верх.
     Конечно, у отца было накоплено на черный день, об этом все знали,  хотя
и не видели. Женнку иногда перепадало. Отец хоть и прижимист был -  особенно
в последние годы, - покряхтывал, но помогал. И, умирая, он, конечно, оставил
накопленное не этим косоглазым, а сыну единственному, которого любил. И  это
справедливо. Дочерям остался дом и много добра  в  сундуках  и  комодах,  за
жизнь не прожить. Сыну он решил оставить деньгами.
     И в гудящей от счастья голове Женика начинали гнездиться сладкие  мысли
о завтрашнем дне.
     Как возьмет он деньги. Как купит машину и будет ездить  на  ней.  Новый
дом построит в два этажа. Наконец-то  по-хорошему  женится,  отвязавшись  от
Верки. Возьмет ребе бабу молодую, с  образованием.  И  заживет  счастливо  с
новой семьей.
     Горела, горела душа. И Женик захотел выпить. Шелякин принес.
     Женик опьянел, стал намекать на великие в его жизни  перемены,  которые
произойдут вот-вот. Говорил, о машине, о новом доме, о жене-врачихе. Варечка
млела от счастья.
     Но  наконец  они  собрались  и  ушли.  Время  было  позднее,  а  завтра
предстояли немалые дела - похороны.
     Шелякин проводил гостей через речку, чтобы не перетонули, и вернулся  к
себе. Костерок притухал, и он оживил его пламя, повесил на треногу чайник.
     Белая весенняя ночь стояла над землею. Светлоликая луна глядела с неба.
В спокойной воде чернели прибрежные вербы. В ночной тишине и покое в  полный
глас пели соловьи. Казалось, каждый терновый  куст  звенит,  мешая  трель  и
нежный высвист, хрустальный звон, щелканье и  звучный  раскат  -  серебряный
гром по ясной скляни воды.
     В этот живой благовест временами врезался долгий протяжный стон. Ночная
птица ли, водяной, но кто-то кричал печально, с надрывом.
     Шелякин заварил чаю и долго хлебал горячее, горькое,  железом  пахнущее
питье. Хлебал и трезвел, хотя и прежде не был пьяным. Но теперь такою  ясною
становилась голова, так много в ней помещалось,  четко  виделось  все  -  от
сегодняшнего часа до прошлых, далеких дней.
     Как голодному кобелю вечно снится сладкий мосол, так и  Шелякину  часто
грезилась жизнь как у людей.
     Возле костра лежал красноватый мерклый отблеск.  Для  Шелякина  он  был
слишком светел, и словно чего-то боясь, он ушел к берегу и там,  в  вербовой
тени, над водою, сел и замер.
     И скоро в тишину и соловьиное пенье пришел еще  один  звук,  человечий.
Тоненько, осторожно он запел:

                       Ночь проходит, а я у порога,
                       Словно тополь у края села.
                       Милый мой, ой какая дорога
                       Далеко между нами легла.

     Песня была бабья, и пел он ее по-бабьи, подголашивая. Да и он  ли  пел?
Мог ли пробиться из луженой и перелуженной глотки, прокуренной  и  пропитой,
этот слабенький ручеек?

                       Может быть, полюбил ты другую,
                       Так скажи, сколько лет тебя ждать...

     Он даже не пел, выговаривал, срываясь и глотая слова:

                       Почему ты мне писем не пишешь!
                       Или ты позабыл про меня?
                       Или ты, засыпая, не слышишь,
                       Как тоскую я здесь без тебя?

     И во тьме, в тишине, в безлюдье никто не слышал его. И пел, конечно, не
он... Разве мог он петь, разве умел? Это звенел в ночи ясный девичий голос:

                       Ночь проходит, а я у порога,
                       Словно тополь у края села...

     Много  лет  назад  на  хуторе  Тубянском  эту  песню  любили   девчата.
