нимаю и люблю,-- вдруг сказал он. Это вышло так неожиданно,
что Машура засмеялась.
     С глазу на глаз, наедине (франц.}. 367


     -- Это почему ж?
     Они остановились на тротуаре Знаменского переулка.
     -- Вас потому,-- сказал он  просто  и  убежденно,--  что вы  лучше, еще
лучше  Москвы  и  церкви  Знамения.  Вы  очень  хороши,--  повторил  он  еще
убедительней  и  взял  ее  за   руку  так  ясно,  будто  бесспорно  она  ему
принадлежала.
     Машура  смутилась  и смеялась. Но  ее  холодность  вся сбежала.  Она не
знала, что сказать.
     --  Ну,  идем... Ну,  эта церковь,  и объяснения на улице... Я прямо не
знаю... Вы, какой странный, Алексей Петрович.
     На  углу  Поварской и  Арбата, прощаясь с  ней, он  поцеловал ей руку и
сказал, глядя голубыми глазами:
     -- Отчего вы ко мне никогда не зайдете? Мне иногда  кажется, что  вы на
меня  сердитесь... Но, право, не за что. Кому-кому,--  прибавил он,--  но не
вам.
     Машура кивнула приветливо и сказала, что зайдет.
     Она шла по Поварской, слегка шмурыгая ботиками. Что-то веселое и острое
владело ею. "Ну, каков,  Алексей Петрович! Вы очень  хороши,  лучше Москвы и
церкви Знамения!" Она улыбнулась.
     Дома  все  было  как  обычно.  В  зале  стояла  елка,  которую  Наталья
Григорьевна  готовила ко  второму дню Рождества, для детей и взрослых. Пахло
свежей хвоей, серебряные рыбки болтались на ветвях.  Машура поднялась к себе
наверх. В комнатах ее тепло,  светло и  чисто, все на своих  местах, уютно и
культурно.  Она молода,  все  интересно, неплохо...  Машура  села в  кресло,
заложила руки за голову, потянулась. В глазах прошли цветные круги. "Ах, все
бы хорошо, отлично, если  б... Господи, что же это  такое? А? --Стало  жутко
почему-то,  даже   страшно.--   Что   же,   я   врала   Антону?  Ну   зачем,
зачем?..--Острое  чувство  тревоги  и тоски  наполнило ее.-- Почему все  так
выходит?  Разве  я..."  Все  смешалось  в ней,  то  ясное, утреннее  ушло  и
сменилось сумбуром.  Кто  такой  Христофоров? Как  он к  ней  относится? Что
значат его отрывочные, то восторженные, то непонятные слова? Может быть, все
это -- одна игра? И как же с Антоном? На нее нашли сомнения,  колебания. Она
расстроилась. Даже слезы выступили на глазах.
     Завтракала  она  хмурая,  в  сумерках  села  к роялю,  разбирая  вещицу
Скрябина, которую слышала  в концерте. Но  там  было одно, здесь же выходило
по-другому.
     Пришел  Антон.  Слегка сутулясь,  как обычно, он  подал ей  холодную  с
мороза руку и сказал:
     -- Это Шопен? Помню, слышал. Только ты замедляешь темп.
     -- Вовсе не Шопен,-- сухо ответила Машура. "Он уверен, что все знает, и
музыку,   и   искусство,--   подумала   она   недружелюбно,--   удивительное
самомнение!"
     -- Да, значит, я ошибся,-- сказал Антон, покраснев,-- во всяком случае,
темп ты чрезмерно замедляешь. Машура взглянула на него.
     -- Я просто плохо читаю ноты.
     Он ничего не ответил, но чувствовалось, что остался недоволен.
     --  Я  была нынче  в галерее,-- сказала Машура, кончив и обернувшись  к
нему.
     -- Не знал. Я бы тоже пошел. Отчего ты мне не сказала?
