Я все-таки знаком с Калерией. Да и потом... Мне здесь  вчера  ночью
впервые понравилось... Хотя я понимаю: добровольный приход в больницу  -
ошибка... Но, может, бежать отсюда - такая же или  еще  большая  ошибка?
Вот пусть Каля приедет... Вот пусть ночь настанет... Тогда... Тогда, мо-
жет, роль моя в этой жизни для меня самого прояснится...
   - Не валяйте дурака! Нашли время интеллигентничать! Вы  потенциальный
юрод! А здесь вас предназначают совсем для другой роли. Вы, может, не  в
курсе, но Калерия с Хосяком давние любовники. Кроме того - они единомыш-
ленники. Она, извините, поигралась вами - и все, и баста!  Потив  Хосяка
она ни за что и ни при каких обстоятельствах не пойдет. Что еще  говорил
Академ?
   - Сказал: они боятся - я убегу. Потому и  послали  его  предупредить:
побег напрасен. Все, как на духу, рассказал. И тут же сам предложил  бе-
жать...
   - Как на духу, говорите? Не нравится мне это. Ной Янович старичок ми-
лый, ученый, но, к сожалению, склонный к наушничеству и провокациям. Бо-
лезнь, что поделаешь.
   Боюсь, подставляет он вас. Поможет вам бежать, вас поймают и как бег-
леца жестоко накажут... А из наказанных здесь веревки вьют... Да и нака-
зывать умеют.
   Впрочем... Есть вариант. Вы одежду-то у Академа  возьмите...  Он  вам
как бежать предлагал?
   - Через баню... Во время помывки.
   - Все правильно... Баня вечером. Ни одного поезда - даже если  вы  до
вокзала доберетесь - вечером нет... Значит,  подставка...  Значит,  надо
думать, думать...
   Я ведь страшно заинтересован в вашем побеге... Я ведь... А  вот  они!
Мы сделаем так...
   По направлению к Серову и Воротынцеву шла женщина-врач, следом за ней
выступал санитар. Воротынцев, становясь на цыпочки, шептал что-то в  ухо
Серову, пригибая его к себе, размахивал левой свободной рукой...
   - Дмитрий Евгеньевич? Калерия Львовна на конференции. Я пока ваш  ле-
чащий врач.
   Насчет вас вот какое распоряжение. - Врач опустила глаза. - Инсулином
вас решили подлечить. Закрепощенность все еще чувствуете? Ну, а как ваши
мысли начет заговора? - Серов опустил голову вниз, помрачнел. - Ну, ста-
ло быть, сегодня и начнем. Проводите в палату.
   Санитар тотчас взял Серова под руку, женщина-врач развернулась и пош-
ла к раздаточному столику, за ней бежал маленький  китаец  Воротынцев  и
плаксиво, в пустоту вопрошал:
   - А анализы? А кровь на сахар? Сорок шоков! Шутка  ли?  Я  вас  прошу
сначала взять кровь у больного на сахар!..
   *** Через два дня Серов, получив одежду от Академа, не дожидаясь  ве-
черней бани, выскользнул во время мертвого часа через открытое окно  ин-
сулиновой палаты на крышу пристройки. Он сделал все так, как задумал Во-
ротынцев: обрезал припрятанным ножичком ремни, пристегивавшие его к кро-
вати, прихватил узелок с одеждой, воспользовавшись всегдашним почти  ча-
совым обеденным отсутствием инсулиновой медсестры, по  крыше  пристройки
спустился в крохотный, образованный углами неплотно  пригнанных  друг  к
другу зданий и куском забора закуток. В темноватом этом закутке он пере-
оделся и, с трудом отодрав слегка расшатанную и тоже указанную  Воротын-
цевым доску от не имевшего соприкосновения с закрытым отделением и пото-
му не охраняемого забора, - на автобусе поехал на вокзал.  Он  успел  на
поезд, уходивший на Москву в 13-40...