Эалостливо и тонко выводила ее Молька Чигарова, дочка вдовы Чигарихи.  В  ту
пору жил Шелякин в семье старшим сыном. В детистой семье, где друг за другом
поднимались семеро.
     Потом, после всего, Молька завербовалась в Сибирь, на стройку.

                           Скоро, скоро я приеду,
                           А ты, мама, пожалей,
                           Болят руки от лопаты,
                           А спина от кирпичей, -

припевали в те времена.
     Но старая Чигариха померла. Мольке некому было жалиться  и  не  к  кому
приезжать, след ее затерялся,
     А теперь, через годы, Шелякин звал ее, пел для нее и плакал.
     К костру он не пошел. Ватник бросил возле воды  и  прилег.  В  ночи,  в
безветрии дух цветущей вербы, казались,  густел,  и  чуяли  его  даже  губы.
Вскипал и ярился соловьиный бой. А ему виделись далекие дни.
     Трясучее железное сиденье, лобогрейка, потные, злостью  отдающие  крупы
лошадей и высокие хлеба - уборка.
     Коршуном упал Роман  Чакалкин,  желтоглазый  и  злой:  "Государственное
зерно жрешь?! Пашеничку?! Суслачина." Какое имеешь право?! Привлечь?!"
     А он и вправду пшеницу жевал. Шелушил колос и жевал сладкую клейковину.
Время несытое, и зернышку рад. А тут Роман налетел, Чакалкин.
     Он плакал и запомнил надолго, выходит, на всю жизнь. Потом, в зятьях  у
Чакалкина, спрашивал: "Чего  ты  пугал  меня,  отец?.."  Роман  посмеивался:
"Должность такая..."
     А  должность  у  Чакалкина  и  вправду  была   высокая   -   агент   по
сельхозналогу. Его  все  в  округе  боялись,  и  стар  и  млад.  "Доорешься,
Чакалкину за налог отдам", - стращали детей.
     Помнилось в детстве, как Чакалкин  кудель  у  матери  забирал  прямо  с
прялки. Мать пряла и недоглядела. Заслышав дверной скрип,  охнула:  Чакалкин
стоял на пороге. Шаг шагнул и уже возле прялки. Сорвал куделю  и  словно  из
неживых рук матери вынул напряденную шерсть.
     "Ребятам... Чулочки... Зима находит..." - оправдываясь, бормотала мать,
а сама словно ненароком старалась заслонить изголовье кровати.  Но  Чакалкин
эти хитрости давно изучил. Он отслонил мать, завернул у изголовье полость  и
вынул еще два клубочка и шерсть.
     Мать заплакала, попросила: "Напряденное бы оставил..." "Недоимку  сдай,
тогда все твое", - коротко ответил Роман, удаляясь.
     Испуганная ребятня провожала его взглядами. Вот мелькнула высокая  тень
за окном, хлопнули воротца. В голос заплакала, запричитала мать: "Чтоб тебя,
ненасытного... Сладил с бабой..."
     Но Чакалкин и мужиков  не  миловал,  рога  сворачивал  самым  зубастым.
"Недоимка за сад шестьсот рублей..." "Да там корчевье одно. Только  название
- сад, сенцо косим", - оправдывался  хозяин.  "Какая  ни  вишенка,  а  есть,
сбираешь, - гнул свое Ромиан. - На энтот год переведешь, поглядим. А ныне  -
плати".
     На другом базу иная беда. "Картошка, я гляжу, у тебя никудовая..."  "Да
чем она тебе не поглянулась?" - пугался хозяин. "Никудовая. Козий катях.  Не
приму. Маслом или мясом заплатишь". - "Господь с  тобой!"  "Мне  не  господь
указывает, - строжал Чакалкин. - Район!"
     Время  было  несладкое:  пять  копеек  на  трудодень  да  грамм  триста
зернецом, а сдай, сдай, сдай... Масло, мясо, шерсть,  картошку,  яички...  и
кожу. Хоть с себя сыми.
