тенная теософка, напоминавшая английскую  даму  хорошего
общества,  со  спокойствием верующего  и образованного человека рассказывала
соседке  о  лунной  манвантаре  и солнечных  питрисах.  Она приводила точные
выражения  Анны  Безант. Тон  ее  был  таков, что  это  нисколько  не  менее
очевидно, чем лекции Ковалевского, завтрак у Тарда. Профессор  же  продолжал
свое.
     Ретизанов поцеловал руку Натальи Григорьевны и улыбнулся.
     -- Все по-прежнему,-- сказал он,-- Наталья Григорьевна занимает золотую
середину, а на флангах кипит бои.
     --  Это только значит,-- внушительно заметила она,--  что  я терпима  к
чужим мнениям. Терпимость основывается на культуре. А уж середина я или нет,
позвольте знать мне самой.
     Она слегка взволновалась, и  на  старческих щеках выступили красноватые
пятна. Ретизанов смутился.
     -- Нет, я совсем не в том смысле...
     Но она  уже не слушала. Решив, что особой  воспитанностью никогда он не
отличался, Наталья Григорьевна заговорила с Антоном.
     Впрочем,   Ретизанов  и   сам  отвлекся.   Профессор   доказывал,   что
Достоевский, как человек душевнобольной, развратный  и реакционно мысливший,
недостоин того ореола, какой создался  вокруг  его  имени  в  некоторых  (он
строго оглянул присутствовавших) кружках.
     -- На одном обеде  литературного фонда,-- это было давно, я собирал еще
тогда  материал по  истории хозяйства  при Меровингах, для диссертации,  где
поддерживал  Бюхера  против Эдуарда  Мейера,--  так  вот-с покойный  Николай
Константинович  Михайловский  прямо  указал  мне -- мы сидели  рядом,--  что
талант  Достоевского  есть  не  более  как   гигантская   проекция   свойств
жестокости, сладострастия и истерии.  В своей известной статье он  определил
этого писателя как жестокий талант.
     -- А скажите,-- вдруг спросил Ретизанов, -- когда вы читаете  "Идиота",
то чувствуете вы некоторую  атмосферу, как бы ультрафиолетовых лучей  всюду,
где появляется князь Мышкин? Такая нематериальная фосфоресценция...
     --  Я  скорее  сказала  бы,--  заметила теософка,--  что внутренний  и,
конечно,  нематериальный  свет  этого  романа  -- бледно-зеленоватый.  Свет,
несомненно, эфирный.
     Профессор развел руками и заявил, что ничего подобного он не видит и не
встречал таких утверждений в критике.
     --  Впрочем,--  прибавил он,--  я и вообще  нахожу,  что  между  мною и
некоторыми из присутствующих есть коренное расхождение в  мировоззрениях.  Я
считаю, что Макс Нордау был совершенно прав, утверждая...
     --  Да  неужели  вы   можете  говорить  о  Нордау?  --  почти  закричал
Ретизанов.-- Макс Нордау просто болван...
     После этого профессор  недолго  уже  сидел.  Он поцеловал руку  Натальи
Григорьевны и сказал, что рад будет встретиться с ней в

     353



     Литературном Обществе,  где она  должна была читать доклад "К вопросу о
влиянии Шатобриана на ранние произведения Пушкина".
     Когда старик уехал, Ретизанов, смущенно улыбаясь, спросил ее:
     -- Откуда вы достаете таких дубов?
     На  этот раз Наталья  Григорьевна не рассердилась. Она  доказывала, что
профессор вовсе не дуб, а человек иного поколения, иных взглядов.