   По дороге Серов время от времени вспоминал темный закуток, и ему  чу-
дилось: там, в закутке, в самом темном углу шевелится, вздувается, сонно
вздрагивает, готовится проорать на всю больницу черный петух с седым оп-
лечьем, с неестественным громадным,  вощано-прозрачным  клювом...  "Юро,
юро, юро... - клекотал ему вслед петух. - Юро,  юро..."  И  вот  теперь,
выскочив из грязной, а когда-то салатной легковухи и сидя на земле,  ря-
дом с одной из подмосковных станций, Серов припоминал этот  несшийся  из
закутка, еле сдерживаемый клекот сошедшего с ума петуха. Вспоминал пету-
шиные утренние и вечерние крики, и ему казалось: это не он, Серов, вспо-
минает и вызывает в своем воображении петуха - петух, петух поселился  у
него в мозгу, над темечком, у виска...
   Листы доктора Воротынцева Лист ј30 Побег Серова удался. Пока  возвра-
тилась инсулиновая сестра, пока два часа искали Серова в больнице,  пока
думали-гадали сообщать Хосяку или ждать окончания поисков - листочки мои
уехали... Пишу теперь просто для себя, для удовольствия.
   Ну и еще, чтобы подразнить Хосяка, ежели он когда-нибудь до них добе-
рется.
   Читай, вор, читай!
   Лист ј31 Переполох! Побег вызвал переполох страшный. Хосяк и  Калерия
в тот же день вернулись с дачи. Целый вечер совещались с Глобурдой.  При
этом Глобурда гневался, что-то кричал. Хосяк смеялся. Калерия Глобурду о
чем-то упрашивала.
   "Телетеатр" на время прикрыли. Долго у себя, на  втором,  допрашивали
Академа. Тот выскочил из кабинета в слезах, в панике кричал: "Нет!  Нет!
Не забирайте меня! Я все сделал как надо! Все!" Видно,  Хосяк  пригрозил
положить Академа в больницу.
   Про листки мои пока не знают. Когда вычислят,  будет  поздно...  Чего
это они так всполошились?
   Лист ј32 Вычислили. Вчера полдня искали листки. Сегодня Хосяк  вызвал
меня к себе.
   Стращал, угрожал, думал - буду запираться. Но поезд уже в  Москве,  и
листки отосланы по указанному адресу! Поэтому запираться  я  не  стал...
Сказал все. И о листках, и о лекарствах, и о театре, и об  исчезающих  и
возвращающихся волонтерах. Хосяк потемнел, выслал меня вон...
   Может, я переборщил? Не надо было так  сразу...  Но  за  одну  минуту
страха, разлившегося по длинному холеному лицу Хосяка,  за  одну  тайную
судорогу, продернувшую тело этого мерзавца я, пожалуй, отдал бы и жизнь!
Но, кажется, и отдавать не придется. Есть кое-какие мыслишки, есть...
   Лист ј34 Этот лист уничтожу сразу же, как  сделаю  запись.  Делаю  ее
только для систематизации мыслей.
   Итак. Если разобраться, война сумасшедших и юродов у нас  подготовля-
ется. Из скорбного дома (и не только, видимо, из нашего) выпускают пара-
ноиков, шизофреников, психастеников  для  того,  чтобы  уничтожать  нор-
мальных, "чистых сердцем". Т.е. "идиотов" - в том смысле, который прида-
вал этому слову Достоевский. Выпускают, чтобы сделать все наше время су-
масшедшим! Внести в него бред "присвоения" и бред "высокого  происхожде-
ния", бред "отрицания" и бред "преследования", бред "антагонистический",
бред депрессивный, бред "ущербности"!
   Сумасшедшие эти и те, кто ими управляет, хотят уничтожить все святое,
пристойное, честное! Хотят уничтожить саму чистоту мысли, чистоту слова,
чистоту помысла! В частности, и юродство уничтожить хотят...
