винений
Зайцева и Муратова уже через несколько дней освобождают. Вконец расстро-
енный и обескураженный арестом, Борис Константинович уезжает в свое спа-
сительное Притыкино, понимая, что за первым арестом в эти времена  неми-
нуем и второй, который, кто знает, может стать  последним:  ведь  только
что безвинно аресто-
   ' Зайцев Борис. Далекое. Вашингтон, 1965, с. 92.18


ван и расстрелян поэт Николай Гумилев и с ним еще
шестьдесят один человек.
   В Москву Зайцев возвращается лишь весной 1922 года и здесь тяжело за-
болевает сыпным тифом. Двенадцать изнурительных дней  и  ночей  проходят
для него между жизнью и смертью. Наконец наступает перелом в  болезни  и
выздоровление. Обессиленный и изнемогший Борис Константинович решает хо-
тя бы на короткий срок для поправки здоровья выехать с семьей за границу
- подальше от голода и житейской неустроенности. Необходимую  для  этого
визу он получает благодаря вмешательству А. В. Луначарского, Л. Б. Каме-
нева и содействию Ю. К. Балтрушайтиса. Но фактически это  была  виза  на
добровольную высылку из России. В 1922 году такую же визу - "для поправ-
ки здоровья" - получили многие сотни:  высылка  интеллигенции  приобрела
массовый характер, и это  оказалось  спасением:  большинство  оставшихся
вскоре попали под сталинскую  гильотину.  Зайцев  впоследствии  об  этом
вспоминал: "Осенью 1922 г, почти все правление нашего Союза (московского
Союза писателей. - Т. П.) выслали за границу, вместе с группой профессо-
ров и писателей из Петрограда. Высылка эта была делом рук  Троцкого.  За
нее высланные должны быть ему благодарны: это дало им возможность дожить
свои жизни в условиях свободы и культуры. Бердяеву же открыло  дорогу  к
мировой известности"'.
   Будучи исконно русским человеком, любившим Россию, Зайцев не без боли
покинул ее. Но не осталось уже ни физических, ни духовных  сил  бороться
за хотя бы простейшие условия для жизни, для работы. Он был в числе тех,
кто не понял революцию, кого устрашил ее размах, драматизм событий, нах-
лынувших и на него.
   Первое лето на чужбине Зайцев проводит в Берлине и в курортной  мест-
ности близ Штеттина, поправляя здоровье, приходя в себя после тифа и жи-
тейских треволнений. Здесь он встречается с А. Н. Толстым, начинает  пи-
сать свой второй лирический роман "Золотой узор", который частями  сразу
же публикуется в парижском ежемесячном  журнале  "Современные  записки".
Вскоре ему дают понять, что его возвращение в Россию и невозможно, и не-
желательно. Так пришло и его пожизненное  изгнанничество.  Однако  "годы
оторванности от России оказались годами особенно тесной с  ней  связи  в
писании. За ничтожными исключениями, - вспоминает много лет спустя Борис
Константинович в одной из автобиографий, - все написанное здесь мною вы-
росло из России, лишь Россией и дышит"2.
   Осенью 1922 года покинуть страну - вслед за Б.  Зайцевым,  но  теперь
уже не добровольно, а принудительно - - предлагается Ю. Айхенвальду,  Н.
Бердяеву, Б. Вышеславцеву, М. Осоргину, Ф. Степуну... Все они  приезжают
в Берлин, ставший первым пристанищем для русской
   Зайцев Борис. Далекое, с. 115.2 3 а и ц е в Борис. О себе.


эмиграции, "неким русско-интеллигентским центром"'.
Здесь же по разным причинам и обстоятельствам
оказываются А. Белый, Н. Берберова, П. Муратов, Б.
Пастернак, А. Ремизов, А. Толстой, В. Ходасевич, М.
Цветаева, В. Шкловский, И. Шмелев, сотни других деятелей
культуры и науки. Одним рано или поздно удастся вернуться
на родину, другие так и окончат свои дни на чужбине,
преданные полному забвению в России. Лишь теперь
некоторые из них приходят к нам из небытия своими
книгами, музыкой, живописными полотнами, научными
трудами.
   Русская колония в Берлине живет хотя  и  трудно,  бедно,  но  дружно.
