ая усадьба колхоза.
     - С Арпачняа? У нас там много родни. Ты чья будешь-то?
     - Лифанова по мужу.
     Тимофей задумался, но не вспомнил.
     - Либо приезжие? А родов чьих? По отцу-матери?
     - Мелешкиных.
     - Так бы и говорила. Мелешкиных? Это каких?  Ивана  Архипыча  или  бабы
Лукешки?
     - Левона Тимофеевича, - тихо ответила женщина. - Помер он.
     - Левона. Это Феня твоя мать. Бабу Акулину я знаю, ее сеструшка у нас в
соседстве, Анна Аникеевна крестила брата моего, Василия, - говорил Тимофей и
теперь уже по-другому на женщину глядел, по-родственному.
     Зинаида была молода, хороша собой: чистое лицо, сбереженное от солнца и
ветра, пухловатые губы,  тронутые  помадой,  светлые  волосы,  сплетенные  в
толстую короткую косу, руки и  ноги,  женская  стать  -  все  было  налитое,
крепкое.
     - Так что, считай, родня, - с улыбкой закончил Тимофей. - Потому и борщ
твой сладимый.
     - Родня значит родня, - согласилась  Зинаида.  -  Буду  по-родственному
тебя кормить, с добавкой.
     Тимофей в хозяин ели в охотку, а третий их сотрапезник, Чифир,  вздыхал
да ерзал, потом сказал нерешительно:
     - Надо бы налить за знакомство.  Все  же  новый  человек.  По  русскому
обычаю обязательно надо.
     - По русскому обычаю? - переспросил хозяин.
     - Да, да, - подтвердил Чифир. - Это у нас ведется.
     - Раз так, нальем по рюмке, - согласился хозяин и тут же принес  водки,
разлив ее в малые стаканчики. - Но ты, Чифир, тоже  для  знакомства,  будешь
стих читать. Он у нас стих складывает, - объяснил Тимофею хозяин.
     Зинаида засмеялась, уходя к плите.
     - Водку не трогай, сначала стих читай, - приказал хозяин.
     Чифир, покашиваясь на желанное  питье  и  шумно  нюхая  его,  торопливо
заговорил:

                          Пасем овечью породу
                          Посереди донской степи.
                          Всему кавказскому народу
                          Даем в своих краях свободу.
                          Пусть нас кавказцы поминают
                          И водку чаще наливают!

     Закончил он и, ухватив стаканчик, выцедил его, прижмуриваясь и морщась.
     - Во! - горделиво сказал хозяин. - Какие у нас люди...
     Подошел хозяйский сын Алик, стал выговаривать:
     - Чифир, надо глядеть. Два ягненка хромают, камень попал,  растерло,  а
ты не глядишь. Чай свой жуешь да глупости болтаешь,
     Чифир пожал плечами.
     - Вроде не хромали.
     - Как не хромали, я-то увидел.
     - Ты молодой, а у меня глаза плохо глядят.
     - Очки купи, - ответил Алик и отцу объяснил: - Я помазал черной  мазью,
надел чулок.
     Отец покивал, одобряя.
     Зинаида сказала, посмеиваясь:
     - А если тебе правда, Чифир, очки... Будешь как профессор.
     - Себе одень, - отозвался Чифир. - На то самое место. Чтоб  в  потемках
не заблудиться.
     Горячего борща нахлебались вдоволь, ели мясо, яйца, запивая  кислым  да
пресным молоком.
     После ужина Чифир с Тимофеем отправились к себе, к вагончику. Там возле
ступеней лежала коряга. На нее уселись и закурили.
     - Тебя звать-то как? - спросил Тимофей.
     - Ты чего, не слыхал? Чифир.
     - Но Чифир - это ж не имя. Настоящее-то как?
     - Вот оно и есть настоящее. Другое я забыл, А может, его и не было.
     Тимофей лишь плечами пожал, а Чифир спросил:
     - У тебя выпивки нет? Налил каплю. Лишь раздразнил.
     - Откуда у меня?
