еваюсь, что он бзикнутый. Как и ты, меж-
ду прочим.
   Как и я. Как все мы. Но ведь мог, сукин кот, под шумок и впрямь  нат-
ворить чего?
   Да и не нужен он нам совсем...
   В ответ тепло-сладкая, обволакивающая  трепетной  живой  протоплазмой
улыбка. А за ней разговор легкий, ничего не сообщающий,  уклончивый,  но
своей ласковостью убедительный. "Ну, не надо... Ну, зачем...  Да  я  его
еле вспомнила... На улице сидел, с кепочкой... А, может, соли лития поп-
робуем? А то инсулин и долго, и..." Но соли остались без ответа.  Сказа-
но: инсулин - стало быть, инсулин. Так  оно  понадежней  будет!  Раз  уж
больной остается - пусть лежит себе в инсулиновой палате. И Хосяк,  нак-
лонившись к листу, слово < инсулин> лиловой, слегка извивающейся, словно
дождевой червь, линией подчеркнул. А затем, умело закрывая лист от леча-
щего врача локтем, стал вписывать странную, только сейчас ему на ум при-
шедшую и в ловко составленном эпикризе совершенно ненужную фразу:
   "Не исключено, что в части, касающейся заговора, рассказанное больным
может соответствовать действительности".
   ***
   - Рротик, Серов! Рротик! Шире, откроем шире!
   В квадратном, гектарном, засаженном по углам молодыми тополями  дворе
шла ежеутренняя кормежка лекарствами. Больные, кое-как выстроив очередь,
медленно двигались к намертво врытому в землю,  одноногому,  под  старым
осокорем, столу. За столом, пригорюнившись, сидела медсестра Клаша.  Она
косила глазами на лежащий перед ней список, затем левой рукой, не глядя,
брала таблетки, лежавшие в шести разноцветных ящичках. Правой рукой Кла-
ша ставила галочки в списке. Весь вид медсестры говорил об одном только:
"меня, теплую, живую, сладкую, запихнули в эту дыру, в  эту  дурхату,  и
что с этим поделать, я не знаю..." Клаша ссыпала таблетки на  исписанный
кривыми цифрами ученический листок, затем листок, согнув  его  лодочкой,
брал санитар, передавал очередному больному.
   Больные отходили, вбрасывали таблетки в рот - кто по одной,  кто  все
разом - и тут же попадали в руки другому санитару. Чаще всего этим  дру-
гим оказывался глуховатый, с бурым печеночным  лицом,  обсыпанным  белой
кабанячьей щетиной, Санек. Твердо "сполняя" распоряжение начальства,  он
сначала перехватывал руки больного, затем разворачивал его к  солнцу,  в
этот час обычно уже выскакивавшему из-за высоченного  забора,  заставлял
разевать рот. Если ему казалось, что больной где-то за щекой прячет таб-
летки, Санек, придерживая  больного  левой  здоровенной  рукой,  которую
здесь называли "клешней", другой  рукой  бережно  лез  больному  в  рот,
большим пальцем оттягивая книзу губу нижнюю, средним приподымал верхнюю,
а указательным, желтым, пахнущим йодом и хлоркой, шарил под н„бом, шуро-
вал в защечинах, трогал нежный язычок гортани. Серову этот палец  всегда
хотелось прокусить насквозь, до крови, чтобы этого не сделать, он крепче
и крепче стискивал губы, морщась от близкого дыхания глухаря-Санька:
   - Рротик, Серов! Рротик!
   Крик этот приводил к какому-то жизненному оцепенению и пределу, замы-
кал навсегда тяжкое пространство двора, сплюснутое солнце прыгало в гла-
зах, остановившийся воздух лишал дыхания.
   А ведь поначалу выход во двор  из  мрачноватого  трехэтажного  здания
больницы показался Серову избавлением. Избавлением от расширенных  зрач-
ков и суженных глаз обитателей отделения, избавлением от жадной,  скорой
и от этого нечистоплотной любви  Калерии,  вызывавшей  его  в  часы  от-
сутствия Хосяка в какие-то процедурные, физиотерапевтические кабинеты...
   - Рротик, Серов! Язык, язычок, - продолжал вибрировать,  правда,  уже
тише и спокойней, Санек. - К щеке! К щеке язык! -  полукричал-полувсхли-
пывал он.
