го хоронят другие.
     Он уже решился и пошел к лошадям, когда сверху, из-за бугра, показались
вдруг Варечка Сисиха с Жеником. Вылезли на бугор, увидели Шелякина, лошадей,
загалдели разом и кинулись к нему.
     И теперь втроем покатили прямой дорогой к хутору Рубежному, к покойнику
Роману. Ехали, а Варечка не переставая ругалась:
     -  Ну,  Шаляпин...  Вот  ты  какой  человек,  Шаляпин,  выкаморный   да
забурунный, прям полоумственный. Ишь, не поеду... Рассалуда ты, боле  никто.
Мы идем-идем, да каким околесом, все ноги и обили, перебродили сколь  разов,
а ты...
     Варечка ругалась и ругалась, слова сыпались из нее горохом,  словно  из
дырявого мешка. Сыпались, и конца им  не  было.  Шелякин  молчал.  Нагнулся,
насупился и молчал. А Варечка свое толковала:
     - Гляжу я ты в детский разум превзошел, это водичка тебя  сокрушает,  а
мы должны...
     Ей нужно было кого-то ругать, искать виноватого и  ругать,  потому  что
кто-то виноват был перед нею в этом мире.
     Нынешнюю ночь она,  считай,  не  спала.  Сына  успокаивала,  думала  Р.
покойном Романе. Он умер и разом все  оборвал  и  смешал  в  жизни  Варечки.
Словно упала с глаз  пелена,  и  жизнь  человеческая,  и  своя  собственная,
оказалась короткой и очень ясной.
     Роман помер, и теперь как было жить. Они не видались  давно,  но  нить,
связывающая их судьбы, была крепка. Она ведь долго вилась,  и  как  без  нее
теперь...
     Весь век, от молодости и до последнего часа,  Варечка  жила  ожиданьем.
Еще в девках, слюбившись с Романом, она ждала. Верила в слова его: "Со  мной
довеку будешь счастливой, довеку..." Она была молодой, красивой и  настолько
верила в счастье, что даже не торопила его. Что Романова жена?..  Разве  она
преграда? Романа можно было одним махом забрать, но Варечка любила не только
мужика, но и человека, под которым  округа  ходила.  Она  Чакалкнна  любила,
которого знали все. А районное начальство разводов не хвалило. Могли забрать
партийный билет. И Варечка ждала своего часа. Купалась в Романовой  любви  и
заботе, горделиво понимая, что  ее  дом  -  теплее.  Здесь  Роман  дневал  и
ночевал, сюда нес и вез, больших людей принимал, районное  начальство.  Чего
еще надо? Варечка ждала, тем более что законная Романова супруга вечно охала
и плакалась на здоровье, таскалась по врачам и должна была  в  конце  концов
помереть.
     Шли годы. Сисиха старела, так и не узнав семьи. А ничего  не  менялось.
Но и потом, уже старою, до последнего дня верила  Варечка,  мечтала,  как  в
конце концов все же войдет она хозяйкой на Романов двор. Переживет  законную
супругу и войдет.
     А Роман взял да сам умер. И разом все оборвалось. И остались на  руках,
словно при плохом гаданье, пустые хлопоты  да  разбитые  надежды.  И  больше
ничего впереди, кроме близкой смерти.
     А тут еще Женик  словно  с  ума  сошел,  галдел  про  какие-то  деньги,
богатство.  Засыпал  и  вскакивал,  снова  ложился.  Ночь  была  длинной   и
тягостной, насилу Варечка дождалась ее конца.
     На рассвете они ушли, торопясь, напрямую, а прямая дорога, как  всегда,
обманула, и пришлось брести через  залитые  луга  -  измочились,  устали.  И
потому теперь Варечка  ругала  Шелякина,  благо  он  молчал.  Женик  дремал,
свернувшись калачиком в задке телеги.
     Кони легко несли телегу  и  седоков,  и  к  полудню  замаячили  маковки
высоких рубеженских тополей-раин, а потом открылся и сам хутор.
     У околицы возле плотины остановились  отрясти  дорожную  пыль,  Варечка
умылась и заглянула в зеркальце. Но что было глядеть? Надвинув на лоб черный
плат и затянув его потуже, она решительно уселась в телегу. Зато Жевик долго
оттирал брюки, разглаживал шляпу, редеющие кудри муслил - хорошился,  словно
жених.
     Ко двору Чакалкиных подъехали шагом. Много лет не бывал здесь  Шелякин,
а без него соседи отстроились, Андрей  Калиманов  и  Некулаевы,  и  когда-то
первый на хуторе высокий Чакалкина дом словно присел, сделался ниже.
     Во дворе под жидкой сенью еще голого, просторного вяза стоял  гроб.  Он
был вроде мелковат для  Романа,  и  Чакалкнн  лежал  на  виду,  в  кителе  с
петлицами, носатый, нахмуренный, но без  привычной  фуражки  с  лакированным
козырьком. Вокруг сидели бабы, родня в черных платках.
     Просторный двор был пуст,  и  потому  приехавшие  оказались  на.  виду.
Женика это не смутило. На правах своего он подошел к покойному, что-то  даже
поправил в гробу, с бабами перемолвился. Шелякин, как во двор вошел,  увидел
дочь и поспешил к ней. Дочь была броваста и голубоглаза - в отца. Теперь она
сидела на крыльце, нянчила ребенка, белоголового мальчика. Шелякин, смущенно
улыбаясь, тронул атласную детскую ручонку  своим  толстым  жестким  пальцем.
Дочь не заругалась, и мальчишка не испугался Шелякина, а  что-то  залепетал,
засмеялся, цепко ухватил палец деда.
     - Толомонит, - удивленно проговорил Шелякин. - Хорошее  дите,  круглое,
прям бурсачка.
     Дочь улыбнулась ребенку и шелякинскому удивлению.  И  теперь  до  самой
поры Шелякин держался подле дочери и внука.
     А Варечка Сисиха к гробу подойти решилась не сразу.  Всю  жизнь  они  р
Полиной, законной женой, друг другу желали горького. При  встречах,  бывало,
дрались. И приходила Полина с бадиком под Варечкины окна. Но все  это  было,
было... Сегодняшний день помирил их легко и просто, как умеет мирить  только
человечья смерть. Варечка людям поклонилась, и ей ответили, дали место возле
покойного. И теперь по законному нраву она заплакала и заголосила:

                    Заборона ты моя, нецененая!
                    Ты заступа моя нешатомая! -
                    Да закрылись твои вострые глазочки!
                    Не гутарят сладимые губочки!
                    Заколели твои теплые рученьки!
                    О да с кем теперь говорить, кому ториться!
                    Кому жалкие слова понесу!..

     Резкий голос ее был слышен далеко, считай, на весь Хутор. А  когда  она
захлебнулась в плаче, запричитала Полина:

                    Два денечика без тебя словно год текут!
                    День идет-идет, а ночь не загибается!

     И вся родня,  весь  хутор  слушали,  как  прощаются  с  Романом  вечные
соперницы - полюбовница и жена.
     Выносить покойного должны были в два часа. Но припоздали  из  райцентра
оркестр и тамошнее начальство.
     Стоял  хорошей  весенний  полдень.  Облака  тянулись  одно  за  другим,
пушистые и высокие.
     Хоронить, по обычаю, собрались все. Мужики за двором  курили.  Чакалкин
баз не привечал чужих, и  теперь  на  него  входить  не  хотели.  Лишь  бабы
мыкались из кухни да в дом, готовились к выносу, и стряпня немалая  шла  для
поминок. Толстые, косоглазые дочери Романа возле отца,  считай,  не  сидели,
доглядывая и охраняя дом от  чужих.  Среди  баб  суетился  и  Женик,  крепко
похмеленный. Он хозяйничал, командовал вслух, а Романовы  дочери,  глядя  на
него, меж собою злились:
     - Шабоня... приблудный шабоня... Чтоб тебя  каламутная  рода  унесла...
Доглядеть за ним надо, девки, доглядеть, а то...
     Недоговаривали, но знали, о чем речь. Где-то лежало, должно было лежать
у отца потаенное - деньги, золото. В разные годы, но видели и Раиса, и Маня,
и Лизавета, и жена Полина  большой  кожаный  кисет,  который  не  зря  Роман
хоронил. Кисет искали с того дня, как он слег. Искали в открытую и  друг  от
друга таясь мать и дочери. Сладкую жизнь тот кисет обещал,  и  взять  его  в
свои руки было бы счастьем довеку. Но где он? Перековали сундуки  и  комоды.
Перевернули всякий хлам в сараях и котухах, но тщетно. Роман ничего не успел
сказать и теперь уже не скажет. Отложенные на похороны триста рублей да  еще
тысячу сразу взяла Полина. А остальные... Об  остальных  думали  все.  И  уж
какую ночь, считай, не спали,  боясь  проглядеть  друг  друга.  Рая  и  Маня
подозревали Лизавету. Она при отце жила. Да и мать найдет - не скажет,
     Глядели, день и ночь друг за дружкой  глядели,  а  уж  поганого  Сиська
ненавидели реей душой и ждали лишь конца  похорон,  чтобы  выставить  его  с
треском. А пока он шнырял, нужен был за ним глаз да глаз.
     Прибыл автобус из районного центра с медными трубами и людьми.
     - Налить, налить музыкантам, - засуетился Женик. - Так положено.
     Налили музыкантам, с ними за компанию а сам выпил. Выпил для храбрости,
потому что наступало его время. Он, выпил и словно  отрезвел.  Голова  стала
работать четко, заглядывая наперед.
     Покойника подняли на полотенцах и понесли.
     - Куда? Куда понесли?!! - закричала Чакалиха и заголосила:

                 Ой да зачалась твоя последняя дороженька!
                 Ой да уносят тебя на чужих руках!

     И, обрывая ее истошный глас, у ворот разом ударил  оркестр,  оглушая  и
забирая власть. Теперь приказывал он: как идти и когда голосить  и  отдавать
прощание.
     А Женик в это время оттянул в сторону мать  и  прошептал  ей  твердо  и
горячо:
     - Из хутора выйдем - в обморок упади. 3-запомни.
     Варечка глянула в его бешеные глаза и обмерла.
     - Гляди... не пр-рощу... - прошептал он, отходя,
     И Варечка со страхом поняла,  что  надо  делать  веленое,  иначе  беда.
Последнее у нее оставалось, последний в жизни дар - Женик.  Она  любила  его
без памяти и  боялась.  Сразу  как-то  ушла  в  сторону  Романова  смерть  и
собственная жизнь, в голове лишь одно вертелось: а где  конец  хутора,  где?
возле Архипа? или у амбаров? Она оглянулась на сына, но тот уже был поодаль.
     На полотенцах, в мелковатом гробу покойный Чакалкин плыл над  глинистой
прибитой дорогой, сложив руки. Густые брови его грозно  топорщились,  словно
сердился он и кому-то грозил. Но грех ему было серчать, грех. Все делали как
положено: красную подушечку несли впереди с  двумя  медалями,  два  железных
венка из района, громко, на всю округу играл оркестр. Четыре  трубы  да  еще
барабан с тарелками, словно гром, громыхали: бум, бум, бум!
     Варечка, как Женик велел, ей, дошла до амбара и с крикам пала на землю.
Пала и обмерла. Побрызгали на нее водой, в амбарную тень унесли.  Похоронное
шествие двинулось дальше, оставляя несчастную Варечку, а с нею и Женика.
     Недолге посидев  возле  матери  и  убедившись,  что  люди  ушли,  Женик
проговорил:
     - Ладно, полежи здесь, а потом за плотину уходи.
     - А помин? - спросила Варечка.
     - Помянем без них. Уходи скорее.
     И Женик помчался назад к  хутору.  Все  уже  было  обдумано  и  решено.
Конечно, о печной трубе говорил ему отец и показывал глазами вверх.  Там  он
схоронил наследство и  отдал  ему,  единственному  сыну,  а  не  этим  дурам
косоглазым, которые с деньгами и обойтись-то не смогут, спрячут в чулок -  и
все дела.
     Нужно было успеть сделать все до той поры, когда вернутся  с  кладбища.
Ведь потом - Женик это точно знал, - потом его выгонят и на порог никогда не
пустят.
     Рая, Маня и Лизавета - дочери  Романа,  -  как  и  положено,  вместе  с
матерью шли впереди других за гробом. Сисихин  обморок  они  видели,  косясь
неприязненно на ненавистную бабу, которая и здесь показывает  себя.  Варечку
унесли и о ней забыли, и лишь потом, когда свернули на кладбищенскую дорогу,
а до кладбища было уже рукой подать, Лизавете пришло на  ум  нехорошее.  Она
оглянулась, поискала глазами Женика и не нашла. А ведь он здесь,  все  время
здесь на глазах крутился.
     -  Сиська  нету,  -  негромко  сказала  она  сестрам.  -  Это   Варечка
придурилась.
     Рая и Маня тоже стали оглядываться, но Женика нигде, не было.
     Лизавету жаром осыпало, и виделось ей,  как  он,  поганый,  хозяйничает
сейчас в доме, ищет. И вдруг найдет? Докажи потом. Нельзя,  конечно,  нельзя
было сейчас уходить от покойного. Нельзя, и люди осудят. Но  разве  отдавать
кровное, свое, свое счастье в поганые руки можно? Можно ли?
     Сквозь зубы проговорив сестрам:  "Я  за  Жеником  догляжу...  А  то  он
там..."  -  Лизавета  отошла  от  гроба  и,  повернув  быстро,  почти  бегом
направилась назад  в  хутор.  Она  уходила  и  чуяла  на  себе  недоуменные,
осуждающие взгляды. И дочерин голос услышала: "Мама, куда?" Она все слышала,
и чуяла, и кипела злобой: "Ну да... А там  этот  хорек...  Не  знай  чего...
Хозяйничает..."
     Рая и Маня поняли Лизавету и  меж  собой  понимающе  переглянулись.  Но
спустя минуту-другую иное пришло им в голову. "Поделют", - разом шепнули они
друг другу, понимая, что Женик  и  Лизка  могут  вдвоем  поделить  отцовскую
захоронку. Найдут, а им ни слова, и в воду концы. Рая и  Маня  почувствовали
себя обойденными и обманутыми: они здесь вышагивают, а там...
     Разом, не сговариваясь, они отошли от матери, оставляя ее, и припустили
к хутору. Немолодые, толстые, они бежали  неловко  и  неуклюже,  словно  две
барсучихи, но вперед и вперед - к хутору, к дому.
     Похороны остановились.
     Сама Чакалиха, ничего не понимая, недоуменным взглядом обвела толпу, и,
не сыскав дочерей, ошалела. Что-то ударило ей в голову, и, все  смешав,  она
закричала, заголосила:

                       Ой не стучите, не стучите!
                       Ой да чего же вы так колотите!
                       Да большими гвоздями его забиваете!
                       Ой да землю глудками не валите!
                       Мою кукушку болезную не будите!

     А покойник был рядом.
     - Не валите, больно  ему!  -  прокричала  Чакалиха,  тяжело  оседая  на
дорогу.
     Кинулись к ней.
     Шелякин  стоял  оторопев,  когда  к  нему  подбежала  дочь  и,   плача,
проговорила:
     - Папа... Ступай их призови... Ступай, папа... Стыду...
     Слезы дочери комом стали в горле. Насупленный, злой, он быстро пошел по
дороге вослед своей родне.
     А у кладбища не знали, что делать, гроб с покойником стоял  одиноко.  В
беспамятстве лежала вдова. И тишина, такая недобрая тишина легла,  что  всем
сделалось нехорошо. И приезжий из района махнул рукой музыкантам: играй.
     Хрипло запели трубы, ударил барабан: бум, бум, бум!
     Испуганное воронье поднялось с близкого обережья  и  сада  и  с  криком
закружилось над кладбищем, над музыкой, над оркестром.
     На опустевшее подворье Чакалкиных первым поспел, конечно, Женик.  Ломик
он загодя припас и теперь, поднявшись на  чердак,  стал  разваливать  трубу,
кирпич за кирпичом. Кладка была мягкая, глинистая -  спорилось  дело,  груда
кирпичей росла, золотые пыльные лучи там и здесь рассекали полумрак чердака.
Но не было того, что искал.
     Женик задумался лишь на минуту. Он спустился  вниз,  забежал  в  летнюю
кухню, в пересохший рот плеснул стакан водки, вошел в дом. Печное чело  было
обшито белым железом, лишь в горницу выходила голая  стена.  Там  надо  было
искать - в боровах, возле дымоходов. Женик  начал  достукивать  кирпичи,  но
каждый из них звучал заманчиво, гулко. Надо было ломать. И побыстрее.
     Ударил в стену лом, брызнуло крошево, меловая, глинистая поплыла  пыль.
Глухо бухались кирпичина крашеный пол.
     За этой работой застала Женика Лизавета,
     - А-а... Вот ты чего творишь?! А я гляжу, ты на шильях... Вот тебя куда
бог припутал! Милиция! Милиция! - севшим голосом прокричала она.  -  Посажу,
посажу! Шабоня, найда поганая... Милиция! - взвизгнула она,  норовя  уцепить
Женика за редкие кудри.
     Сисек хоть и невелик был, но ловок. Он смазал  сестру  локтем  и  попал
прямо в нос, больно и сильно. Лизавета ахнула  и  обмерла.  Женик  продолжал
ломать печку.
     А тут ворвались в дом Маня и Раечка. Запаленные, злые,  они  разом  все
поняли и кинулись на Сиська.
     Закружилась коловерть с  кровью,  натужным  сипом  и  почти  без  слов.
Опомнилась Лизавета, вскочила и, не утерев  кровью  омытого  лица,  схватила
тяжелый литой ковш и полезла в бучу.
     В этот момент рухнула разваленная печь. Рухнула, и что-то зазвенело там
в пыли, в глине, в кирпиче. Оставив драку, все  четверо  молча  кинулись  на
звон и вновь покатились по кухне, ничего не видя.
     Шелякин ступил через порог и рявкнул:
     - Милиция! Р-разойдись!!!
     Хлестанул два полных ведра с водой в кучу сплетенных тел.
     - Стрелять буду! Стреляю! - грохнул он табуреткой.
     И тогда лишь опомнились все четверо, разом сели на пол.
     - Проводили покойника, детки  желанные!  -  проорал  Шелякин.  -  А  ну
выходи! Кнутом вас погоню к могилке! А ну выходи!
       Из дома вышли молча.
     - А ну наметом пошли! - скомандовал он. - Наметом!
     И все четверо затрусили тяжелой топотной рысью по дороге к  амбарам,  к