     - Ну, может, в запасе.
     - Не запасаюсь.
     Чифир стал охать, поглаживая колено, постанывать.
     - Что с тобой? - спросил Тимофей.
     - Зашиб коленку. - Чифир засучил штанину,  обнажая  иссохшую  плоть.  -
Растереть бы одеколоном, да нету. Растереть бы, завязать, и до утра  прошло.
- Он говорил и глядел на Тимофея жалобно.
     - Одеколон есть, "Тройной", для бритья. Не жалко, бери растирай. У меня
мать-покойница тоже ноги "Тройным" растирала.
     Тимофей принес из вагончика пузырек одеколона, сам же вернулся в жилье.
А когда он снова вышел, то Чифир  уже  довольно  покрякивал,  пустой  флакон
валялся рядом.
     - Выпил? - удивился Тимофей.
     - Изнутри растер, - ответил Чифир. - Теперь полегчает. Еще нету?
     - У меня ларек, что ли?
     - Садись тогда, покурим. Ты на меня  не  обижайся.  Это  ты  вроде  для
знакомства поставил. Куплю-отдам. За Чифиром не заржавеет. Садись.
     Тимофей послушно сел, Чифир продолжал:
     - Ты не думай. Я не какой-нибудь чурбан. Есть у меня, конечно, имя.  Но
про это молчок. Жена меня ищет, понимаешь? Желает засадить. Такая вот, вроде
вашей Зинки. Стерва. А дочек я люблю, у меня две дочки. И они меня  уважают.
Я им шлю письма, чтоб знали отца. Стихи придумываю. Вот послушай:

                         Дорогие мои дочурки,
                         Я пишу вам издалека.
                         Я сижу у горячей печурки,
                         Не могу приехать пока.
                         Но люблю вас со всею силой,
                         Как не любит вас стерва мать.
                         Вспоминаю, как на руках носил вас,
                         И мечтаю снова обнять.

     Чифир декламировал, размахивая руками, седые длинные волосы  падали  на
лицо.
     - Я тебе еще буду читать, - пообещал он. - У меня их целая тетрадь.  Мы
с тобой дружно будем жить, душа в душу. И мы всем покажем мужскую дружбу.
     Лицо у Чифира  было  в  мелких  морщинах,  словно  жатая  бумага,  зубы
прокурены, черны.
     - Ты за сколько нанялся?
     - Сто пятьдесят, - ответил Тимофей.
     - Ты с паспортом?
     - Конечно.
     - Был бы у меня документ, я бы тоже не меньше брал. А без документа они
хозяева.
     - У тебя паспорта нет?
     - В том-то и дело. Был бы паспорт, я бы...
     - А где же он?
     - Кто его знает. Может, тоже не было, - уклончиво ответил Чифир.
     - Так ты напиши заявление в милицию. Заплатишь штраф, и дадут документ.
     Чифир поглядел на Тимофея, покачал головой и сказал:
     - Дура ты, дура деревенская. К легавым, значит, пойти., Да-а... С тобой
поговори, ты научишь...
     Тут же, у вагончика, слажен был простой очажок из камней. Чифир  разжег
огонь, поставил на камни жестяную консервную банку с водой.
     - Чифирнем... - потер он руки. - Дело душевное. А то все учат да  учат.
Щенок этот учит. Эта стерва тоже влезает, - вспомнил он застольное.  -  Тоже
мне хозяйка. Очки... У хозяина баба уехала домой, - объяснил он. - Там у них
дом, старики. Ну; она и уехала с детишками. А эту шалаву,  Зинку,  сакманить
прислали, на окот. Она и засакманила, командиршей стала. Мало  старика,  так
она щенка к себе приманивает.
     - Да он дите еще, - заступился Тимофей.
     - Дите... Погляди, как он на нее зырит. А она виляет перед ним.  Шалава
она шалава и есть. Вроде моей. Тоже с одним связалась, а чтоб  я  не  мешал?
меня упрятать. Но нет... - погрозил он пальцем. - Номер не пройдет.