   Так же с тоскующей строгостью,  полувыговаривая  кому-то,  полуплача,
кричал на Курском носильщик, когда Серов, с трудом великим выждав в  за-
кутках вокзала нужного поезда, на ходу вскакивал в новый, но уже грязно-
ватый вагон. Крик этот, пронзивший Серова какой-то забытой, далекой, на-
половину русской, наполовину азиатской печалью, потом еще долго стоял  в
ушах беглеца. Стоял почти все время, пока сам он, словно плохо  прикреп-
ленный к военной карте флажок, опадал вниз, на юг,  туда,  откуда  звала
его тихо полузабытая женщина, туда, где время  течет  медленней,  мягче,
плещет о темя земное...
   Вместе с падением вниз и голосом женщины звучали в ушах и другие зву-
ки, вспоминались недавние события.
   После неудавшейся попытки государственного переворота - уже шестой по
счету Серова с 1991-го года, - несколько друзей и двое-трое знакомых его
были, как объяснили их родственникам, - временно задержаны. Серов был  с
событиями этими связан слабо, был вообще здесь сбоку-припеку. Но неждан-
но-негаданно позвонили и ему, извинились за беспокойство и  вежливо,  но
настойчиво предложили зайти в окружную прокуратуру.
   Живший последние годы как на иголках, изнервленный и измочаленный ту-
гими временами Серов, не раздумывая, ни с  кем  не  советуясь,  разыскал
старый, давно не употреблявшийся по назначению чемодан и, придав себе по
возможности немосковский вид, поехал в центр. Тирольская зеленая шляпа с
пером на боку все грозила упасть, люди толкались, Серов задевал их своим
чемоданом... Он ехал сначала в троллейбусе, затем пересел в  более  спо-
койный и малолюдный трамвай, из которого и удалось случайно, в  самопро-
извольно открывшуюся дверь ускользнуть...
   Сначала была мысль податься на Кавказ или в Крым, но потом все в  го-
лове как-то перерешилось, спуталось, зазвучал в ушах нежный  голос,  на-
шелся вариант проще, безопасней, надежней. Следуя своему мгновенному ре-
шению, Серов затолкался в медленный, никому не нужный поезд с  трехзнач-
ным номером и поплыл в один из небольших русских городов почти на грани-
це с Украиной.
   В городе этом жила чуть присыпанная пеплом вечерних воспоминаний, уп-
ругая, дерзкая, хлесткая, обволокнутая тончайшей,  словно  сотканной  из
леденящего жара одеждой, Калерия. Были связаны с городом и еще  какие-то
смутные надежды и упования, но углубляться в них Серов не стал.
   Поезд вытолкнул  пассажиров  на  людный,  гомонливый  перрон  и  ушел
дальше, на Кавказ. А Серов, оглядевшись и не увидев ничего пугающего или
подозрительного, стал разыскивать Калерию. Нашлась  она  быстро,  легко,
через справочный киоск, торчавший тут же рядом, чуть ли  не  у  подножки
вагона.
   Лукавый взгляд Калерии, ее высказанное в первые же минуты желание по-
лучше устроить приехавшего - обещали немало. Поэтому  Серов  таиться  не
стал и с ходу рассказал ей все. Тем более, что врачом по нервным  болез-
ням Калерия слыла и в Москве хорошим, и Серов, торопясь  в  приграничный
город, про себя об этом, конечно, помнил, но до поры до времени  призна-
ваться себе в том, что ему нужен врач, не хотел.
   Калерия решила вопрос просто.
   - Я ведь теперь в областной психиатрической больнице работаю.  Ну,  и
побудь там у меня месяц-другой, если действительно боишься, что тебя ис-
кать будут. Правда, отделение у нас закрытое...
   Калерия немного посомневалась, но потом, видимо,  решившись,  обещала
устроить все по первому классу. И видеться они будут чуть не каждые пол-
часа, и больные-то все в общем спокойные, хотя,  конечно,  бывают  среди
них и доставучие...
   Серов покусывал губу и думал, конечно, не о больных, а о том,  что  в
такой больнице его ни за что не найдут, а главное, и  искать  не  будут.
Столько уже об этих "психушках" и "дурдомах" наговорено, столько фильмов
снято и романов понаписано! Какой дурак по своей воле туда сунется! Нет,
это выход, выход! - радостно взвешивал и прикидывал про себя Серов, чуть
досадуя лишь, что сказал в первые минуты Калерии слишком много.
   Однако Калерия, казалось, тут же о своем предложении пожалела:
   - А может, у меня все-таки? Я тебя здесь спрячу будь здоров! А недели
через две отец в санаторий уедет - и вовсе приволье...
   Но Серов уже решил. Хватко, скоро, как-то совсем по-юношески  прокру-
тил он в уме несколько пестрых движущихся картинок, и то, что  прокрути-
лось, то, что прогналось через извивы, трубы и трубочки мозга, ничуть не
испугало, скорей даже поманило к себе необычностью, новизной...