Встречаются почти ежедневно на литературных собраниях в  кафе  Ландграф,
называвшемся Русским клубом или Домом Искусств, одним  из  организаторов
которого стал Зайцев. Борис Константинович некоторое время сотрудничает,
зарабатывая на жизнь, в ежедневной газете А. Ф.  Керенского  "Дни"  и  в
журналах "Жар-птица" и "Воля России". Кстати, в "Днях" Зайцев  публикует
первые очерки своего писательского  дневника  под  названием  "Странник"
(переименованного впоследствии в "Дни").
   Первый год пребывания на чужбине завершается выходом трех  томов  его
нового семитомного собрания сочинений (последние три тома выйдут в  сле-
дующем году). Это издание - поистине царский подарок его давнего друга и
соратника еще по "Шиповнику"  3.  И.  Гржебина,  который  по  инициативе
Горького здесь, в Берлине, печатает и высылает  в  Россию  книги  лучших
русских и советских  писателей.  Кроме  того,  берлинским  издательством
"Слово" переиздается его роман "Дальний край"  (в  гржебинском  Собрании
сочинений - четвертым томом - он так и не вышел).
   В марте 1923 года Зайцева избирают вицепредседателем берлинского Сою-
за русских писателей и журналистов (возглавлял Союз И. В. Гессен). В  то
же время начинается его многолетнее сотрудничество в  парижском  общест-
венно-политическом и литературном журнале "Современные записки", что бы-
ло, как утверждает Н. Берберова, "своего рода знаком эмигрантского отли-
чия". "Это издание, - вспоминает она, - несмотря на его редакторов,  ко-
торые ничего в литературе не понимали, и, может быть, благодаря давлению
на редакцию самих сотрудников стало значительным именно в своей  литера-
турной части"2. Здесь за семнадцать лет (в 1940 году,  в  дни  оккупации
Парижа фашистами, журнал перестал выходить) напечатано несколько  десят-
ков произведений Зайцева, в том числе романы "Золотой  узор"  и  "Дом  в
Пасси", повесть "Анна", новеллы "Рафаэль", "Улица св. Николая",  "Стран-
ное путешествие", первые главы тетралогии "с  автобиографическим  оттен-
ком" (по характеристике автора) "Путешествие Глеба" и первая из его  ли-
тературных биографий "Жизнь Тургенева". Кроме  того,  здесь  мы  впервые
встречаем его воспоминания о Блоке, Бальмонте, Юшкевиче, статьи "Жизнь с
Гоголем", "Данте и его поэмы", рецензии на книги и новые произведения И.
Бунина ("Солнечный удар"), П. Муратова ("Образы
   Зайцев Борис. Далекое, с. 115.
   Берберова Н. Курсив мои. - Октябрь", 1988, No 12, с. 191.


   Италии", трехтомный труд, посвященный Зайцеву), Н. Тэффи ("Городок"),
Мих. Осоргина ("Сивцев Вражек").
   В канун Нового, 1924 года Зайцев приезжает в Париж, встречается здесь
с И. Буниным, Д. Мережковским, 3. Гиппиус, А. Куприным, И. Шмелевым,  А.
Ремизовым, К. Бальмонтом, Тэффи, М. Алдановым. А через две недели  Борис
Константинович с женой Верой Алексеевной и дочерью Натальей поселяется в
столице эмигрантского зарубежья теперь уже надолго-без малого на  полве-
ка. 13 августа Зайцевых навещают Иван Алексеевич и Вера Николаевна Буни-
ны, приглашают к себе на виллу Бельведер в Грассе. С этого  времени  во-
зобновляются, укрепляются, становятся более искренними и  доверительными
их дружеские встречи и переписка. Зайцев внимательно следит за всем, что
пишет и публикует его великий друг. В свою очередь и  Бунин  заинтересо-
ванно расспрашивает Зайцева, как тот воспринял ту или иную его вещь, со-
ветуется с ним.
   "Напиши: был ли ты когда-нибудь на "Капустнике" Художественного теат-
ра и не наврал ли я чего про этот "Капустник" в "Чистом понедельнике"? -
сомневается Иван Алексеевич. - Я на этих "Капустниках" никогда не был...
"'
   Вот Зайцев прочитал бунинский рассказ "Поздний час" и сразу  же  отп-
равляет письмо на виллу Бельведер: "Сколько раз все писали лунные  ночи,
а тут все свежо, богато, сильно - и общий дух превосходен - и смерть,  и
вечность, и спиритуальность: одним словом (...) высокая поэзия"2.