     -- Просто встала утром и решила, что пойду. В  пять  часов они пили чай
одни -- Наталья Григорьевна уезжала в комитет детских приютов, где работала.
Отрезая себе кусок  soupe  anglaise', Антон сказал, что, по его  мнению, все
эти  кубисты, футуристы, Пикассо -- просто чепуха, и смотреть их  ходят  те,
кому нечего делать. Машура  возразила,  что  Пикассо вовсе не чепуха, что  в
галерею  ходит  много  художников  и понимающих  в  искусстве. Например, там
встретила она Христофорова.
     --  Христофоров  понимает  столько  же  в  живописи,   сколько  Наталья
Григорьевна в литературе,-- вспыхнув, ответил Антон. Машура рассердилась.
     --  Мама в десять раз образованнее тебя, а ругать моих знакомых -- твоя
обычная манера.
     Антон заволновался. Он  ответил,  что в  этом доме  ему давно  тесно  и
душно; что, если бы  не любовь  к Машуре, он бы здесь никогда не бывал,  ибо
ненавидит барство,  весь  барственный  склад, и действительно  не  любит  их
знакомых.
     В его тоне  было  задевающее. Машура обиделась, ушла  наверх.  Но Антон
погружался в то состояние нервного возбуждения, когда нельзя остановиться на
полуслове; когда нужно говорить,  изводить, чтобы потом в слезах  и поцелуях
помириться, или  же резко разойтись. В  ее комнате  стал он доказывать,  что
неуверен, любит ли она его  по-настоящему, и, во всяком случае, если  любит,
то очень странно.
     Машура сказала, что ничего странного  нет, если она случайно  встретила
Христофорова.  Разговор  был длинный, тяжелый.  Антон  накалялся  и  к концу
заявил,  что  теперь он  видит,--  во  всяком  случае,  Машура  дитя  своего
общества, которое  ему ненавистно и где, видимо, иные понятия о любви, чем у
него. Тогда она сказала, что Христофоров звал ее к себе и что она пойдет.
     --  Это гадость,  понимаешь, мерзость! -- закричал Антон.-- Ты  делаешь
это нарочно, чтобы меня злить.
     Он  ушел  взбешенный,  хлопнув дверью. Машура плакала  в этот вечер, но
какое-то  упрямство все сильнее овладевало ею. "Захочу,-- твердила она себе,
лежа  в  темноте,  в слезах,  на кушетке,--  и  пойду.  Никто  мне не  смеет
запрещать".
     Вернувшись домой, Наталья Григорьевна  осталась  недовольна. По  одному
виду Машуры и  тому,  что был Антон, она  поняла, в чем дело.  Эти сердечные
столкновения весьма ей не нравились.
     Ломтик хлеба, залитый бульоном (франц.). 369


     Со своим  покойным мужем она прожила порядочно, как надлежит культурным
людям, без всяких слез и сумасбродств. И считала, что так и надо.
     На другой день с утра заставила Машуру  заниматься  елкой, распределять
подарки,  посылала прикупить чего нужно  -- то к Сиу,  то  к  Эйнем.  Машура
машинально исполняла; в этих мелких делах чувствовала она себя легче.
     Как в хорошем, старом доме. Рождество у Вернадских проходило по точному
ритуалу: на  первый  день являлись священники, пели  "Рождество Твое, Христе
Боже  наш":  Наталья  Григорьевна  кормила  их  окороком, угощала наливками,
мадерами и теми неопределенно-любезными разговорами, какие обычно ведутся  в
таких  случаях.  Она не  была поклонницей этих vieux religieux', но считала,
что обряды исполнять следует, ибо они -- часть культурной основы общежития.
     Потом приезжали с бесконечными визитами разные  дамы, какие-то старики,
подкатывали лицеисты в треуголках, шаркали, целовали ручку и ели торты. Весь
день  приходили  поздравлять  с черного  хода. Наталья  Григорьевна  заранее
наменивала мелочи.