     Антон  поднялся,  незаметно  вышел.  Рядом  с  прихожей была  приемная,
маленькая комнатка, вся уставленная  книгами.  В нее надо  было подняться на
ступеньку. Дальше шла зала, и  в глубине настоящий, большой кабинет  Натальи
Григорьевны. Антон  сел  в  мягкое  кожаное кресло. Виден  был двор, залитый
голубоватой луной. Наверху, в комнате Машуры,  слышались шаги, голоса. Антон
положил голову  на  подоконник.  "Они решают  там  возвышенные  вопросы, а я
умираю  здесь  от тоски,-- думал  он.-- От тоски,  вот в этом  самом  лунном
свете, который ложится на подоконник и обливает мне голову".
     Он сидел так некоторое время, без мыслей,  в тяжелой скованности. "Нет,
уйду,-- решил он  наконец.--  Довольно!" В это  время движение наверху стало
сильнее, задвигали  стульями. Он прислушался. Через минуту раздались шаги по
лесенке, ведшей сверху;
     вся она как бы наполнилась спускавшимися,  послышались молодые  голоса.
Почти  мимо его двери все прошли  в переднюю; там опять  смеялись, разбирали
одежду,  шляпы,  перчатки. Затем  хлопала  парадная дверь,  с  каждым  разом
отрезая часть голосов. Наконец стало  тихо. Знакомой, легкой поступью прошла
Машура. "Ну вот, теперь она пойдет в столовую и будет там сидеть с матерью и
Ретизановым".
     Было уже ясно, что она уходит, но Антон  медлил, не мог одолеть тяжелой
летаргии, в которой находился.
     Вдруг те  же, но возвратные, теперь веселые шаги. Он встал и  со смутно
бьющимся,  замирающим сердцем двинулся к двери.  В лунных сумерках навстречу
вбежала Машура, легко вспрыгнула на ступеньку и горячо поцеловала.
     -- Ты? -- смеялась  она.-- Ты,  я знала, что  ты  придешь! Что  ты  тут
делаешь? Один! Какой чудак!
     -- Я...-- сказал Антон,-- уж собрался уходить... ты была занята.
     Машура захохотала.
     --  Почему  ты  такой смешной?  Ты  какой-то  замученный,  растерянный.
Погоди, дай на тебя посмотреть...
     Она взяла его за плечи, подвела к окну, где от луны было светлее.
     -- Я,-- говорил он растерянно,-- я, видишь ли, столько времени у вас не
был... я уезжал из Москвы...
     Она глядела ему прямо в небольшие глаза; в них стояли сле-
     354


     зы.  Волосы  его  вихрились, большой  лоб был влажен.  На  виске сильно
билась вена.
     Глаза Машуры блестели.
     -- Ты  похож  на  Сократа,  -- вдруг  зашептала она,-- ты страшно  мил,
настоящий мужчина. Я знала, что ты придешь, и придешь такой...
     Она сжала его руки.
     Антон опустился на скамеечку у ее ног, прижал к глазам ее ладонь.
     ---  Если б ты знала, как  я... все это время...  --  твердил он сквозь
слезы.-- Если бы знала...
     Около девяти Антон, с просохшими, сияющими в полумгле глазами, ходил из
конца в конец залы, пересекая лунные прямоугольники, облекавшие его светом.
     Из  кабинета  вышла  Наталья  Григорьевна; она была  теперь  в  светлом
вечернем платье, с иными бриллиантами.
     --  Ну,  милый,-- сказала  она  Антону,--  иди,  торопи  Машуру. Лошадь
подали.
     Плохо соображая, как в тумане подымался Антон по витой лесенке.
     -- Можно? -- спросил он глухо, входя.
     -- Погоди минутку.
     Раздался  смех Машуры, мелькнуло  голое,  смугло-  персиковое  плечо, и
веселый голос ответил из-за портьеры:
     -- Теперь можно. Но сюда не входи.
     Антон сел и сказал, что Наталья Григорьевна ждет,
     -- Сейчас, сейчас... Мама вечно боится опоздать.
     За портьерой  шуршали, слышно было, как горничная застегивает кнопки. В
комнате было тепло, пахло духами и еще чем-то, чего не мог определить Антон,
что вызывало в нем легкий озноб.