     Закипела вода в банке. Чифир высыпал  пачку  чая  и  глядел  на  темное
варево, принюхиваясь.
     - Чифирнешь? - спросил он у Тимофея.
     - Нет, нет...
     - Ну гляди...
     Чифир уселся на землю, откинувшись к дереву,  подтянул  баночку,  жадно
нюхал. Тимофею сделалось не по себе, и он ушел в вагончик, стал устраиваться
на ночлег. А когда недолгое время спустя с полотенцем и мылом  он  вышел  на
волю, Чифир уже словно подремывал, прикрыв глаза, и что-то бормотал. Тимофей
осторожно обошел его, горюя: "Беда, беда..."
     Вечер был теплый. Алая заря отыграла на воде, и закатной  стороне  небо
светило нежной зеленью.  Ярче  дневного,  сочней  виделось  займище  на  том
берегу, тополя и вербы с молодой листвою.
     А здесь лежал тихий хутор в  белой  пене  цветущих  садов,  Он.  словно
дремал, уютно устроившись в ложбине меж высоких холмов.  Вставали  из  белой
кипени колодезные журавцы и столбы с  оборванными  проводами.  Ни  собачьего
бреха,  ни  человечьего  говора.  Лишь  голуби-сизари  стонали  по-весеннему
страстно да высоко в небе со щебетом  носились  лат  сточки,  обещая  добрую
погоду.
     Что-то знакомое чудилось Тимофею  в  этих  домах,  в  могучих  грушевых
деревьях, в мягких очертаниях холмов. Что-то знакомое, давнее. А  может,  то
разлука была виной, и теперь всякий клочок земли стал дорог.
     С полотенцем через  плечо  пошел  Тимофей  вниз,  по  избитой  овечьими
копытами дороге.
     Над Доном  висела  вечерняя  тишина.  Похрустывали  под  ногами  пустые
панцири улиток, их пестрая россыпь тянулась далеко  вдаль.  Вечерние  берега
глядели в  покойную  воду,  и  стремились  навстречу  друг:  другу  в  ясном
отражении займищные тополя  и  зеленые  холмы  с  белыми  меловыми  осыпями.
Пролетела тяжелая гагарка, села на  бугре  и  стала  звать  кого-то  детским
жалобным плачем: "А-га-га! А-га-га!" Долгий крик ее  отзывался  эхом,  потом
стихал. А она снова звала: "А-га-га! А-га-га!"
     Тимофей обмылся, закурил и увидел поодаль, на берегу,  склоненного  над
удочками человека. Увидели  угадал  мальчика,  сына  хозяина.  Рядом  с  ним
темнела машина, а  мальчик  сидел  на  корточках,  замерев.  Чернели  хлысты
удилищ.
     Тимофей, сам заядлый рыбак, хотел было  подойти,  но  раздумал.  Не  по
нраву был ему хозяйский сынок, молодой, да из ранних. В машине за  рулем,  в
разговорах,  всеми  повадками  он  был  Тимофею  неприятен.  Но  теперь,   в
сумеречной полумгле, он показался  бесприютным  и  одиноким,  даже  кольнула
жалость. Хотя дело обычное: вечер, рыбалка - ребячья забава. Сам  Тимофей  и
до сей поры рыбалить любил.
     В распадке меж холмами было уже темно. В доме  хозяина  горел  свет.  В
кошаре, стойлах и загонах было тихо. Лишь  вздыхали  коровы  да  мягкий  топ
доносился от козьих и овечьих базов. Гремели цепями  сторожевые  собаки.  Их
было три, огромные волкодавы.
     В густеющей мгле, в тиши снова закричала гагарка:  "А-га-га!  А-га-га!"