   - Но ведь этих, на которых смирительные рубашки надевают, у тебя  там
нет?
   - Этих нет - зато есть другие. Они...  немного  надоедливые.  У  них,
знаешь...
   некоторые трудности.
   - Ну, в наше время и без трудностей... Я ведь и сам... - Он хотел до-
бавить еще чего-то из внутренних своих переживаний,  но,  глянув  внима-
тельней на рядом стоящую женщину, на  кровавый  ее  и  подстрекательский
рот, добавлять ничего не стал, а плотно покрыл своими губами губы пытав-
шейся что-то возразить Калерии.
   Но та, лишь минуту назад льнувшая к нему взглядом,  плечом,  животом,
вдруг от поцелуя освободилась и с какой-то  сухостью  и  непреклонностью
сказала:
   - Ну, тогда Хосячку нашему, заву нашему умненькому, скажешь  на  пер-
вичном приеме все слово в слово, как я тебя сейчас научу. Ты ему вот что
скажешь... Я, мол, Афанасий Нилыч... или потом... потом... Ах...
   *** Сегодня Калерия после раздачи лекарств впервые не позвала  его  к
себе.
   Шел пятый день пребывания в больнице. Серов соскочил с деревянных со-
ляр, покатых, поставленных чуть наискосок к четко прочерченным  дорожкам
двора, и стал, не отдавая себе отчета - зачем,  почему?  -  метаться  по
двору. Пробежки его и проходки можно  было  изобразить  ломаным  птичьим
пунктиром, но постепенно шаги  стали  ровней,  определилось  направление
движения, а затем, уже никуда не отклоняясь, никуда  не  сворачивая,  он
стал беспрерывно и упорно ходить кругами по отделенческому двору.
   Будоражащая огненная тревога гнала его  почему-то  именно  по  кругу,
выкручивала руки, колола сапожными иглами лодыжки, разливалась  фиолето-
выми озерами перед судорожно смыкающимися веками. Терзаемый этой не зна-
комой доселе тревогой, он нигде  не  мог  задержаться,  зацепиться  хоть
больничной штаниной за какой-нибудь гвоздь, чтобы остановить  этот,  уп-
равляемый не им самим, а кем-то посторонним, бег по кругу.
   Теплая, почти южная осень розовато-сизым воздухом переполняла до кра-
ев квадратный аквариум двора, переплескивала через  стены,  уходила  ку-
да-то в степь, начинавшуюся сразу за больницей. Серов  с  трудом  поднял
голову и здесь только заметил, что ходит по кругу не один, что с  разной
скоростью описывают круги и многие другие больные. Это его  разозлило  и
раздосадовало еще больше. Сделав над собой неимоверное усилие,  прижимая
правую, внезапно задергавшуюся руку к груди, на ходу приволакивая  ногу,
Серов пошел со двора к себе в палату. Однако в дверях стоял  Санек-сани-
тар, глазами твердо сказавший: нельзя, назад! Правилами  отделения  вхо-
дить до вечера в корпус не позволялось. Есть двор, есть  осень  золотая,
есть свежий, необходимый всем больным воздух...
   Серов отковылял в сторону. Через какой-то промежуток времени - он  ни
за что не мог бы точно определить какой: минута, секунда, час - его сно-
ва начало ломать и карежить. Руки повело за спину,  шею  выгнуло  влево.
Стало ясно: просто бегать по кругу и ничего не делать -  нельзя.  Тогда,
брызгая слюной, с небывалым усилием выговаривая слова - после приема ле-
карств прошло достаточно времени, организм  лекарства  принял,  выполнил
все их приказы, наводки, - Серов снова полез на дверь, на санитара:
   - Каеия Ввовна, ггг... ггде?
   Глухарь и верзила Санек своим копченым, в мелких  белесых  пупырышках
лицом еще больше побурел, бесчувственными, красно-белыми, словно отморо-
женными, а затем ошпаренными кипятком руками всплеснул и, нежно  лыбясь,
как бы стесняясь чего-то, сказал:
   - Так уехала. Уехала Калерия Львовна.
   - Уээххла...
   Серов неловко развернулся, его внезапно с силой повело влево,  но  на
ногах он удержался и медленно пошкандыбал на середину двора,  к  покатым
солярам.
   Раньше он никогда не чувствовал, насколько важны и нужны  при  ходьбе
руки, не чувствовал, как организуют они и конструируют околочеловеческое
пространство.