     В  этом  году  все протекало в обычном роде;  как обычно,  Машура очень
устала к концу первого дня. Как всегда,  много было народу и детей на второй
день,  на елке; было  так же парадно  и  скучновато, как полагается на елках
взрослых. Профессор, друг Ковалевского, длинно рассказывал, глотая кофе, что
обычай празднования Рождества восходит к глубокой древности, дохристианской.
Его прообраз можно найти в римских Сатурналиях, где так же дарили друг другу
свечи, орехи, игрушки.
     Антон не пришел; он не явился и на следующий день, и не звонил. Подошел
Новый год. Машура чокнулась шампанским с матерью, а Антона будто и  не было.
"Что-то   будет  в  этом  году!"  --  думала  она,  засыпая  после  встречи.
Чувствовала  себя   одиноко,  то  хотелось  плакать,  то,  напротив,  сердце
останавливалось в истоме и нежности.
     И, не  очень долго раздумывая,  вдруг  в  один морозный святочный вечер
надела  она  меховую кофточку, взяла муфту и,  ничего  не  сказав матери, по
скрипучему снегу побежала к Христофорову.

     XII

     Христофоров  был  дома. В его мансарде горела на  столе зеленая  лампа.
Окна заледенели; месяц,  еще неполный, золотил их хитрыми узорами. А хозяин,
куря  и  прихлебывая  чай,  раскладывал  пасьянс. Он был  задумчив, медленно
вынимал по карте и рассматривал, куда ее класть. Валеты следовали за тузами,
короли за тройками. В царстве карт был новый мир, отвлеченнее, безмолв-
     Старые церковники (франц.).
     370


     ней нашего.  Всегда важны короли, одинаковы улыбки дам, недвижно держат
свои секиры валеты.  Они слагались в таких сложных сочетаниях!  Их печальная
смена и бесконечность смен говорили о вечном круговороте.
     "Говорят,--  думал  Христофоров,--  что   пиковая  дама  некогда   была
портретом  Жанны  д'Арк".  Это  его  удивляло. Он  находил,  что дама червей
напоминает юношескую его любовь,  давно ушедшую  из жизни. И каждый раз, как
она выходила, жалость и сочувствие пронзали его сердце.
     Он  удивлен  был легким  шагам,  раздавшимся  на лесенке,--  отворилась
дверь: тоненькая,  зарумянившаяся  от  мороза,  с инеем на  ресницах  стояла
Машура.
     Он быстро поднялся.
     -- Вот это кто! Как неожиданно! Машура засмеялась, но слегка смущенно.
     -- Вы же сами меня приглашали.
     -- Ну, конечно, все-таки...-- Он тоже улыбнулся и прибавил  тише: -- Я,
правду говорю, не думал, что вы придете. Во всяком случае, я очень рад.
     --  Я  была  здесь,-- говорила  Машура,  снимая  шубку  и  кладя  ее на
лежанку,--только раз,  весной.  Но вас тогда  не  застала.  И  оставила  еще
черемуху... Что это вы делаете? -- сказала она, подходя к столу. - Боже мой,
неужели пасьянс?
     Она захохотала.
     -- Это у  меня  тетка есть такая,  старуха,  княгиня Волконская. У  ней
полон дом  собачонок,  и  она эти пасьянсы  раскладывает.  Христофоров пожал
плечами виновато.
     -- Что поделать! Пусть уж я буду похож на тетку Волконскую.
     -- Фу, нет, нисколько не похожи.
     Христофоров сходил за чашечкой, налил Машуре чаю. Достал даже конфет.
     -- Вы дорогая  гостья, редкая,-- говорил  он.-- Знал бы, что придете,--
устроил бы пир.
     Какая-то тень прошла по лицу Машуры.
     -- Я  и  сама не знала,  приду  или нет.  Христофоров  посмотрел на нее
внимательно.
     -- Вы как будто взволнованы.