     Когда  Машура вышла,  в белом  платье,  оживленная  с темно-сверкающими
глазами  на  остроугольном лице,  она показалась  ему  прекрасной. Худенькой
рукой приколола она себе красную розу.
     Горничная ушла.
     -- Ты прелестна,- тихо сказал Антон.
     Она улыбнулась.
     Антон проводил  их  и остался в доме; еще некоторое время.  Не хотелось
уходить, расставаться с комнатами, полными голубоватого  лунного дыма -- где
неожиданно пришла к нему Машура. И, вновь переживая все, ходил он по зале из
угла в угол.

     IX

     За ночь  выпал снег. В комнатах посветлело,  воздух сразу стал вкусный,
днем острый и прозрачный,  к  сумеркам синеющий.  Деревья резче  чернели  на
белизне. Извозчики плелись бесшумно:
     шапки, полости у них белели. И веселей орали вороны на бульваре, слетая
с веток; вниз сыпался за ними снежок.
     Анна  Дмитриевна  сидела  в небольшом своем  кабинетике  у  письменного
стола,  с  пером в  руке.  В  окно  глядел  бульвар, запушенный  снегом,  от
подоконника шел ток теплого воздуха, тепел был пуховой  платок на  плечах  и
мягок ковер, занимавший всю комнату.  Над диваном -- nature morte' Сапунова,
вариант красных цветов.
     "Во  всяком  случае, так дальше  продолжаться  не может,--  писала  она
твердым,  крупным  почерком  --  он  казался  лишь  частью  всей ее  статной
фигуры.-- Какая  бы я ни была, вы должны  понять, что всему есть  предел. Вы
знаете, чем были для меня все это время. Пред вами я мало в чем виновата. Но
вы -- ваше поведение я  совсем перестаю понимать. Для  меня деньги -- ничто.
Для вас  -- все. Сколько раз я  вас выручала -- вы знаете.  И то знаете, как
издевались вы надо мной, среди пьяных товарищей, грязнили мое к вам чувство.
Все вам  сходило. Но  то, что теперь выяснилось...  Я не  могу даже написать
того  слова,  какое следует.  Хочу вас видеть  и спрошу прямо. Завтра  я  на
балете,  бельэтаж,  ложа No 3. Буду ждать". Она  подписалась  одной  буквой,
вложила в конверт и надписала:
     "Дмитрию Павловичу Никодимову".
     Только что  велела она отослать письмо, как  в комнату вошла, не снимая
бархатной шляпы,  невысокая дама еврейского вида,  с огромными подкрашенными
глазами  --  Фанни  Мондштейн.  Она  была  очень шикарна,  в  новом тысячном
палантине. Бурый мех блестел снежинками.
     --  Голубчик,--   сказала   она   быстро,  целуя   Анну  Дмитриевну   и
распространяя  запах  "Rue  de  la  Paix"2,-- я к  тебе  на  минутку. Завтра
выступает  Ненарокова, дебют, я обязательно должна  быть.  Идиот  Ладыжников
напутал, как всегда, билетов нет, представь, я непременно должна  быть, ведь
Ненарокова  танцует вместо Веры Сергеевны,  тут, понимаешь, отчасти интриги,
отчасти  борьба  молодого  со зрелым.  Конечно,  ей до  Веры  Сергеевны...--
великая ар- тистка, и  начинающий щенок...  Но я обещала быть, а  получается
чепуха...
     Фанни подняла вуаль и обнаружила лицо не первой свежести, подкрашенное,
с черными, очень красивыми  глазами. Фанни  живо закурила, и мгновенно стало
ясно,  в чем дело: о Ненароковой она должна была дать отчет Вере Сергеевне и
хотела попасть в ложу Анны Дмитриевны.
     --  Ну  конечно,  ну  да,--  говорила  Анна  Дмитриевна,--  о  чем  тут
разговаривать? Я очень рада. Ты покажешь мне разные fouettes3
     -- Милун, но разве Ненарокова может сделать что- нибудь подобное?
