповедаться и у нашего батюшки даров принять. Детей же их..."
     - Стой! - сказал Арапов, нахмурившись. - Да кто же вам на сие волю дал,
по какому указу вы так поступили!
     Староста пожал плечами.
     - Да как сказать,  батюшка,  -  ответил  он,  -  не  в  обиду  сказать,
посумлевались немножко ребята, а вдруг его царское величество, в неизречимой
милости своей, коя и на лиходеев простирается...
     - Ишь вы, значит, посумлевались. В царском суде посумлевались.
     - Так-то оно вернее, - сказал староста, - ни сумлений, ни споров. И нам
и им спокойно, а у нас рябина здорова, они все рядышком и поместились.
     - А с детьми что? - спросил Арапов.
     - А насчет детей дальше написано. Секретарь продолжал читать:
     - "...детей  же  их,  кои  все  означились  дочерями,  мы  по  здравому
размышлению решили отдать в крестьянские дворы, дабы они до  совершеннолетия
своего пробыли  и,  крестьянскую  работу  познав,  в  жены  были  крестьянам
отданы".
     - Так, - сказал Арапов задумчиво, - так...  По  всем  статьям,  значит,
распорядились.
     И вдруг, подойдя, схватил старосту за виски и расцелов