   Кстати. Нужно отметить. Юрод - категория моральная, а вовсе не  меди-
цинская, как утверждает Хосяк. Юродство - вовсе не "клоунизм" из учебни-
ка психиатрии!
   Имморализм  юрода  -  теснит  ханжескую,  мелочную  и  уродскую  "мо-
ральность". Попирает стяжательство и гордыню,  ростовщичество  и  наглую
рекламу, его выхваляющую...
   Лист ј34-а Хосяк что-то готовит. Меня опять взяли в инсулинную! После
первого же введения инсулина я впал в коматозное состояние, в шок. Види-
мо, доза была очень большой.
   И это как назло тогда, когда я понял окончательно, кого и зачем посы-
лает Хосяк за стены больницы и с чем эти люди возвращаются.
   Лист ј34-б Бесы - это люди, прошедшие спец. мед. обработку.
   Лист ј35 Вчера и сегодня - снова два шока, две комы.
   Лист ј36 Еще три шока. В один день... Неслыханно! Странно, но  сердце
выдержало. Вечером приходил Хосяк. Мило поговорили. Чего я вообще к нему
привязался? Он, похоже, кое в чем раскаивается. А  больные...  Так  ведь
все неизведанное не без крови, не без боли дается. И им, больным. И нам,
медикам...
   Лист ј37,8 Сегодня сахару дали мало. Скоты! Надо  есть,  есть,  есть!
Углеводы снабжают мозг.
   Нилыч обещал втайне от медсестер подарить коробочку рафинаду.  Лапуш-
ка! Сегодня неожиданно  заболел  доктор  Глобурда.  Говорят  -  инсульт.
Странно. Я всегда  думал,  что  он  без  головы.  Дисморфофобия?  Боязнь
уродства тела? У него? У меня?
   Лист ј39,9 Конечно же, у меня острый галлюциноз!  Больные  никуда  не
исчезали, по ночам с пятнами крови на подбородке  не  являлись.  Никакие
они не "волонтеры смерти".
   Просто бред... Петух - вполне нормальный. Ну, делирий в крайнем  слу-
чае у него.
   Споили больные петьку... Так и Нилыч говорит. Цыпа...  Цыпа...  Саха-
ру... Са...
   Лист 400 Афанасий Нилыч... Калерия Львовна... Душечки!.. Сахарку при-
несли! Славно...
   Лист ј40000,01 Аф. Нил. куда-то собирается уезжать.  Двадцатая  кома.
Сахару ем от пуза! Афнил - мировой парень, больница  -  рай!  Дома  жить
больному старому человеку - глупость!
   Трется Академ здесь. Шиш ему, шиш! А рядом еще  кто-то.  Кыш  отсюда,
хвостатый!
   Лист просто Вокруг сад райский!  Петушки-курочки  курлычут,  квохчут.
Гузки повыставили! Детки малые ходят, тоже попками сверкают.  Пузанчики!
Ко мне! Ко мне! Вот опять пришли, сахарку принесли. Цып-цыпа-цып...
   Лист больничный Чай с сиропом: пью, пью, пью...  И  вмещается.  Куда?
Неясно. Но все одно: рай, рай... Блаженство... Благо... Бла...
   *** Пошатывающийся, отяжелевший от сахарного сиропа и инсулина,  бес-
печный и дурашливо-веселый, вышел маленький китаец Воротынцев на крыльцо
3-го медикаментозного.
   Домой его отпустили нежданно-негаданно. Отпустили, не дожидаясь  даже
контрольного тридцатого шока. Но и незачем было действия остальных шоков
ожидать! Маленький китаец изменился бесповоротно. Прекратил он  сетовать
на судьбу, перестал думать о лекарствах и их воздействии, Хосяка называл
и про себя и вслух не иначе как Афанасий Нилыч, вором его более не  счи-
тал, за медицинскую безграмотность не упрекал вовсе... О Серове,  вывез-
шем дней десять назад в Москву исписанные мелко листки, Воротынцев  ста-
рался не вспоминать совсем, о юродстве и прочей чуши - забыл, о причинах
собственного грубо и подозрительно оборванного леченья - думать  не  ду-
мал...