     --- Вот  что,  сказала  вдруг живо Машура,--нынче святки,  самое  такое
время, к тому же вы чернокнижник... наверно, умеете гадать. Погадайте мне!
     -- Я, все-таки,  не  цыганка! -  - сказал он, и  засмеялся. Его голубые
глаза нежно заблестели.
     Но  Машура настаивала. Все смеясь,  он  стал раскладывать карты по три,
подражая  старинным  гаданьям;  и,  припоминая  значение  карт,  рассказывал
длинную ахинею, где  были, разумеется, червонная дорога, интерес  в казенном
доме, для сердца -- радость.
     -- Вам завидует бубновая дама,-- сказал Христофоров и раз-
     371


     дожил  следующую  тройку.-- Любит  вас король треф,  а на сердце, да...
король червей.
     --  Это  -- блондин?  -- спросила  Машура. Христофоров взглянул на  нее
загадочно. Она не поняла, всерьез это или шутка.
     -- Да, блондин. Как я.
     Он вдруг смутился, положил колоду, взял Машуру за руку.
     -- Это  неправда,--  сказал он,--  у червонного короля  на сердце милая
королева, приходящая святочным вечером, при луне. Он поцеловал ей руку.
     -- Или,  может быть, снежная фея,  лунное виденье.  Машура побледнела и
немного откинулась на стуле.
     -- Может быть, вы исчезнете сейчас, растаете, как внезапно появились,--
вдруг сказал Христофоров тревожно, тихо и почти с жалобой. Голубые глаза его
расширились. Машура смотрела. Странное что-то показалось ей в них.
     -- Вы безумный,-- тихо сказала она.-- Я давно заметила. Но это хорошо.
     Христофоров потер себе немного лоб.
     --  Нет, ничего...  Вы  -- конечно, это вы,  но и не  вы.  Они сели  на
диванчик. Машура положила ему голову  на  плечо и закрыла глаза. Было тепло,
сверчок потрескивал за лежанкой,  из окна, золотя ледяные разводы на стекле,
ложился лунный свет. Машура ощущала -- странная нега, как милый сон, сходила
на нее. Все это было немного чудесно.
     Христофоров гладил ей руку и изредка целовал в висок.
     --  Почему  мне  с  вами так  хорошо?  -- шепнула Машура.--  Я  невеста
другого, и почему-то я здесь. Ах, Боже мой!
     -- Пусть идет все как надо,-- ответил Христофоров.
     Он вдруг задумался и засмотрелся на нее долго, пристально.
     -- А? -- спросила Машура.
     --  Вы  пришли  в мою комнату, Машура,  в  пустую комнату...  И уйдете.
Комната   останется,  как  прежде.  Я  останусь.  Без  вас.  Машура   слегка
приподнялась.
     -- Да,  но  вы... кто же вы, Алексей  Петрович? Ведь  я этого  не знаю.
Ничего не знаю.
     -- Я,-- ответил он,-- Христофоров, Алексей Петрович Христофоров.
     --  Все  равно,  я же  должна  знать, как вы,  что вы...  Ах, ну  вы же
понимаете, что вы мне дороги, а сами всегда говорите... я не понимаю...
     Она взяла его за плечи и прямо, упосно посмотрела в глаза.
     -- Вы мое наваждение. Но я ничего, ничего не понимаю. Она вдруг закрыла
лицо руками и заплакала.
     --  Прелестная,--  шептал  Христофоров,--  прелестная.  Через несколько
минут она успокоилась, вздохнула, отерла глаза платочком.
     --- Это все сумасшествие, просто полоумие глупой девчонки...
     372


     Мы  друзья,  вы  славный,  милый  Алексей  Петрович,  я  ни на  что  не
претендую.
     Они сидели молча. Наконец Машура встала.
     -- Дайте мне  шубку.  Выйдем. Мне хочется  воздуха. Христофоров покорно
одел  ее,  сам оделся.  Машура была  бледна, тиха.  Когда  задул он лампу, в
голубоватой мгле блеснули на
     него влажные, светящиеся глаза.