     Фанни  встала и  с серьезным,  как  бы  убежденным лицом подошла к Анне
Дмитриевне.
     Натюрморт (франц.).
     "Улица Мира" (франц.) -- название старых французских духов.

     Фуэте (франц.) -- па в классическом танце.


     -- Вере  Сергеевне приходилось  делать тридцать пять fouettes подряд,--
этого никто не может в России,  кроме нее. Но ведь и сама она  --  прелесть.
Одни  ее выражения...  Ты думаешь, она завидует  этой Ненароковой? Ни капли.
Она  мне  говорит:  "Вы понимаете,  ведь  это  надо сделать, эту  роль!  Вы,
кажется, уже  начинаете меня понимать? Этот балет --  чистейший  экзот,  его
надо  почувствовать.  Вот,  по вашему  лицу  я вижу".  Нет,  Вера  Сергеевна
замечательный художник, порох и дитя, восторженная, увлекающаяся душа.
     Фанни  сама  увлеклась,   сняла  шляпу  и  стала  рассказывать  о  Вере
Сергеевне.
     Фанни  была  в  нее  несколько  влюблена --  влюбленностью  театральной
поклонницы. Она принадлежала  к "партии" Веры Сергеевны: неизменно бывала на
ее  выступлениях,  бешено вызывала,  бегала к  ней  в  уборную, защищала  от
врагов, исполняла мелкие поручения и помогала в сердечных делах.
     Нет, ты понимаешь, у нее совсем особенный язык: если  за ней кто-нибудь
ухаживает, она называет это наверт.
     Анна Дмитриевна засмеялась.
     -- А правда, что одну свою соперницу она избила ногами?
     --  Фу, глупости! Ну, если бы захотела...-- ноги у нее стальные, убить,
я думаю, может. Все-таки это клевета...
     -- Фанни,-- спросила вдруг  Анна  Дмитриевна,--  тебя бил  когда-нибудь
мужчина?
     Фанни вскочила и захохотала.
     -- Во-первых, милая, у  меня нет такого властелина и не будет, надеюсь.
Да, но тогда скорее можно спросить, не била ли я кого... Правда, у меня ноги
не такие, как у Веры Сергеевны, но все же... вот этой рукой я могу, конечно,
дать пощечину негодяю, который покусился бы на мою девственность.
     Она  повалилась  на  диван  и опять  захохотала.  Анна Дмитриевна  тоже
смеялась. Потом Фанни поднялась, оправила палантин и стала прощаться.
     -- Голубь, значит, до завтра. Бельэтаж, третий номер... буду помнить...
третий номер. Целую тебя.
     Проводив ее, Анна Дмитриевна медленно возвращалась  через залу. Проходя
мимо большого  бехштейновского рояля,  она  приподняла  его  крышку  и взяла
несколько  нот на  клавиатуре. Смутная  тягость была  у  ней на  сердце. Она
вздохнула и сразу же вспомнила. Эти самые звуки, такой же белый день, рояль,
зала,  похожая на ЭТУ, и она сама, еще совсем  молодая, недавно замужем. Так
же она брала несколько нот, а он вышел из той двери. Шел он молча. Лицо было
красное. Потом молча же. со всего маху ударил ее по щеке.
     Крышку  она  захлопнула,  быстро  вышла.  "Дурная  жизнь,  распущенная,
скверная жизнь,--твердила она,  уже у себя в кабинете,  ходя  взад-вперед по
мягкому  ковру.-- Я  ему  продалась  и изменяла, а  он бил меня, как молодую
кобылу. Как была  дурная, так и осталась. Что же, сама катала с офицерами по
ресторанам,
     357


     обманывала его и пожинала лавры собственной жизни.  А разве и сейчас...
что ж, по-своему и Дмитрии прав, считая меня... бабой, которая может платить
его долги. Он хорош, но и я..."