   Маленький китаец стеснительно улыбался, перекладывал из руки  в  руку
узелок с чисто выстиранной зимней курточкой и носками.
   "Оголижопупожилого... Оголижо... голижо..." - радостно скандировал он
придуманный несколько часов назад палиндром-перевертыш.
   Вдруг за спиной Воротынцева со слабым треском  -  как  автоматический
зонтик - раскрылись, а затем легко шумнули в воображении  сразу  нарисо-
вавшиеся широкими крылья. Послышался то ли птичий клекот, то  ли  озабо-
ченное старушечье бормотанье.
   "Тоже мне! Замок призраков!" -  Маленький  китаец  ехидно  сощурился,
презрительно оттопырил нижнюю губу, храбро тряхнул плечами, а  свободной
рукой охлопал свою круглую, упругую попку, словно бы  от  нее,  любимой,
отгоняя несвоевременные, а потому, стало быть, и ненужные сейчас приклю-
чения.
   Стрепет широких и мощных крыл явственно выломился из вечернего сумра-
ка, завис позади бывшего лекаря...
   Для мышей летучих как будто холодновато. Да и легче они... Да и...
   Мертвый удар чем-то крепким и острым в голову, удар, пришедшийся чуть
повыше затылочной ямки, прервал размышления маленького китайца,  повалил
его с ног.
   Лекарь упал неудачно: подломив правую руку, выронив узелок...
   "Прямо в точку цянь-дин... Да, чуть пониже бай-хуэй..." - бесстрастно
зарегистрировал хорошо отмуштрованный мозг  бывшего  лекаря.  Воротынцев
хотел лежа на земле перевернуться на спину, чтобы глянуть  в  глаза  той
безмозглой скотине, тому безнадзорному идиоту, который так угостил отпу-
щенного домой и уже не имеющего отношения к больнице человека.
   Но тут же второй удар, пришедшийся на полтора цуня выше первого, про-
ломил насквозь нежную черепушку лекаря, лишил его сначала  остатков  не-
размягченного инсулином разума, а затем лишил и энергии "ци", этот разум
питающей...
   Во втором этаже больницы завотделением усиленной медикаментозной  те-
рапии медленно смял листы переставшего клеветать на честных людей  Воро-
тынцева и, разломив вишенку рта, усмехнулся. Он не стал даже жечь эти ни
для кого теперь не опасные листки. Просто разодрал их один за  другим  и
смахнул под стол, в корзинку...
   *** Осень в Москве выдалась теплая, но и ветреная. Ветер распалял во-
ображение, заносил в голову неприятные, колкие мысли.
   Поначалу донимала и выматывала Серова мысль о провалившемся заговоре.
Но потом мысль эта стала как-то притишаться, съедаться, замещаться  мыс-
лями о юродстве.
   Серов поглядывал в книжечку, подаренную Воротынцевым, вспоминал слова
маленького китайца, вспоминал и свои собственные, впервые мелькнувшие  в
"телетеатрике" и потом несколько раз просверкивавшие в больнице и в  по-
езде догадки.
   Были эти догадки не слишком веселыми.
   Лучше, лучше и спокойней быть сумасшедшим, параноиком, психастеником!
   Таблеточки, уколы, бессознательный бег  по  кругу,  потом  усталость,
сон, может, и смерть безболезненная. И на все вопросы внутренние  -  ко-
роткий, ясный ответ: я болен. Заговор? - я болен. Кого-то держат  понап-
расну в больнице - я болен.