Плач ее разбудил в душе давнее, и Тимофей разом понял,  почему  эта  горстка
домов, сады, старые груши, голубей воркованье,  крутые  лобастые  холмы  все
знакомо. Это был хутор Каменнобродский, родина  отца  и  деда.  И  он  здесь
родился и недолго жил, несмышленым еще, а потом его увезли. Но гостили здесь
раз или два, тоже в ранней младости.  Приезжали,  переправлялись  с  луговой
стороны на пароме. Здесь был паром через Дон,  на  тросу.  Такой  же  вечер,
сумерки, покойная вода,  и  Гагарка  так  же  кричала:  "А-га-га!  А-га-га!"
Старинные  могучие  груши-дулины   окружали   дедово   подворье   хороводом.
"Карагод... - как дед говорил. - Дулины наши, как девки, карагод ведут..."
     Минуя" хозяйский двор, Тимофей пошел  улицей  хутора.  Неподалеку  ясно
виделись, белели во мгле высокие храмины груш, Может  быть,  те  самые,  что
хороводом стояли на дедовом подворье.

2

     По утрам на заре над  скотьей  толокою,  над  базами,  над  всей  тихой
округой вздымались овечье блеянье, козьи вопли, мычанье коров и телят. Коров
доила Зинаида наскоро, набирая молока лишь себе, телятам - остатнее.  Верхом
на лошади хозяин угонял коровий гурт наверх, на гору,  там  скотина  паслась
день-деньской. На мотоцикле, прыгая по буграм  и  колдобинам,  наметом  гнал
козью орду хозяйский сын Алик. Козы тоже  паслись  без  особого  догляда  на
холмах.  Далеко  уйти  они  не  могли,  глубокие  балки  отрезали  им  путь.
Позавтракав, уводил свою отару Тимофей в долгий до вечера путь. Чифир угонял
своих овец. На загоны ложилась тишина. И теперь  до?  вечера  в  кошаре  под
шиферной крышею лишь Свиньи похрюкивали да в сетчатых вольерах  суматошились
куры, покрякивали утки и важно разгуливали индюки, охраняя  свое  голенастое
потомство. Кружили над  поместьем  коршуны,  набалованные  сладкой  домашней
птицей, осторожное воронье сидело: поодаль, приглядываясь. Но птичья  молодь
быстро росла, и люди не дремали: сам хозяин, Алик, а то  и  бедовая  Зинаида
выходили с ружьем, паля в белый свет для острастки.
     Тимофей вел свою отару не торопясь, овечий вожак, мудрый козел  Васька,
шел впереди, выискивая корм повкуснее. Иногда он шастал  в  кустах,  хрумкая
молодыми ветками, порою ложился передохнуть. Без  вожака  овцы  не  уходили,
рассыпаясь вокруг для пастьбы. При  нужде  козла  можно  было  и  подогнать,
сказав ему: "Вперед, Васька! Вперед..." Поглядев на чабана умными,  навыкате
глазами,  козел  соглашался,  кивал  бородкой,  неторопливо  обходил  отару,
коротко мекал и шел вперед.  Овцы  послушно  шагали  вослед  своему  вожаку.
Тимофей лишь поглядывал, чтобы не отбилась, не ушла в балку, в кусты  овечья
шайка.
     Он поднимался в гору и стоял там, опершись на посох. Можно было  кинуть
телогрейку и лечь, отара была как на ладони. Но с детства,  с  первых  шагов
пастушества, приучил его дед Максай: "Сел на землю - уже полпастуха,  лег  -
вовсе нет пастуха, а  стоишь,  костыликом  подперевшись,  значит,  на  месте
пастух".
     Далеко  внизу,  за  Доном,  на  той  стороне,  расстилалась  просторная
луговина. Там и сейчас пасли коз да коров. Ясно были видны далекие стада, их
маковая россыпь. Там много лет назад начинал пастушить и Тимофей под рукою у
деда Максая. В десять лет пошел. Семья - немалая, время  -  военное,  голод.
Отец из госпиталя вернулся еле живой. Хочешь не хочешь, а старший  сын  и  в
десять годков -  казак,  подмога.  Пошла  мать  еще  зимой  к  деду  Максаю,
старинному пастуху. Он дальней родней доводился. Сговорились.