   "Друг, - снова пишет Зайцев Бунину, - "Мистраль" - великолепно!  При-
надлежит к лучшим партиям гроссмейстера (так  пишут  о  шахматах).  Нет,
серьезно, - словно бы извиняется Борис Константинович за возможную  неу-
меренность своих похвал, - это даже выше "Холодной осени". Какая-то  со-
вершенно особенная, твоя линия, необыкновенно тебе удающаяся (в ней счи-
таю: "Воды многие", "Цикады", "Поздней ночью"3 ("Поздний час". - Т. П.).
   "Дорогой, милый Борис, - отвечает Бунин на письмо  Зайцева  о  романе
"Жизнь Арсеньева", - прости, что поздно благодарю тебя и за услугу и  за
добрые слова насчет моего писания. Я сейчас отношусь к себе  так  болез-
ненно, так унижаю себя, что это была большая радость - услыхать - да еще
от тебя - одобрение"4.
   А вот Иван Алексеевич делится с Зайцевым посетившими его сомнениями в
прежних оценках творчества их давнего общего друга -  Леонида  Андреева:
"Дорогой братишка, целую тебя и Веру, сообщаю, что вчера начал перечиты-
вать Андреева, прочел пока три четверти "Моих записок" и вот:  не  знаю,
что дальше будет, но сейчас думаю, что напрасно мы так уж его  развенча-
ли: редко талантливый человек... "5
   Бунин И. А. Собр, соч, в б-ти т. М.,
   1988, т. 5, с. 626.2 Там же, с. 614. J Там же, с. 632.
   4 Цитирую по изд.: Б а б ор  е  ко  Александр.  Златое  древо  жизни.
"Альманах библиофила", выпуск 12. М., "Книга", 1982, с. 83.
   5 Там же.


   История полувековой дружбы этих двух верных рыцарей русской литерату-
ры - тема для особого исследования, тема благодарная и значительная  как
высокий нравственный урок, как пример подвижнического служения  великому
искусству слова. Много  светлых  страниц  этой  дружбы  открывает  также
большая переписка их верных подруг, двух Вер. Уже в  конце  жизни  своей
Борис Константинович предпринимает попытки издать  эту  переписку,  даже
публикует часть ее в "Русской мысли" ("Повесть о Вере") и в "Новом  жур-
нале" под названием "Другая Вера", но полностью замысел  так  и  остался
неосуществленным.
   В творческих исканиях Бориса Зайцева едва ли не основное место всегда
занимало художественное и философское постижение духовности, его идейно-
нравственного смысла и истоков. "Для внутреннего же моего мира, его рос-
та, - вспоминает он, например, о днях своей юности, - Владимир  Соловьев
был очень важен. Тут не литература, а приоткрытие нового в  философии  и
религии. Соловьевым зачитывался я в русской деревне, в имении моего  от-
ца, короткими летними ночами. И случалось, косари на утренней  заре  шли
на покос, а я тушил лампу над  "Чтением  о  Богочеловечестве".  Соловьев
первый пробивал пантеистическое одеяние моей юности и давал толчок к ве-
ре"'.
   Вот откуда у Зайцева ореол мистичности, присутствующий почти во  всех
его вещах как необходимейший орнамент, окрашивающий и во многом объясня-
ющий поступки и размышления его героев. Эта мистичность  как  проявление
одухотворенности поднимает, возвышает создаваемые им  образы  и  картины
жизни до уровня надмирности, космичности, общезначимости (что Андрей Бе-
лый назвал "переживанием пре-вознесенности над миром", "ощущением горней
озаренности", когда "мистическая нота топится в  экстазе  образности"2).
Этот художественный прием, точнее - способ художественного познания мира
и человека в сочетании с поэтическим импрессионизмом открыт и разработан
Зайцевым глубоко и всесторонне, проиллюстрирован им в самых  разнообраз-
ных жанрах - от эссе, новеллы, очерка до романа, пьесы,  художественного
жизнеописания.
   В 1924 году Зайцев снова увлекается художественным и философским исс-
ледованием духовности, его корней и сути, на примере высоконравственного
жития лесного отшельника, одного из самых страстных в нашей истории пат-
риотов земли русской Сергия  Радонежского,  воодушевившего  русское  во-
инство во главе с Дмитрием Донским на свершение великого подвига в Кули-
ковской битве - предвестнице освобождения Руси от трехвекового  монголо-
татарского ига. 8 октября глава из рождающейся книги публикуется  в  па-
рижской газете "Последние новости", а в 1925 году выходит и сама книга.
   'Зайцев Бор и с. О себе. " Б е лый Андрей.  Стихотворения.  БерлинПе-
тербург-Москва, изд-во 3. И. Гржебина. 1923, с. 13.