   Теперь, враз лишившись рук, он стал самому себе казаться огромной хо-
дящей на хвосте по сухим плаунам двора рыбой. Тело покрылось солью и че-
шуей, белые, мертво-мутные и от этого ощущавшиеся как  развратные  рыбьи
глаза с каждой секундой сужали свой обзор.
   "Уехала-таки стерва. Уехала. Теперь одному надо... Если придут, никто
не защитит... никто не скажет "этот наш больной...""
   - Куда уеххла доктрша?
   Он снова вернулся, докульгал, дополз до санитара. Ловко имитируя, как
ему казалось, обычную дурашливо-назойливую эйфорию больного, стал  иска-
тельно шевелить крюченными своими руками перед Саньком. Так здесь делали
все, кто мог вырваться из предопределенного лекарствами круженья:  заис-
кивали, кривлялись, выгибались и падали наземь, каждое утро изводя  мед-
сестер и санитаров преданностью своему (только своему!) лечащему  врачу.
"Доктор Глобурда сегодня будет?" "Мой доктор сказал..." "Калерия Львовна
разрешила не принимать..." Серов решил идти за всеми, поступать как все,
решил кривляться и слюнявить ворот пижамы, чтобы обмануть всех  и  обма-
нуть себя и хотя бы во время этого обмана не бояться, что его вычислят и
засекут, поймут, от кого он здесь прячется и зачем.
   - Куда уеххла? - повторил Серов.
   - С Хосяком уехала. Куда ж еще. На семинар, на дачу. До конца недели,
видать, уехала.
   Бледно-сиреневое, стекающее по краешку полусомкнутых век вмиг  подсы-
хающими чернилами солнце уже поднялось высоко, стало жечь сильнее, стало
менять свой цвет на сизо-фиолетовый по краям, а посередине черно-желтый,
стало каменеть, ссыхаться, стало обваливаться тихо...
   "Брешет Санек. Как псина вонючая, брешет! Не могла  она  меня  одного
тут оставить!" Серов медленно обтек взглядом двор, отграниченный от мира
многометровым крепким забором. Двор жевал обычную свою жвачку. Сплевывал
эту жвачку и перекатывал до беспамятства что-то похожее на дергающуюся в
кривулечных шеях, свербящую в усыхающих, свернутых набок пенисах, из ни-
чего себя творящую жизнь. Шестьдесят человек шатались по двору, стягива-
лись в водовороты, попадали в невидимые постороннему глазу, но ими сами-
ми хорошо ощущаемые воронки; людей этих тошнило, рвало, вынимало из  них
загустевшее застойное семя, жестяной проволокой  выдергивало  из  дымных
поганых ртов дикую и неуправляемую внешнюю речь. Они шли не останавлива-
ясь, переругивались, хлюпали носами, вспоминали  давно  покинутые  дома,
показывали санитарам кукиши, трясли перед ними тряпьем. Как  мелкие  ба-
зарные никому не нужные сумасшедшие, они менялись на ходу  какой-то  ме-
лочью, ныли, страдали, выли. Они шли, как ходит вокруг грубых комков но-
чи нежно-телесная земля, как стайка лишенных воли сурков идет за  хитрым
дударем, нанимаемым каждую осень  слепым  помещиком,  бывшим  владельцем
больницы и ее окрестностей, помещиком, живущим - как знал Серов - второй
век здесь же, рядом, и не умирающим почему-то ни от власти, ни от  сухо-
веев, ни от чумы...
   Здесь-то, в этом кружении, на этом скрипучем карусельном ходу, прист-
роился к Серову маленький, аккуратно вылизанный, припудренный и припома-
женный человечек.
   Человечек этот ни молодой, ни старый, человечек безвозрастный  был  в
красном бархатном женском халате до пят, ножки его были обуты в  кругло-
носую детскую обувь. Ножкой маленькой, китайской он на ходу  и  пришарк-
нул, представился:
   - Воротынцев. Бывший лекарь. Ныне - лишен диплома.  Вы,  я  вижу,  на
пределе. Еще круг-два, и свалитесь. Остановиться хоть на минуту  можете?
Я ведь сам с этого начинал. Я вам постараюсь помочь. Только...
   Но круг уже затянул Серова, всосал его, человечек безвозрастный  отс-
тал, голос его истерся о шаркотню, притопы. Серов крутил головой из сто-
роны в сторону, озирался и оглядывался, но человечек пропал напрочь.