   Кому-то надо в психбольнице содержаться, а ему Хосяк позволяет на во-
ле разгуливать - я болен... Москва захлебывается в порче и гнили - я бо-
лен. Россия растрескивается, как подсохшая глина в степи, - я болен, бо-
лен, болен! А при моей, при твоей болезни - какие  мы  помощники,  какие
воины? Так, мелко шныряющие воришки, мародеры.  Но  ведь  именно  этого,
т.е. ухода в болезнь, и добивались Хосяк с  Калерией.  А  может,  и  еще
кой-чего. Того, о чем Воротынцев в своих записках на спец. листе  пишет.
Так где же выход?
   Выход стал мерещиться в еще более сложной и страшной форме болезни (а
может, и не болезнь это вовсе?) - в юродстве. Слова Воротынцева  о  том,
что выход у большинства мыслящих людей сейчас один: спрятаться под руби-
ще и хоть оттуда, хоть полунамеком и косвенно,  но  говорить  правду,  -
ошеломили Серова.
   "Это путь! Путь! Если бежать, если прятаться - и от прокуратуры, и от
Хосяка, от самой нашей трижды проклятой  жизни,  -  то  только  туда,  в
юродство! И говорить оттуда то, что видится многими и слышится, но  соз-
нанием отметается. Повторять, озвучивать внутренние голоса и безголосые,
беспредметные, полные каких-то аллегорий и неясных символов мысли, рвать
зубами желтое сухое мясо злободневных, газетных мыслишек.  Имморализмом,
чудовищными на первый взгляд поступками крушить гадкое денежное  сцепле-
ние обстоятельств! Рвать, крушить, не боясь под личиной юродства ничего!
   Кстати, и прокуратура стала пугать Серова гораздо слабей.
   Жена, сразу по приезде Серова с юга,  по  настоятельной  его  просьбе
обзвонила двух-трех друзей и почти всех его приятелей. Никого не аресто-
вали, одного, правда, продолжали вызывать в прокуратуру, но  слишком  не
терзали, ограничивались беседами. На вопросы о Серове жена отвечала  так
же, как написал он ей в короткой записочке перед отъездом: уехал  в  де-
ревню, хочет поменять работу, небольшой внутренний кризис...
   Серов еще раз подумал о юродстве, и петух, все это время тихо  и  не-
разборчиво клекотавший в его мозгу, умолк.
   Схлынул тяжелый гул, носовой, далекий голосок, как ему  иногда  каза-
лось, - умолявший не опускать письмо Воротынцева, рассыпался  на  части,
расслоился на мелкие волокна. Жизнь стала вдруг крепче,  ясней,  направ-
ленней. Нащупанный путь представился очень  тяжким,  страшно  узким,  но
единственно возможным...
   Все еще сидевший на земле Серов подтянул к себе внезапно босые  ноги,
мясо сырое чуть отжал, увернул бережно в носовой платок, спрятал в  кар-
ман плаща, яичное крошево стряхнул с волос и аккуратно затоптал в  сыро-
ватую, еще теплую, не выстывшую после лета землю, встал  и,  тяжко-нежно
подволакивая босыми, уже сильно побитыми ступнями, зашагал к электричке,
идущей в сторону Сергиева Посада.
   ***    "Сука-падла-пирожок...     Сука-падла-с-мясом...     Су-па-пи,
су-па-пи..." Петух кружил на крыше пристройки, тонко и зло  процарапывал
ее стальными своими коготками и, чуть завернув голову кверху, вполголоса
пел, клекотал, снова пел...
   Он ощущал в себе дерзкую утреннюю птичью вострость,  он  догадывался:
ему подвластно вс„! Он круче, справней, удачливей  всех  других  петухов
округи. В зобу, в пищеводе что-то едко изжигало его,  что-то  толкало  и
толкало вперед, по кругу, без оглядки, марш! Едкое это жжение он  вытал-
кивал и выплевывал наружу чужими человечьими словами: "тело легкое, кос-
ти полые, тело легкое, кости полые... Лети, лети!" - бормотал и бормотал
он, и при этом одним, скошенным в сторону, глазом  посматривал  на  окна
инсулиновой палаты, а другим, уставленным в небо, -  ухватывал  коршуна,
висевшего вдалеке, за больничным квадратным двором, над каким-то  жалким
полуразвалившимся курятником.