кладбищу, куда звал их и дозваться не мог духовой оркестр,
     Лишь к вечеру собрался Шелякин домой. Все  поминки  пришлось  провести:
дочь не отпускала, да и сам он понимал, что не время  уезжать.  Вина  он  не
пил, лишь цигарку смолил да ходил проведывать внука, безмятежно спавшего  во
флигеле в зыбке.
     Вечером,  когда  разошлась  и  разъехалась  последняя  родня,   Шелякин
тронулся в путь. Сисиха лежала в его телеге мертвецки пьяная. Женик  убрался
раньше.
     Дочь проводила до пруда. А за хутором Шелякин крикнул коням:
     - А ну, добрые!!!
     Лошади взяли дружно. И катились колеса, мерный перестук копыт отдавался
в душе радостью, Оудоражил и словно пьянил.
     Встречный ветер холодил, разгоняя вечернюю духоту. День  отгорел,  а  с
утренней стороны наползала какая-то хмарь ли, туча, обещая ненастье.
     Он успел приехать, когда подошла к  хутору  вечерняя  гроза.  Она  была
первой и собралась не вдруг. Сначала потемнело вдали,  и  оттуда  из  черной
хмари выплыла огромная туча.
     Молнии  беззвучно  вспыхивали,  потом  стал  доходить  гром.  Туча  шла
медленно, словно нехотя. Какая-то необычная, страшная:  с  исподу  синяя,  а
сверху багрово-седая, она тащилась коршуниным крылом  через  весь  небосвод,
волоча за собой сизое марево дождя.
     Откаркало, нахохлилось воронье; порывы ветра раз за разом пробегали  по
обережью, словно упреждая. Потемнело. Все ярче  полыхали  тихие  сполохи  во
чреве тучи, на короткий миг освещая угрюмое недро.  И  ветвистые  молнии,  -
словно дразня, коротко вспыхивали там и здесь. И наконец пришла туча.
     Высокий тугой смерч вихляясь шел от далеких полей с пылью и свистом. По
хутору он пронесся грохоча, что-то вздымая, и тихие  сады  склонились  перед
ним, осыпая бель лепестков. По обережью смерч закружил, ломая сухие вершины;
старый тополь в тйрасовском саду рухнул вдруг, с  тяжелым  треском  запружая
речку.
     И словно взамен ему встало над миром огромное живое древо белого  огня.
От темной земли и до седой тучи оно на глазах ветвилось и множилось, освещая
обмершую землю и далекую глубину небес из  края  в  край.  А  потом  рухнуло
словно старый тополь. И треснула пополам  земля.  Одна  за  другой  вставали
высокие ветвистые молнии, словно сухие деревья,  трепеща  и  разламываясь  с
треском и громовым рокотом. Но страшное было позади.
     Шелякинскую крышу не промочило, и он сидел под легким кровом, глядел, и
слушал, и думал, что эту грозу не одна душа помянет нынче вместе с Романовым
именем и нечистой силой. Что до него самого, то он в нечистую силу не верил.
     А сейчас, когда гроза утихала и ровный весенний дождь шумел над землей,
думалось доброе. Думалось,  что  теперь  можно  будет  ездить  к  дочери  на
Рубежный, ездить внука глядеть. А потом через время, когда пацан  подрастет,
он посадит его в трактор и прокатит. Мальчишки охочи до техники. И он научит
внука водить машину, а сам будет рядом сидеть, поглядывая.
     А потом мысли его ушли еще дальше. Шелякин представлял Молькину  семью,
дом и детей вокруг. Конечно, она жила хорошо, дай ей бог. Она  хорошо  жила,
но казалось Шелякину, хотелось ему, чтобы в глубине Молькиной души память  о
нем не уходила,

                        Ночь проходит, а я у порога.
                        Словно тополь у края села.
                        Милый мой, ой какая дорога
                        Далеко между нами легла.


ЗА