   "... Сергий одинаково велик для всякого. Подвиг его  всечеловечен,  -
утверждает на первой же странице своего  житийного  повествования  Борис
Зайцев. - Но для русского в нем есть как раз и нас  волнующее:  глубокое
созвучие народу, великая типичность - сочетание в одном рассеянных  черт
русских. Отсюда та особая любовь и поклонение ему в  России,  безмолвная
канонизация в народного святого, что навряд ли выпала другому".
   К сожалению, не все поняли и приняли эти художественные и философские
искания Зайцева. В их числе был и Горький. 3 июня 1925 года он  из  Сор-
ренто пишет К. А. Федину: "С изумлением, почти с ужасом слежу, как  отв-
ратительно разлагаются люди, еще вчера "культурные". Б. Зайцев пишет жи-
тия святых. Шмелев - нечто невыносимо истерическое. Куприн  не  пишет  -
пьет. Бунин переписывает "Крейцерову сонату"  под  титулом  "Митина  лю-
бовь". Алданов - тоже списывает Л. Толстого. О Мережковском и Гиппиус не
говорю. Вы представить не можете, как тяжко видеть все это"'.
   Горький в этом резком попреке был далеко не во всем прав. Да, русские
изгои за редким исключением вели в Париже жизнь  нелегкую,  страдальчес-
кую, но в творчестве своем не пали, талант многих из них  не  только  не
угас, но еще больше окреп, напитался болью, какою их каждодневно наделя-
ла судьба изгнанников, судьба людей, неизбывно тоскующих по родине, рев-
ностно следящих за тем, что вершится там, в далекой России.  По  крайней
мере, ни Бунин, ни Зайцев, ни Шмелев, ни Куприн писать  хуже  не  стали.
Более того, именно в эту пору они создают произведения,  которые  станут
новым шагом вперед в их художественном развитии. У  Бориса  Зайцева  это
роман "Золотой узор", повесть "Анна", рассказы "Душа",  "Странное  путе-
шествие", "Авдотья-смерть" и конечно же  житийная  повесть  "Преподобный
Сергий Радонежский".
   В мае 1926 года Борис Константинович с паспортом  паломника  совершит
путешествие на гору Афон. Здесь он проведет семнадцать дней, которые на-
зовет незабываемыми. В  Париж  вернется  с  черновыми  набросками  книги
"Афон", которую завершит и издаст через два года. Она продолжает его ху-
дожественное и философское освоение проблемы духовности, но не  с  точки
зрения религиозной, а с позиции общечеловеческого познания этого высшего
проявления нравственности, духовного как средоточия этического и эстети-
ческого опыта человечества. Без малого через десять лет Зайцев уходит  в
новое дальнее странствие, теперь уже на Валаамские острова в Карелии,  в
знаменитый русский монастырь, тогда еще действовавший.  А  через  год  в
таллиннском издательстве "Странник" выходит его книгараздумье, книга-пу-
тешествие "Валаам", завершившая его философско-публицистический  триптих
о русской духовности (он будет издан посмертно в Нью-Йорке в 1973 году).
   "Ни в одной книге Зайцева, - справедливо отметит Георгий Адамович,  -
нет намека на стремление к иночеству, и было бы досужим домыслом  припи-
сывать ему, как человеку, не как писателю, такие чувства или  намерения.
Но тот "вздох", который в его книгах слышится, блоков-
   ' Горький М. Собр, соч, в 30-ти т., т. 29, с. 431.


скому восклицанию не совсем чужд (имеется в виду строфа
Блока:
   "Славой золотеет заревою монастырский крест издалека. Не свернуть  ли
к вечному покою? Да и что за жизнь без клобука!" - Г. П. }, -  вероятно,
потому, что Зайцев,  как  никто  другой  в  нашей  новейшей  литературе,
чувствителен к эстетической стороне  монастырей,  монашества,  отшельни-
чества. Ничуть не собираясь "бежать от мира", можно ведь  признать,  что
есть у такого бегства своеобразная, неотразимая  эстетическая  прельсти-
тельность... "'
   Во все годы зарубежья Борис Константинович Зайцев ведет жизнь  труже-
ника, преданно служащего русской литературе: много пишет,  активно  сот-
рудничает в журналах и газетах, выступает на литературных вечерах,  дис-
путах, научных конференциях. Русский Париж празднично  отметил  25-летие
его литературной деятельности. В "Последних новостях" появляются  статьи
о нем К. Бальмонта, М. Осоргина, П. Милюкова, а в  "Литературных  новос-
тях" - очерк Алексея Ремизова под  многозначительным  названием  "Юбилей
великого русского писателя".