   "Шулик-шулик-шулик!" - вдруг громко передразнил  петух  коршуна,  сам
этого невольного передразниванья испугался, но  потом  смекнул:  коршуна
ему бояться нечего! Даже если этот воняющий мышами и рыбой "шулик-шулик"
посмеет метнуться сюда, на сладко обволакиваемую лекарствами крышу,  он,
петух, убьет коршуна одним ударом воскового, тяжелого, наросшего до  не-
померности остро-смертельного клюва.
   Петух кружил и кружил по крыше... От потребности чем-то унять,  успо-
коить себя, он по временам встряхивал огромной своей головой. И тогда  в
голову его прорывались новые звуки, картинки, влетали  кусочки  ушедшего
дня, клочки ночи.
   Петух плохо помнил, что  с  ним  было  раньше.  Одни  слабые  обрывки
мелькали перед ним: металлическая сетка,  насест,  деревянное  долбленое
корытце, пшено горками, лужи, гладкие,  ленивые,  теперь  кажущиеся  ему
отвратительными куры: сон, явь, опять сон...
   В голове петуха что-то сдвинулось. Сдвинутость эту он хорошо и крепко
ощущал, и она ему нравилась. Нравилась намного сильней, чем  полузабытое
нормальное состояние. Петуху теперь казалось: петь надо  отвратно,  петь
надо издевательски, а клекотать и орать -  ругательски-грубо,  так,  как
орет поутряни драная котами ворона. Еще петуху в последние дни казалось:
есть не обязательно! Ну, а раз не обязательно есть, то, стало быть, и не
надо искать лакомые когда-то зерна, не надо тратить на поиски зерен  си-
лы, не надо поминутно и озабоченно выклевывать их из шелухи,  из  земли.
Есть не надо еще и потому, что можно ведь нюхать  сладкие  лекарства!  И
под завязочку насыщаться ими! А в случаях особых можно нюхать человечес-
кое, хранимое в небольших крытых домиках,  разбросанных  там  и  сям  по
больничным квадратным дворам, пахнущее по-разному в  женских  и  мужских
отделениях дерьмо...
   Запах заменял худому петуху еду, но  не  мог,  ясное  дело,  заменить
питья. Пить ему хотелось все время, но пить не  простую  воду,  а  воду,
подслащенную глюкозой, или насыщенную  сиропом,  или  подкисленную  сла-
бенькой человеческой кровью.
   Правда, по временам, когда, отзвучав, стихал в голове нежный, но тре-
бовательный голос хозяйки, до петуха, хоть и с трудом великим, доходило:
пить лекарства хочется именно оттого, крови глотнуть вволю хочется отто-
го, что в голове непорядок.  Непорядок  виной  и  тому,  что  словно  бы
стальным поросячьим кольцом, какое продевают  в  нос  противной  свинье,
чтобы она не рыла в хлеву, - перехвачен петушиный лоб, а  глаза  зоркие,
глаза дерзко-лупатые, всевидящие, оказываются иногда на темечке...
   Но как раз тогда, когда глаза оказывались на темечке, когда они виде-
ли все, что растет, шевелится, клубится и брызжет сзади, петух  начинал,
клекоча и подкудахтывая, захлебываться от небывалого удовольствия. Петух
не знал, что смеется, то есть делает то, что и бегающим по земле, и  ле-
тающим над ней делать не положено. Не знал петух и того,  что  смех  для
него опасен, разрушителен, и потому длил и длил мгновения насладительно-
го клекота. И от такого "смеянья" петуху еще больше хотелось быть  сдви-
нутым. Так, например, он упивался тем, что стоило ему что-нибудь про се-
бя помыслить, как тот же звук, тот же помысел - н