     И ранней весной, в марте месяце, оставил Тимофей школу и пошел  к  деду
Максаю в помощники. Платили тогда, хозяева  пастухам  деньгами,  молоком  да
картошкой. Третья доля - подпаску.
     Дед Максай сплел своему помощнику ременный  кнут,  научил  оглушительно
хлопать. Сверстники-ребятишки Тимофею завидовали:  кнут  в  руках,  пастушья
сумка через плечо и воля.  Завидовали  ребятишки,  соседские  бабы  говорили
матери: "Тебе ли не жить  теперь...  Подмога".  Мать  лишь  губы  поджимала.
Сердце болело у нее, когда чужие  ребятишки  бежали  в  школу,  игрались  на
улице, а Тимошка еле домой добирался к  вечеру.  А  в  непогоду  и  вовсе...
Весенняя промозглая слякоть, дожди, одежда никакая: на плечах  -  старенький
пиджачишко, на ногах - чирики раскисшие да мешок  на  голову  вместо  плаща.
Промокало все насквозь. В осеннюю пору Тимофей приходил черный,  продубевший
от холода. Мать сдирала с него прилипшую  ледяную  одежду,  ставила  ноги  в
чугун с горячей водой.  Раздевала  и  плакала.  Тимошка  молчал.  Поднимется
утром, оденется, поставит в сумку банку кислого молока  да  пяток  желудевых
лепешек сунет - и пошел.
     А потом помер дед Максай. Бывший подпасок заменил старика теперь уж  до
веку. Пошла, покатилась жизнь, за летом лето, под Пастушьей звездой, которая
светила и теперь на склоне годов.
     К полуденному часу Тимофей пригонял овец на тырло, к  донской  воде,  в
тень береговых тополей и верб. Туда приезжал на "Запорожце"  Алик,  привозил
обед.
     В аккуратном синем джинсовом костюмчике, - ладно причесанный,  смуглый,
по-восточному красивый, старше своих лет он не гляделся:  по-детски  светили
глаза, свежие губы, кожа лица с легким румянцем  -  все  говорило  о  нежном
возрасте. И потому с какой-то  неловкостью  говорил  с  ним  Тимофей,  "Дите
дитем, - думалось ему, - а гутарит как деловой..."
     - Волков не видал? - спросил Алик.
     - Бог миловал.
     - В Осиновке на  базу  порвали  овечек,  и  Чифир  божится,  что  видел
сегодня, отогнал.
     - Чифир, он... - усмехнулся Тимофей. - Ему верить.
     - В Набатове у лесников тоже напали, - настаивал  Алик.  -  На  острове
были козы, овцы. Вырезали наполовину.
     - Это беда... - вздыхал Тимофей. - Беда.
     Ему доводилось в жизни своей встречать волков не раз, но все  в  давние
годы.
     Алик уехал. Встревоженный  Тимофей  стал  оглядывать  заросшие  дубком,
вязом да чернокленом балки, глухую путань шиповника и тернов по низине. Весь
день пас он овец осторожно, стараясь держаться открытых,  мест,  побаиваясь.
Здесь, в задонье,  в  глухих  буераках,  серые  водились  всегда.  Нынче  на
безлюдье зверья много прибавилось. И не только волков. Сейчас по весне среди
бела дня мышковали неприглядные облинявшие лисы. Они шарили по зарослям,  на
открытых местах вскидывались на дыбки, выглядывая поживу.  В  глухих  топких
падинах дикие свиньи лакомились сладкими молодыми  побегами  камыша.  Иногда
они выходили на отрожье к  дубам  прошлогодних  желудей  поискать.  Лосей  в
последние  годы  поубавилось,  но  появились  косули,  стройные,  легкие,  с
золотистым мехом. Порою они  неслышно  выплывали  из-за  кустов,  и  Тимофей
затаив дыхание глядел на них. За долгий день то и другое зверье  можно  было
повидать. От волков бог еще миловал.