   Во время одного из таких озираний Серов заметил петуха. Черный, с се-
дым оплечьем, голоногий, худой, с обломанной и волочившейся  левой  шпо-
рой, петух крался совсем близко, крался вверх по подъему крыши  боковой,
отходившей от основного корпуса пристройки. Крыша  пристройки  подводила
прямо к окнам инсулиновой палаты. Окна в палате были открыты, и, похоже,
петух направлялся именно к ним. При каждом шаге петух  глубоко  провали-
вался в колышущийся пух шейного оперенья. Петух крался к окнам по  круто
уходящей вверх крыше и торопливо, но все же отчетливо, так, что это было
вполне ясно проходившему рядом  Серову,  клекотал:  "Сука-падла-пирожок,
сука-падла-с-мясом..." Петух клекотал, царапал крышу  когтями,  с  шумом
выталкивал из себя только что втянутый нежный запах тел, жженый  сахарок
глюкозы, и от этого выдоха нежные души инсулинников, бьющиеся  в  телах,
как в высосанных шприцем ампулах витает душок лекарства,  наполняли  все
пространство над крышей и ниже нее своим физически ощутимым верещаньем и
страхом.
   Петух вызвал у Серова какую-то неожиданную гадливость и ненависть. Он
липко плюнул, побрел дальше, прочь, и сердце его, как и сердца  инсулин-
ников, сжалось.
   Но не от страха, а от досады, гнева и утомления всей  этой  беготней,
круженьем по больничному двору.
   Но не все больные кружили по двору.
   Близ соляр, но не лежа, как полагалось, а сидя на стульях, устроились
несколько привилегированных больных. В чем конкретно состояли их  приви-
легии, Серов не знал, но было ясно, что и Полкаш, и Цыган, и Марик живут
в закрытом отделении в свое удовольствие, живут - горя не знают...
   Полкаш, средних лет, говорливый, черноглазый, с бородавками под  каж-
дым глазом и на верхней губе подполковник, зарубивший тесаком с  четырех
ударов жену, слушал шептавшего ему что-то в шею Цыгана.  Правда,  слушал
вполуха, и узкоплечий, крашенный в рыжий цвет Цыган вынужден был  повто-
рять что-то снова и снова. Рядом с Полкашом сидел, выпятив живот и  зак-
рыв глаза, Титановый Марик. Серо-стальной цвет лица и бесконечные разго-
воры о титановых зубах, разговоры хитрые, ведущиеся на грани вменяемости
и невменяемости, делали Марика непонятным и опасным.
   - Ты думаешь, он прикидывается? - спросил внезапно Полкаш и глянул на
ковыляющего мимо Серова. - Где-то я его видел... - добавил  еще  злей  и
громче Полкаш, и Цыган замахал рукой: "Тише!", Марик открыл глаза, а Се-
рова страхом швырнуло в конец двора.
   - А ну давай его сюда! - крикнул вдруг Полкаш.
   "Что? Что они могут знать? Откуда такие мысли! Брось! Брось! - не за-
мечая, что успокаивает сам себя словами Хосяка, размышлял Серов.  -Обык-
новенные больные, Полкаш - явный параноик, так и  Калерия  сказала,  они
ничего заметить не могли, разве что подслушали нас где-нибудь... Но нет,
и этого быть не могло! Гнать!
   Гнать эти дурацкие  мысли.  Нашелся  разведчик!  Нашелся  заговорщик!
Гнать! Гнать!"
   - Давай сюда! Да...
   Дальнейшего Серов уже не слышал. Чувствуя,  что  теряет  сознание  от
тоски и страха, он сделал несколько шагов в сторону и повалился на  наг-
ретые солнцем соляры. И полетели сквозь него, перед тем как  совсем  ис-
чезнуть, блескучие перламутровые ноготки Калерии, мерцание  Чистых  пру-
дов, полилось горячее лиловое солнце, вошли в кончики пальцев и  краешки
губ все имевшиеся в больнице иголки.
   - Серов! Встать!
   Это уже во сне, это уже в обмороке, это не  ему  уже  кто-то  крикнул
слабо. "Санек?
   Следователь? Прокурор? Глубже, глубже в обморок, в полунебытие, полу-
бытие, откуда не достанут, не вынут!"
   - Встать!
   И пауза, и тишина. Ждут? Выследили? Вжаться, вжаться в соляры!  Он  в
обмороке, ему дурно, дурно. Без всяких шуток. Врача? Врача  нет...  Надо
дождаться, дождаться Калерии, чтобы заступилась, чтобы сказала:  он  бо-
лен, не трожьте его! А пока что - в обморок, тихой мышью серой, в дыроч-
ку, в дырочку, затеряться в обморочных пространствах,  пропасть  в  них,
скрыться за гуляющими свободно без хозяев по двору душами офицеров-пара-
ноиков, цыган, з