. Машура зашла
     ЗЗД


     сзади  кресла,  засмеялась,  схватила   его   за  уши  и  стала  слегка
раскачивать голову.
     -- Говорят, что женщины -- кокетки, а по-моему, у вас,
     мужчин,  кокетства даже больше, только как-то  это не  считается. Антон
стал защищаться, но несколько сконфузился. Машура же  продолжала, что любовь
любовью, но в каждом
     есть, как она выразилась, шантеклер, петух, распускающий
     хвост.
     -- Например,  это безобразие,--  продолжала она,-- ты знаешь, маскарад,
на  который  меня  звала  Анна  Дмитриевна,  кончился-таки  дуэлью.  Бедного
Ретизанова подстрелили, и, конечно, из-за женщины.
     Машуре  вдруг стало почти весело. Был ли тут светлый, веселый день, или
устала  она тосковать, и  брала  в ней свое  молодость,  но  захотелось даже
подурить, покривляться.
     Она стала пред Антоном на колени и сказала:
     --  Ваше  превосходительство,   а  ничего,  что  я  навестила  раненого
Ретизанова? И опять обещалась еще зайти?
     Антон засмеялся опять смущенно, но чем-то был доволен.
     -- Я знаю только одно,-- сказал он, краснея,-- что если нас ты укоряешь
в  шантеклерстве, то  в  вас, отродьях  Евы, есть-таки нечто...  от древнего
Змия.
     Через  час  Антон  уходил  от   нее,  взволнованный   и  смущенный,  но
по-радостному.  Он не совсем отдавал  себе отчет,  и  некая  прежняя тяжесть
сидела в нем, но этот день и в его мрачную жизнь внес как бы просвет. Ничего
не было говорено всерьез, но вновь он уносил в  душе обаяние Машуры, которая
и мучила, и восхищала его столько времени.
     Машура  же ни о чем особенно не думала; разыгрывала своего Баха, ходила
на  заседания  "Белого  Голубя",  и  иногда, в теплые светлые  дни по-детски
радовалась  весне, шагая где-нибудь по  Никитскому  бульвару, мимо дома, где
умер Гоголь. Все-таки прочности не было в ее душе.
     В один из таких дней зашла она на Пречистенку, к Ретизанову.
     Его здоровье то улучшалось, то ухудшалось, опасность прошла, но в общем
он сильно изнемог. С  его  худого лица торчали седоватые усы; глаза казались
еще больше.
     -- Вы  очень  добры,--  сказал он,  приподымаясь  на постели.-- Ха! Мне
очень нравится, что вот вы взяли и пришли... во второй раз.
     Машура поставила ему на стол букетик живых цветов.
     -- Мне хотелось взглянуть, как вы...
     -- И еще принесла цветов! Он улыбнулся, взял и понюхал.
     -- Этой зимой я посылал много  цветов в Петербург, Елизавете Андреевне,
Ха!  Она  меня отдаривала, когда я вот так... захворал.  Но последнее  время
редко стала заходить.