     Они вышли. Тень от дома синела на снегу. Христофоров взял
     Машуру под руку, свел с крыльца и сказал:
     -- Тут у нас есть садик. Хотите взглянуть?
     Отворили калитку  и вошли  в тот небольшой,  занесенный  снегом  уголок
кустов,  деревьев,  дорожек,  какие  попадаются  еще  в  Москве.  В  глубине
виднелась  даже плетеная беседка, обвитая  замерзшим, сухим хмелем. Они сели
на скамейку.
     -- Здесь видны ваши любимые звезды.-- Машура не подымала головы.
     С деревьев  на бархат рукава слетали  зеленовато-  золотистые снежинки.
Все полно было тихого сверкания, голубых теней.
     --  Прямо над домом, вон там,--. сказал  Христофоров, указывая рукой,--
голубая звезда Вега, альфа созвездия Лиры. Она идет к закату.
     -- Помните,-- произнесла Машура,-- ту ночь, под  Звенигородом, когда мы
смотрели тоже на эту звезду и вы сказали, что она ваша, но почему ваша -- не
ответили.
     -- Я  тогда  не  мог  ответить,--  сказал  Христофоров,--  еще  не  мог
ответить.
     -- А теперь?
     -- Теперь,-- выговорил он тихо,-- время уже другое. Я могу вам сказать.
Он помолчал.
     -- У меня есть вера, быть может, и странная для другого: что эта звезда
--  моя звезда-покровительница. Я  под нею родился. Я ее знаю и люблю. Когда
ее вижу, то  покоен. Я замечаю ее первой. лишь взгляну на небо. Для меня она
-- красота, истина,  божество. Кроме того, она женщина. И посылает  мне свет
любви.
     Машура закрыла глаза.
     -- Вот что! Я так и думала.
     -- В  вас,--продолжал  Христофоров,--часть  ее  сиянья.  Потому вы  мне
родная. Потому я это и говорю.
     --  Погодите,-- сказала  Машура, псе не открывая глаз,  и  взяла его за
руку.-- Помолчите минуту... именно надо помолчать, я сейчас.
     Где-то  на улице скрипели полозья. Слышно  было,  как снег  хрустел под
ногами прохожих.  Доносились голоса.  Но  все это казалось отзвуком  другого
мира.  Здесь же, в алмазной игре снега, его тихом и непрерывном сверкании, в
таинственном золоте луны, снежных одеждах дерев, было, правда, наваждение.
     Машура медленно поднялась.
     373


     -- Я начинаю понимать,-- сказала она тихо.
     Она открыла глаза, взгляд ее вначале  напоминал  лунатика. Понемногу он
прояснился. Она опустила плечи, взялась рукой за спинку скамейки.
     -- Вот теперь будто бы яснее. Она еще помолчала.
     --  Знаете,  мне  иногда  казалось,  что вас забавляет играть... игра в
любовь, что ли. В постоянном  затрагивании и ускользании... для вас какая-то
прелесть. Может  быть,  жизнь изучаете, что ли, женщину...  И  я бывала даже
оскорблена. Я вас временами не любила.
     Христофоров подался вперед, сидел недвижно, глядя на нее.
     -- Вдруг,  именно  теперь, в  этот  вечер, я поняла, что не права.  Он?
остановилась, как бы захлебнувшись. И продолжала:
     -- Вы, может быть, меня и любите... Христофоров нагнул голову.
     -- Но вы вообще очень странный человек... возможно, я еще мало жила, но
я не видела таких. И  именно в эти минуты я поняла,  что ваша любовь, как ко
мне, так и к этой звезде Веге... ну, это ваш поэтический экстаз, что ли...--
Она улыбнулась  сквозь слезы.-- Это  сон какой-то, фантазия, и,  может быть,
очень искренняя, но это... это не то, что в жизни называется любовью.