     В конце дня, направляя отару к хутору, к дому, в пологом  выходе  балки
Тимофей  заметил  чужих  овец.  Опасаясь  смешать  отары,  он  подал  голос:
"Ар-р-ря! Ар-ря!" - и стал поворачивать свою  отару,  уводя  ее  в  сторону.
"Ар-ря! Ар-ря!" - кричал он, но чабан не отзывался. Не упреждал  Тимофея  ни
хозяин, ни Алик об иных овцах.  Далеко,  за  четыре  горы,  стояла  соседняя
чабанская точка. Чужая скотина паслась кучкой, Тимофей подошел  к  ней.  Это
были бараны, голов сотня, а может, и больше.  Отара  не  отара,  лишь  малая
часть ее. Тимофей вышел на гору, покричал, позвал. Не было никого.  С  холма
на холм тянулась полынковая целина, за ней  неширокая  полоса  смородины  да
вязков, дальше  черные  пашни,  сочная  зелень  озимки.  Не  видно  было  ни
человека, ни скотины. Дело понятное: ушла от своей отары  шайка  баранов,  и
чабан  не  заметил.  Когда  ушла,  где  -  ведает  бог.  Тимофей,  долго  не
раздумывая, подогнал чужую баранту к своей и довел к дому,  к  хутору  чтобы
оповестить хозяина. А уж тот дальше объявит о приблудной скотине.
     На хуторе у дома хозяина стояла машина. Хозяин собирался  уезжать,  но,
заметив отару, прежде срока идущую к ночлегу, подождал ее, крикнул Тимофею:
     - Что случилось?!
     - Бараны чужие приблудились. Боле сотни голов, - объяснил Тимофей. - Не
кинешь их. Смешал, гоню пораньше. Может, ищут люди.
     Хозяин собрался в гости. Был он  в  костюме,  в  белой  рубашке,  чисто
выбрит. Выслушав Тимофея, от  покивал  головой  и,  шагнув  к  отаре,  разом
углядел барана с чужой метою, двумя скрещенными восьмерками на спине.
     - Веди, но не загоняй на баз. Отделим.
     Тимофей  напоил  отару.  Подошли  хозяин  с  Аликом.  Хозяин  встал   у
приоткрытых ворот база, пропуская мимо  себя  овец  и  отделяя  баранов,  со
скрещенными восьмерками на спине.
     - Либо и  правда  волк  разогнал  где...  -  говорил  Тимофей,  помогая
хозяину. - А может, чабан рот разинул, заснул.  Теперь  кинутся.  Магарыч  с
них... - посмеивался он.
     - Будет магарыч, - коротко пообещал хозяин, пропуская мимо себя  овечек
и отстраняя баранов.
     Алик и Тимофей тянули за витые рога приблудных прочь из серого овечьего
потока, текущего на баз к ночному отдыху.
     Баранов отделили. Хозяин достал  из  кармана  деньги,  пачку  сиреневых
четвертных, и подал Тимофею:
     - Держи магарыч. Бутылка - на ужин.
     Тимофей не понял, отстранился.
     - Это я вроде в шутку, - проговорил он. - Хозяин, мол, найдется.  Вроде
с него... А это зачем?..
     - Я - хозяин, я - твой хозяин. Я даю,  ты  бери.  И  больше  ничего  не
знаешь. Я - хозяин.
     Клокочущий голос был строг. И глаза из-под кепки глядели строго.  Рядом
стоял неулыбчивый мальчик. Тимофей перевел взгляд  с  отца  на  сына  и  все
понял.
     - Мне чужого и на дух не надо, - отстранил он деньги.  -  Сколько  пас,
слава богу, не польстился. А как же... Люди где-то плачут, а  мы  кукарекать
будем от счастья, - говорил он, слабо, но все же надеясь убедить. - На чужих
слезах не расцветешь. У нас всегда ведется...
     - То - у вас, а это - у меня, - прервал  его  длинную  речь  хозяин.  -
Берешь?
     - Нет, нет, - отмахнулся Тимофей. - Господь с тобой.
     - Гляди. Деньги будут у меня. В любо