     Она опять прошлась и остановилась у большой, под стеклом. фотографии со
старинной  картины.  Справа  и слева  от озера большие купы  дерев,  темных,
кругловатых;  какая-то  башня:  далекие  горы  за озером, светлые облака; на
переднем  плане танцует  женщина  с бубном и  мужчина: пастух,  опершись  на
длинный  посох,  смотрит  на них: на траве,  будто для  беззаботной пирушки,
расположились  люди.  женщина с  ребенком,  тоже  смотрят.  Лодки  плывут по
бледному   озеру.  И  кажется,  так   удивительно  ясна,   мечта-  тельна  и
благосклонна  природа;  так чисто все. Так дивно жить в этой  башне у озера,
бродить по его берегам,  любоваться нежными, голубоватыми призраками далеких
гор.
     Анне Дмитриевне представилось, что  если  бы она жила в этой стране, то
все иное было бы, и, возможно,  она узнала  бы ту истинную любовь, высокую и
пламенную, которая есть же ведь, наконец!
     Завтракала  она  одна,  как  обычно.  Потом  вышла  на  улицу. Хотелось
пройтись. Снег мягко скрипел под ногой, падали  белые его хлопья, медленно и
беззвучно:  что-то вкусное, свежее и острое несли они с собой; и, оседая  на
ветвях деревьев,  шапочках  барышень, усах мужчин,  давали  белое  оперение,
называемое зимой.
     Анна Дмитриевна  шла по  Арбату и  думала, что  любой извозчик, трусцой
плетущийся в Дорогомилово, или курсистка, бегущая с  лекций,  более правы  и
прочны,--- может быть, даже счастливы, чем  она, живущая в  своем особняке и
тратящая тысячи.  Пройдя  но  Воздвиженке,  вышла  она на  МОХОВУЮ, обогнула
Манеж..   направилась   вдоль   решетки  Александровского   сада.   Начинало
смеркаться. Смутно синел снег за оградой,  летали  вороны,  высокие  башни в
Кремле УХОДИЛИ во мглу. Зажигались золотые фонари. С сердцем, полным печали,
тягости,  Анна Дмитриевна подошла к Иверской, знаменитому палладиуму  Москвы
--  часовне,  видевшей  на своих  ступенях и царей,  и  ниших. Купив свечку,
взошла, зажгла  ее  и поставила  перед  Ликом Богородицы,  мягко  сиявшим  в
золотых ризах. Кругом --- захудалые старушки, бабы из деревень;  ходил монах
с курчавой  бородой,  в черной скуфейке. Плакали, вздыхали, охали.  Ближе  к
стене Музея занимали  места те, кто  устраивался на ночь.  Ночевали здесь по
обету, чтобы три или десять раз встретить ту икону Богоматери, которую возят
по домам  и которая возвращается  поздно ночью. Здесь  служится  молебен.  И
невесты, желающие доброй жизни в замужестве, матери, у  которых больны дети,
жены, неладно живущие с  мужьями. мерзнут здесь зимними ночами, когда  лихие
голубки уносят из Большой Московской к Яру разгулявшихся господ.
     Анна Дмитриевна стала  на  колени, перекрестилась, глаза ее наполнились
слезами.  Еще  девочкой,  когда  сильно  пил  и  бушевал  отец,  бегала  она
потихоньку на эти, снежные сейчас, плиты и па
     358


     ценный пятачок ставила свечку "Укротительнице злых сердец".
     -- Старайся, милая,  старайся,--  говорила рядом старушонка, с  глубоко
запавшим ртом,  в кацавейке, из числа тех, что неизвестно откуда  берутся на
похоронах,  свадьбах  и  молебнах.--  Она,  Матушка-Заступница,  все  видит,
всяческое усердие ценит.