     --  Да  ведь она...-- Машура чуть было не  договорила  -- "уезжает", но
вовремя остановилась. Как раз неделю назад, на собрании "Белого Голубя", она
прощалась надолго,  сказала, что едет  за границу.  Машура знала даже с кем.
Она слегка вздохнула и сказала:
     -- Вероятно, очень занята.
     Ретизанов оживился и  стал рассказывать о ее танцах. По  его мнению, из
нее выйдет  великий художник. Ритм и божественная легкость составляют основу
ее существа. Другие ходят, говорят, смеются -- в ней же присутствует богиня,
и  лишь  острый  взгляд посвященного  может понять  всю ее  прелесть. Грубых
людей, как Никодимова. такие существа раздражают. Потому он и вел себя с ней
так в маскараде.
     -- В  Елизавете Андреевне,--  говорил Ретизанов,--  необыкновенно чисто
проявилась   стихия  женственного.   Голубоватое  эфирное  вещество,  полное
легкости и света.
     -- Голубая звезда,-- сказала Машура и вдруг покраснела.
     -- Что? -- вскрикнул Ретизанов.-- Как вы сказали? Машура повторила.
     --  Голубая звезда!--произнес  он  в  изумлении.---Нет,  позвольте... в
каком смысле?
     -- Можно думать,-- запинаясь ответила Машура -- что одна  звезда... она
называется Вега  и светит голубоватым светом... ну,  одним словом, что образ
этой Веги есть образ женщины... в высшем смысле. И что, обратно  в некоторых
женщинах есть отголосок ее света...
     Ретизанов слушал с возрастающим изумлением.
     --  Позвольте,--  закричал  он.-- Это  не  женские  мысли!  Это говорил
мужчина.
     Машура покраснела.
     -- Даже если б и так.
     -- Вам это говорил мужчина?
     -- Да,-- ответила Машура уже  сдержаннее,-- один  знакомый развивал мне
эту теорию.
     Ретизанов несколько минут молчал, потом вскрикнул:
     -- Христофоров! Это он! Ах, черт возьми, он предвосхитил мои мысли.
     Когда Машура вышла от него, был прозрачный, стеклянно-розовеющий вечер.
Бледно-золотистая Венера сопровождала ее путь по бульвару, плывя над домами,
цепляясь за  голые ветки деревьев. Машура глядела  на нее и думала,  что это
тоже звезда любви, быть  может, таинственная  устроительница сердечных  дел.
Быть  может, и ее,  Машуры,  земная  судьба  связана с  велениями неведомых,
дивных богов.
     Ретизанов  же после ухода  Машуры долго не  мог  успокоиться.  Мысль  о
голубой звезде волновала и радовала его. Наконец, он накинул халат и слабый,
слегка  еще задыхаясь,  с кружащейся головой  пробрел  в  кабинет. Там опять
подошел  к занавеске,  раздвинул  ее  и,  закрыв  глаза, отдался  общению  с
гениями.  Он  стоял так  довольно  долго, блаженно  улыбаясь. Затем медленно
возвратился к себе.
     В то время как звезда его укладывала чемоданы, чтобы начать  светлое  и
бездумное  странствие,  гении  дали  радостнейшие  ответы.  Ретизанов   лежа
бормотал что-то, мечтал, и его душа была полна счастья и надежды.

     XVIII

     Постом Машура  говела,  слушала  изумительные  мефимоны, которые  читал
священник в  черной  ризе  с серебряными  цветами,  канон  Андрея Критского.
Исповедовала   нехитрые  свои  грехи  под  душной  епитрахилью  о.   Симона,
невысокого, немолодого и строгого священника с большой головой  и седоватыми
волосами. Со смутным, мистическим волнением причащалась.
     Дома все шло как-то  само собой. Как  бывало и  раньше, к ним  приходил
Антон. Как и  прежде, косился он и фыркал на солидность Натальи Григорьевны,
с Машурой  бывал  то нежен, то дерзок.  Иногда, глядя на  него, она  думала:
"Если я выйду за него  замуж,  он станет вытворять невероятные вещи, и с ним
не очень будет легко. Может быть, именно так и должно случиться".
     Наталья  Григорьевна  не была поклонницей страстных романов,  страстных
браков.
     -- Жизнь  в браке,-- говорила  она,--  это совместное  творчество  того
общения, которое называется семьей. Семья  же  есть ячейка культуры,  заметь
себе это,-- она целовала Машуру в лоб,-- ячейка культуры, то есть порядка.
     Машура улыбалась.
     -  Ах,  мама,  когда  мне  будет  шестьдесят,  то, наверно,  и  я  буду
интересоваться культурой, ячейками и порядком.
     Она вздохнула ч  не стала более распространяться. За дни весны, которая
в  этом году была прекрасна,  Машура  много ходила по Москве,  по бульварам.
Думала она о себе, своей жизни. Теперь не было уже у нее ощущения вины перед
Антоном, того двойственного и странного, в чем жила она почти целый :"од. Не
было к нему и никаких дурных чувств. Она его знала, знала насквозь, и иногда
он казался ей очень мил, как очень свой, давно родной человек. "Ну и что же,
и это  все? --думала  она  с  улыбкой.--  Брак  есть  совместное  творчество
общения, называемого семьей?" Ей стало почти смешно  и почт" горько. "Ячейка
культуры, порядка! Нет, это все чего-то не то, не так... Недаром и АНТОН это
чувствует". Она  вспомнила  опять свое вечернее посещение Христофорова,  TO!
садик,  луну.  вечер, и ее  сердце забилось  волнением  и  истомой. В  горле
остановилась горькая спазма.  Слезы выступили на глазах. "Нет,- через  силу,
как бы запинаясь, сказала она себе,-- если нет,  если этого нет, то и ничего
не надо. Иначе ложь". "Ложь, ложь,-- твердила она позже, уже подходя
     401