   Несмотря на славу и признание, живет он, как и друг его Бунин, скром-
но, в постоянной нужде. Однако спокойствие, трудолюбие и жизнелюбие  ни-
когда не покидают его. Одну из ранних новелл он так и  назовет  -  "Спо-
койствие", ибо, как всем своим творчеством утверждает Борис Константино-
вич, это главное для человека состояние души. Не случайно вещь эта у не-
го выплеснулась словно на одном дыхании. "Спокойствие",  по  мнению  его
критиков, - настоящий шедевр. "Его импрессионистическая техника достига-
ет тут виртуозности... - не без оснований утверждает,  например,  Е.  А.
Колтоновская и далее объясняет: - Философия рассказа-спокойствие,  прос-
ветленный оптимизм, еще более законченный, чем в "Аграфене". Люди тоску-
ют от неудовлетворенности, страдают, иногда ослабевают в борьбе,  но  не
посягают на отрицание жизни. Они верят в жизнь  и  поддерживают  друг  в
друге эту веру. Таково общее настроение"'.
   Это "общее настроение" спокойствия, тотальной умиротворенности,  нес-
мотря на житейские невзгоды и бури, бушующие вокруг человека, не  устает
художественно исследовать Зайцев, начиная с самых ранних вещей и  кончая
своей последней новеллой "Река времен". И вдруг эта, казалось бы, раз  и
навсегда избранная творческая стезя на какое-то время обретает новый по-
ворот - Зайцев обращается к жанру художественной (беллетризованной)  би-
ографии. Неожиданно ли? Борис  Константинович  всю  жизнь  размышляет  о
судьбе писателя в обществе и в той или иной форме  выражает  свои  худо-
жественные позиции, обнажает свои литературные пристрастия: им  написаны
и опубликованы многие десятки мемуарных и литературнокритических статей,
эссе и очерков. Только
   ' Адамович Г. Одиночество и свобода. Нью-Йорк, 1955, с. 201. ''Колто-
новская Е. А. Поэт для немногих. - В ее книге: Новая жизнь.  Критические
статьи. С. - Петербург, 1910, с. 82.


малая их часть собрана и издана в двух книгах - "Москва"
и "Далекое". Остальное остается в подшивках газет и
журналов - ценнейшие документальные и художественно-
публицистические свидетельства эпохи, созданные рукою
яркого мастера и глубокого мыслителя.
   22 декабря 1928 года Г. Н. Кузнецова в "Грасском дневнике"  записыва-
ет: "Илюша написал И. А. (Ивану Алексеевичу Бунину. - Т. /7.),  что  они
задумали издавать художественные биографии, как это теперь в моде. И вот
Алданов взял Александра II, Зайцев - Тургенева, Ходасевич - Пушкина.  И.
А, предлагают Толстого или Мопассана"'. А в 1929 году журнал  "Современ-
ные записки" (в No 30) уже официально известил своих читателей, что  на-
мерен опубликовать следующие художественные биографии: Бунин-о Лермонто-
ве, Алданов-о Достоевском, Ходасевич - о Пушкине и Державине, Цетлин - о
декабристах. Однако задуманное осуществили только  Ходасевич,  Цетлин  и
Зайцев.
   Зайцев смог начать новую работу только в июне 1929 года. Выбор,  пав-
ший на его долю, счастливо совпал с тем, о чем он и сам не  раз  задумы-
вался: Тургенев был всегда ему духовно близок (как и  Жуковский,  как  и
Чехов). Критика многократно отмечала, что истоки творческой манеры  Зай-
цева, его литературного родословия надо искать именно у этих трех  русс-
ких классиков. Особенно - у Жуковского.
   Вот, к примеру, что говорит об этом Г. Адамович, один из тонких цени-
телей творчества Зайцева: "И меланхолии печать была на нем..."  Вспомни-
лись мне эти знаменитые - и чудесные - строки из "Сельского кладбища" не
случайно.
   Жуковский, как известно, один из любимых писателей Зайцева,  один  из
тех, с которым у него больше всего духовного родства. Жуковский ведь  то
же самое: вздох, порыв, многоточие... Между Державиным, с одной стороны,
и Пушкиным, с другой, бесконечно более мощными, чем он, Жуковский прошел
как тень, да, но как тень, которую нельзя н