     И как с Романом спорить, когда за спиной его власти и  суд,  свяжись  -
вдвое отдашь.
     И бывало, визжал в  мешке  поросенок,  покидая  хозяйский  баз;  овечки
уходили спокойно за Романовой бричкой, швейная машинка "Зингер" -  хуторская
гордость - уплыла из двора Махоры Скуридиной  в  крепких  Романовых  :руках.
Любил Чакалкин и по сундукам полазить, одно слово - дер.
     Ночь уже клонилась к утренней поре, скрылась луна за  деревьями,  когда
Шелякин уснул. Но сон его был недолгим.
     Прискакал на заре  верховой,  коня  оставил  на  той  стороне  реки,  у
переправы, сам пошел к шелякинскому логову, оставляя на росной траве  темные
полосы следов.
     - Дядька Василий! Дядька Василий!! - крикнул он,  останавливаясь  возле
потухшего костра. - Ты где?! Живой?!
     Шелякин проснулся, но полузабытое имя свое не сразу вспомнил и не  враз
уразумел, что зовут его. Наконец он отозвался:
     - Тут я...
     Встал и пошел к гостю.
     Ранний гость был родней, племянником он вроде доводился. Правда,  видел
его Шелякин давно и, считай, забыл.
     - Я к тебе, дядька Василий, с приказом. Дед Роман помер, не передавали?
Ныне похоронят. В два часа выносить. Тетка Лизавета приказала...
     - Приду...
     Племянник уехал. Ему нужно было еще на Вихляевский  сбегать  с  той  же
вестью.
     Шелякин разжег костер,  подвесил  чайник,  но  не  успела  в  нем  вода
закипеть, как от сада, из-за реки раздался зовущий голос:
     - Василий! Шелякин! Ты там?
     - Здеся! - резко отозвался Шелякин, потому что кликал его  управляющий,
единственный человек на хуторе, который помнил настоящую фамилию  и  по  ней
звал.
     Управляющий был годами не стар и неплохой мужик, уважительный,  считай,
родня, с Тубянского хутора.
     - Чакалкин-то помер, - выходя на поляну, с ходу объявил управляющий.  -
Ты слыхал?
     - Слыхал.
     - Поедешь похоронить?
     - Да надо бы...
     - Поезжай, поезжай. Как ни жили,  ни  ругались,  все  же  не  чужой.  А
смерть, она... Все помрем. От колхоза поедут. А я уж...  Некогда,  -  сказал
управляющий, словно извиняясь, хотя, казалось, что был ему шелякинский тесть
- не родня, не начальство. Но...
     Побаивались Чакалкина  даже  колхозные  власти.  Длинные  руки  были  у
Романа, и сила из них до последних дней не ушла.
     Управляющий вышел из дому, в легких чириках и по густой росе в саду  да
обережье измочил штанины и теперь, выжав их, пристроился возле костра.
     - Поезжай, - говорил он. - Возьми моих коней, бричку. Деньги-то есть? -
От шелякинской зарплаты он всегда прихоранивал на черный день. - На,  возьми
на похороны. Хотя там похоронят, но все же.
     Он вынул новенькую полусотенку и протянул Шелякину. Тот взял.
     - Лошадей запрягешь, не забудь Сисиху. Нехай с тобой едет. И  дюже  там
не галтайся. Потом, уж здесь... - усмехнулся он, зная шелякинскую натуру.  -
Здесь уж, на воле.
     - Схороню и нынче назад, - ответил Шелякин.
     - Вот  это  правильно.  Помяните  там,  посидите,  и  приезжай.  Сисиху
привози. Нечего ей там галтаться. Тут отдохнешь. А с той  недели  сядешь  на
бульдозер. Пока, то да се, дороги почистишь,  за  ямы  надо  браться.  Сенаж
подойдет. Начнутся дела.