     Подошел  рыжий извозчик, немолодой;  тоже поставил  свечу, снял шапку и
бухнулся на колени. Быть может,  молился он  о  захромавшей лошади или чтобы
овес подешевел. А возможно, и его вела та же тоска, что и Анну Дмитриевну.
     Оттого ли,  что поплакала, или  правда  в золотом сиянии Богородицы был
мир,  но  она  поднялась облегченная,  как  бы овлажненная.  Стряхнув  снег,
приставший  к  подолу, вздохнула и стала спускаться  со  ступеней. Несколько
нищих потянулись к ней. Она сунула им. И медленно пошла к Большому театру.
     В хмурых  сумерках  высился  он темной громадой;  Мюр и  Мерилиз  сиял,
насквозь пронизанный светом; золотые снопы  ложились  от него  на снег. Анна
Дмитриевна  шла наискось через площадь, по тропинке, только что проложенной.
И  почти столкнулась  с Христофоровым.  Он был в  меховой шапке,  запушенный
снегом, с побелевшими усами. Увидев ее, улыбнулся и остановился, кланяясь.
     --  Голубчик  вы  мой,  милый  человек!  --  чуть  не  вскрикнула  Анна
Дмитриевна.-- Что тут делаете?
     -- Гуляю,-- ответил он.-- У меня нет цели.
     --  Гуляю!  Так себе просто и  гуляет,  сам  не зная зачем!  Ну,  тогда
пойдемте со мной, проводите, мне тоже некуда...
     Она взяла его  под  руку, и  медленно, разговаривая, они  побрели.  Ей,
правда, почему-то  приятно  было его встретить.  Настроение подымалось.  Они
прошли по Кузнецкому, разглядывая витрины. У Сиу пили шоколад, рассматривали
модных  барынь,  смеялись.  Было  светло,  пахло  духами,  сигарами.  Белели
воротнички мужчин. Горели бриллианты.
     Анна Дмитриевна пригласила Христофорова на другой день на балет, к себе
в ложу.
     Х
     Есть нечто пышное в облике зрительного зала Большого театра:
     золото и красный шелк, красный штоф. Тяжелыми складками висят  портьеры
лож  с  затканными на пурпуре цветами, и в  этих  складках многолетняя пыль;
обширны  аванложи,  мягки   кресла   партера,  холодны  и   просторны  фойе,
грубовато-великолепны ложи царской фамилии и  походят  на  министров  старые
капельдинеры, лысые, в пенсне,  в ливреях. Молча едят друг друга глазами два
истукана  у  царской ложи.  Дух  тяжеловатый, аляповатый, но великодержавный
есть здесь.
     Христофоров,  явившийся   в  ложу  первым  и  одиноко  сидевший   у  ее
красно-бархатного барьера,  чувствовал себя затерянным в огромной, разодетой
толпе. Театр наполнялся. Входили в партер,
     359


     непрерывное  движение  было  в верхах,  усаживались  в  ложах;  кое-где
направляли  бинокли.  Над  всем  стоял   тот  ровный,  неумолчный  шум,  что
напоминает  гудение  бора --  голос  человеческого  множества.  Человечество
затихло  лишь тогда, когда  капельмейстер,  худой,  старый человек во фраке,
взмахнул своей таинственной палочкой, и за ней взлетели десятки смычков того
удивительного  существа,  что  называется  оркестром. Загадочно, волшебством
вызывали они новую жизнь: н помимо лож, партера и публики в театре появилась
Музыка. Поднялся занавес, чтобы в безмолвном полете балерин дать место гению
Ритма.
     Анна Дмитриевна явилась вовремя. Фанни немного опоздала. Фанни была еще
сильней  подкрашена. Она уселась  рядом  с  Христофоровым с видом деловитым,
уверенным; оглядела залу, оркестр, сцену, как бы проверяя, все ли в порядке.
Иногда, рассматривая балет, вдруг наклонялась к Анне Дмитриевне и шептала:
     -- Взгляни на Козакевич. Летом в Крыму нарочно загорала, и трети