     -- А почему вы думаете,-- произнес Христофоров,-- что эта любовь хуже?
     Машура ступила на шаг вперед.
     -- Я этого не говорю,-- прошептала она. Потом  вздохнула.-- Может быть,
это даже лучше.
     --  Нет,-- сказал Христофоров.-- Я  вами  не  играл.  Но  любовь правда
удивительна. И неизвестно,  не есть ли еще  это настоящая жизнь, а то, в чем
прозябают люди, сообща ведущие хозяйство,-- то, может быть, неправда... А?
     Он спросил с такой простотой и убежденностью, что Машура улыбнулась.
     --  Вы правы,-- сказала она и подала ему руку.-- Я,  кажется,  за  этот
вечер стала  взрослей и старше, чем за  много месяцев. Она провела рукой  по
глазам.
     -- Я  буду помнить этот  странный садик, луну, свою влюбленность... Да,
во  мне  есть --  вернее, была влюбленность...  я  не стыжусь этого сказать,
Напротив...
     Она  направилась  к  выходу.  Христофоров  встал.  Она  вынула  часики,
взглянула  и  сказала, что  пора  домой.  Христофоров  проводил  ее  Почти у
подъезда  дома Вернадских  встретили  они Антона.  Он,  сутулясь,  быстро  и
решительно шел навстречу. Увидав, поклонился. как малознакомый, и перешел на
другую сторону.
     Ночью Машура плакала у  себя в постели. На Молчановке Хрис- тофоров, не
раздеваясь, долго лежал на том самом диванчике, где  она сидела.  Сердце его
раздиралось нежной и мучительной грустью.



     XIII

     Святки в Москве  были  шумные,  как  и  весь тот  год.  Гремели кабаре,
полгорода съезжалось  смотреть танго,-- подкрашенные юноши и дамы извивались
перед  зрителями,  вызывая  волнение  и  острую,   щемящую  тоску.  Меценаты
устраивали домашние спектакли. В них отличались музыканты, художники, поэты,
воспроизводя  Венецию галантного века. Много  было балов.  Шли новые  пьесы;
открывались выставки, клубы работали. Морозной ночью летали тройки и голубки
к Яру.
     Именно в это время бойкая Фанни, вместе с другими  дамами и  мужчинами,
задумала устроить  маскарад.  Собирали  деньги, нанимали помещение,  музыку;
художники писали декорации; дамы шили платья, готовили список приглашенных.
     Ретизанов попал туда.  Утром приехала  к  нему  Фанни,  вручила билет и
взяла пятьдесят рублей.
     Ретизанов улыбался, глядя на нее.
     -- Какая вы... быстрая,-- сказал он.-- Вы ведь меня почти не знаете...
     -- И, тем не менее, вломилась  и обобрала? Вас,  ангел  мой, во-первых,
вся Москва знает, второе -- вы со средствами, что вам пятьдесят рублей?
     --  Позвольте,-- перебил Ретизанов,-- а это интересно?  Да, и Лабунская
будет танцевать?
     Фанни уверила,  что  сама Вера  Сергеевна обещала  быть,  несравненная,
очаровательная.
     --  Ха,  Вера  Сергеевна...  Нашли  кого  с  Лабунской  равнять.  Фанни
засмеялась.
     -- Дело вкуса, голубчик. Не настаиваю.
     Уже в передней, подавая ей одеться, Ретизанов сказал:
     -- Неужели вы серьезно думали привлечь меня этой... Верой Сергеевной?
     Фанни хлопнула его слегка муфтой и вышла.
     -- Вы чудак, ангелочек. Всегдашний чудак. А мне еще в тысячу мест.
     И она захлопнула дверь. Ретизанов же пошел пить кофе. Читал газеты -- и
раздражался --  ему казалось,  что они созданы для  опошления  жизни.  Ничто
порядочное не может появиться в них.
     В это утро  ему  пришла  мысль о том, что сле