     Управляющий говорил, говорил, а потом сбился,  внимательно  поглядел  и
спросил:
     - А может, там останешься? Лизавета теперь одна. Люди вы  немолодые,  а
без мужика...
     - Схороню и вернусь.
     - Ну, гляди, - вздохнул управляющий и поднялся. - Ты зайди к  Солоничу,
у него, ножницы, машинка. Пускай тебя постригет. Все пообразней будешь. А то
покойника перепугаешь, - засмеялся управ, уходя.
     Он все сделал честь по чести: подстригся у Солонича, - в речке обмылся,
новую рубаху надел, запряг лошадей.
     Варечка Сисиха пораньше убралась вместе с Жеником,  на  доме  их  висел
замок. Шелякин о них ничуть не пожалел, спокойнее будет; без галды.
     Телега протарахтела по кочкастой  хуторской  улице,  перебралась  через
плотину, а за речкою дорога пошла торная. Займищем  трактора  да  машины  не
ходили - глухая колея. Кони сами пошли  наметом,  проминаясь,  потом  легкой
рысью бежали и бежали не спеша. Возница их не торопил. Он сидел,  развалясь,
опустив вожжи, и ничуть не тревожили его мягкий постук копыт и колесный бег.
Он ехал, словно плыл,  просторным  логом  среди  зелени  и  желтого  разлива
лютиков. Потом пошли тополя в  багряном  дожде  тяжелых  сережек  и  светлая
зелень берез, тоже в сережках, но невесомых. По низинам золотые ивовые кусты
сияли под солнцем, сзывая медовым духом жужжащую  тварь.  По  лужкам  желтый
одуванчик цвел и куриная слепота, тюльпаны и синеглазая мята, пахучая  кашка
и полные сладкого сока красные сосунки - отрада ребятишек. Куковала кукушка,
удоды долдонили вразнобой. Малый жаворонок поднялся  с  дороги  и  зазвенел,
стоголосое небесное эхо повторяло песню его вновь и вновь.
     Разомлевший Шелякин забыл, куда едет он и  для  какой  нужды.  Забыл  и
будто задремал под ясным солнцем и небом, среди  зелени.  Но  так  явственно
вдруг привиделся ему покойный Роман Чакалкин, желтоглазый тестюшка  дорогой.
Так ясно привиделся, даже испугал. Сами собой дернулись  руки,  останавливая
коней:
     - Тпр-р-у!..
     Кони встали.
     Куда, зачем и для какой нужды едет он? Зачем  нужен  этот  тесть,  даже
покойный? Зачем все нужны?
     Женился Шелякин  неожиданно  и  довольно  странно.  Свою  будущую  жену
Лизавету, младшую дочь Чакалкина, знал он еще в школе. Девка была  косенькая
да вдобавок хромая.
     "Моя мамка  все  лежит.  У  нее  врачи  ожирение  сердца  признают",  -
хвалилась она.
     И ребятня завидовала барской болезни. Свои-то матери были черны и худы,
словно галки.
     А женился он нечаянно. Они уже в возраст вошли, и Лизавета зазвала  его
как-то в дом.
     Зазвала и стала приданым гордиться. У Чакалкиных гардероб  стоял  кроме
сундуков. Зеркальный гардероб, лакированный. И оттуда, из таинственных  недр
его, вынула Лизавета костюм - черный, прямо жуковый, суконный.
     Шелякин остолбенел. Он в своей семье из гуней не вылезал,  из  крашеной
мешковины да пятнистых немецких  плащ-палаток.  А  тут  костюм  шерстяной...
Бедная голова его  закружилась.  Он  гладил  осторожно  рукой  ворс,  вдыхал
горький запах нафталина. А Лизавета, разойдясь, накинула оторопевшему  парню
пиджак на плечи: "Это жениховский костюм... для жениха".
     Шелякин глянул в зеркало, увидел себя в черном сукне и занемог.  Он  во
сне видел себя в черной суконной паре и  наяву.  Соседскую  Мольку  Чигарову
словно забыл, и она издали следила за ним заплаканными глазами.
     Сговорили и поженили молодых  быстро.  Роман  заехал  к  новым  сватам,
пообещал; "Довеку будет счастливым, и вас не  забуду".  Отец  с  матерью  от
радости потеряли себя, забыв о дурной славе невесты и  о  соседской  Мольке,
какую малых лет сношенькой величали. Так ушел Шелякин в зятья.
     А поместье Романа Чакалкина велось просторно и богато.  Две  коровы  да
летошники, свиньи, овечек полсотни, добрый табун гусей, даже  редкостные  по
тем временам индюшки курлыкали на подворье. Зерна у хозяина хватало на всех,
и  о  пастьбе  не  нужно  было  тревожиться,  о  сене  -  за  все   Чакалкин
расплачивался спасибом.
     Из двух колодцев, что выкопал сельсовет на  хуторе,  один  оказался  на
Романовой подворье, туда даже ближним  соседям  был  путь  заказан.  И  цвел
огород Чакалкина на вольной воде.
     В родном шелякинском дому снятым молочком  забеляли  пустые  щи,  хлебу
радовались. На Романовой стеле любили баранину  с  острым  гардалом,  пухлые
каймаки с ведерных казанов, докрасна томленные каймаки с пышками,  блинцами,
варениками - слаженое да соложеное не переводилось.
     На таком дворе грех было сидеть сложа руки. И  Шелякин  впрягся.  Никто
его не понуждал. Он лез в работу, словно борозденый бык.
     За год-другой поставил он  новые  базы  и  летнюю  кухню  -  просторный
флигель; прихватив соседскую пустую деляну, посадил Шелякин сад всей  округе
на зависть, да не абы какой, а в добрую сотню корней, с  яблонями,  грушами,
желтомясыми  и  черными  сливами,  сладким  калеградским  терном.   И   даже
виноградом.
     И потекла, покатилась молодая жизнь, и казалось,  и  вправду  будет  до
смерти счастливой. Но недаром старые люди говорят: не  хвались  в  три  дня,
хвались в три года.
     Романа Чакалкина, а теперь  и  молодых  приглашали  на  все  гулянки  в
округе.  Роман  везде  не  поспевал,  но  нередко  оказывал  честь.  Молодые
веселились чаще.
     Шелякин не жаловал пьянства,  вина,  но  испытывал  прежнюю  страсть  к
своему жениховскому шерстяному костюму... На гулянках,  в  костюме,  он  был
строгим и красивым... Синеглазый, бровастый. И словно городской.
     На хуторе. Мало-Головском в апреле месяце, по весне, "подымали кашу"  у
бригадира, обмывая новорожденного сына. "Каша" была  тороватая,  съели  двух
овец и самогона попили немало. И под конец гулянки пьяненькая Настя Рабунова
сошла с ума. Сбесилась и  кинулась  на  Шелякина.  "Отдай  костюм!  Сыми!  -
кричала она. - Васянин костюм! Васянин! Чакалка забрал,  ненасытный,  утянул
из сундука, а ты хорошишься, гоголушка! Сыми! Сыми, поганое  племя!  Хвороба
чтоб тебя поломала и лека не взяла! Васянин костюм!"
     Она кричала и плакала, безумны были ее глаза, а руки сильны. Ее тащили,
пальцы ей выворачивали, а она не отпускала: "Отдай!!!"
     На другой день Настена, отрезвев, до свету  прибежала  к  Чакалкину  ив
ногах валялась, просила прощения:
     Что-то помутилось и тронулось в голове Шелякина. Он стал задумчив и тих
и вдруг однажды ни с того ни с сего в трезвом  виде  спросил  тестя:  "Отец,
помнишь, я пацаном еще был, пшеницу косил у Митякиной балки, а  ты  налетел:
"Зерно ешь...  Привлеку..."  Зачем?  Ведь  кужонок  еще...  да  голодный..."
Чакалкин усмехнулся, плечами пожал: "Должность такая. Государство требует. А
как же? Вам дай потачку".
     Шелякин отступился. Но неделю спустя снова  старое  помянул.  "Отец,  -
спросил он, - ты для чего у матери куделю рвал? Там шерсти-то было - нам  на
чулочки. А ты..." "Должность такая, - гулко откашливаясь, произнес Роман.  -
Одного пожалей, другого, а государство..." "А у  тебя  на  чердаке  тридцать
вьюков, это чья?" - осмелел Шелякин. "Моя, сукин сын! - не выдержал Роман. -
Я сколь овечек держу, не видишь!" Овечек Чакалкин держал помногу. А  однажды
придумал Шелякин и вовсе несуразное. Вошел он в дом и  сказал:  "Там,  отец,
плотники гвоздей принесли, ведро. Бутылку просят похмелиться".  -  "Конечно,
забирай".
     Бутылку Шелякин унес. А,  ведра  гвоздей  Роман  не  мог  найти.  Когда
спросил, пьяненький зять ответил ему: "Это государственные были гвозди. Я их
государству. А то вы у государства..." И погрозил пальцем.
     Что с пьяным толковать. Выпивать он стал чаще и чаще, к домашней работе
охладел,  дичился  семьи  и,  пьяный,  то  и  дело  приставал  к  Роману   с
разговорами: "Скажи, отец, почему..."
     Роман поглядел-поглядел, а потом решил: не  к  шубе  рукав.  И  посадил
Шелякина в один мах. Сел с ним  как-то  вечером  выпивать,  а  потом,  когда
кончилось питье, вроде шутейно сказал: "Возьми в магазине, делов-то.  Завтра
рассчитаемся, баба своя".
     Продавщица Зинаида была и вправду  для  Романа  своей.  Пьяный  Шелякин
пошел, словно бычок, и сломал в магазине запор, забрав пять бутылок водки.
     Дали ему три года.
     Ах как страшно там было, в неволе, в  северной  стороне.  Среди  чужих,
одному... Как горько, как скверно, как тягостно. Шелякин  пытался  бежать  и
хотел удавиться, но бог его сохранил и вывел живым.
     Он вернулся на хутор, пришел к тестю и спросил: "За что ты меня?  Такую
казню..."
     Роман был спокоен, холоден, и глаза его желто светились. И  ответил  он
коротко: "Неука учить надо". И добавил пространнее, уже  по  решенному:  "На
моем базу тебе места нет. Я обговорил,  иди  на  хутор  Тепленький,  живи  и
работай. Алименты хорошие плати. И не рыпайся. Тронешься с места, упеку - не
вылезешь".
     Шелякин поверил. Поверил, перепугался и ушел, куда ведено. Ушел, словно
в тину засел. И лишь о том молил бога, чтобы не тронул его Чакалкин.
     А вот теперь Роман помер.
     Шелякин  слез  с  телеги,  в  раздумье  подошел  к  старому  тополю   и
прислонился к стволу его.
     Вокруг, в тишине, по желтой полеглой осоке, по  сухой  траве  и  листам
что-то шуршало и щелкало, словно невидимей дождь сыпал и сыпал не  торопясь.
Но то был не дождь. Это  снизу,  от  земли,  поднималась  молодая  трава,  с
хрустом пробивая старые былинки и палый лист; это сверху, с тополей,  падали
легкие чешуйки почек, открывая молодые листы, клейкие, пахучие.  И  сладкий,
усыпляющий запах тленья уже перебивал острый дух  молодой  зелени.  Хотелось
нюхать его, им дышать.
     Шелякин решил ехать назад.  Что  эти  похороны,  горький  помин,  когда
пришла весна, а он столько ждал ее, целую зиму?  Сидеть  сейчас  на  берегу,
слушать и думать,  глядеть  на  бегучую  воду,  на  цветенье  садов.  А  про
Чакалкина забыть, пусть е