     к своему дому и слегка задыхаясь.-- И не надо скрываться, называть  это
жалкими   словами".  Раздевшись,   она   быстро  прошла  в  кабинет  Натальи
Григорьевны. Та сидела за  письменным столом, в очках, и старческой, бледной
рукой  с  голубыми жилами  писала  ответ по детским  приютам, где состояла в
комитете.  Весеннее солнце  золотистым ковром  легко  по креслу, углу стола,
пестрому леопарду в ногах, блестело в золотом  тиснении переплетов в шкафах.
Машура обняла мать сзади, поцеловала около уха.
     -- Мама, я сейчас почувствовала одну вещь и должна тебе сказать.
     Наталья Григорьевна отложила перо. взглянула  на  нее,  сняла очки. Она
видела, что Машура  возбуждена. Ее остроугольное лицо было насыщено какой-то
нервной дрожью.
     -- Ну, ну, говори.
     Машура было начала, горячо и спутанно, что она виновата перед Антоном в
том, что долго  держала его около  себя,  и  почему-то вышло, что  они стали
считаться женихом и невестой, но на самом деле это ошибка.
     Тут  она заплакала,  обняла Наталью  Григорьевну и, всхлипывая, сидя на
ручке  кресла,  сквозь  слезы  бормотала, что надо  все  это  выяснить,  раз
навсегда кончить, чтобы не мучить ни его, ни себя ложью...
     Наталья Григорьевна  изумилась. Не  то  чтобы очень она была на стороне
Антона, но во всем этом ей не нравился беспорядок,  то шумное и нервное, что
вносила с собой Машура.
     -- Успокойся,-- говорила она,-- не плачь, и  тогда можно будет обсудить
положение.
     Она  дала   ей   валерьянки,   и  когда   солнечная   полоса  несколько
передвинулась, прямо поставила ей вопрос: любит ли она Антона? На что Машура
ответила, что и любит, как товарища и друга  детства, но не  так... и вообще
это не то... именно теперь она убедилась...
     Тогда  Наталья  Григорьевна  со  свойственной  ей твердостью  и логикой
спросила:  не  любит ли  она  другого? Машура было смутилась,  но  мгновенно
овладела собой и  ответила: нет. Наталье Григорьевне показалось, что это  не
совсем  так,  но настаивать и  выпытывать она не  захотела.  И в  заключение
сказала, что в таком важном и серьезном деле нельзя спешить.
     -- Не нервничай, не волнуйся,--  говорила она,-- если ты убедишься, что
истинного чувства  к Антону у  тебя нет, то не силой  же станут тебя за него
выдавать.  Все  в  твоих  руках. Ты  должна  поступить прямо,  честно. Но не
опрометчиво, не поддаваясь минуте.
     Слезы и разговор несколько облегчили  Машуру.  В сумерках  она играла у
себя наверху на пианино и думала, что пускай она и будет жить в этой светлой
и чистой своей комнате, ни  с  кем не  связанная, ровной и  одинокой жизнью.
"Если любовь,-- говорила она  себе,-- то пусть будет  она так же  прекрасна,
как эти звуки.


     томления гениев,  и если надо, пусть  не  воплотится. Если  же  дано, я
приму ее вся, до последнего изгиба".
     В  этот  вечер Антон не пришел. Она просидела одна, рано  легла спать и
спала спокойно.
     Следующий день был четверг Страстной недели, знаменитый день Двенадцати
Евангелий,  длинных служб,  вечернего  шествия с огоньками.  Часа  в три,  в
мягком опаловом свете дня, Машура вышла из дому по направлению к Кремлю. Шла
она не к Двенадцати Евангелиям, а просто побродить, поглядеть Москву. Кремль
был  очень хорош. Тускло сияла позолота соборов, часы  на  Спасских  воротах
били  мерно   и  музыкально.  Золотоверхие  башни  казались  влажными,   над
Замоскворечьем  синела дымка  весны; внизу, на Москва-реке, половодье;  река
бурно катила шоколадные воды. От памятника Александру II видела Машура внизу
милую  и  ветхую  церковь  Константина  и  Елены,  покривившуюся,  осененную
несколькими  деревьями. Заходила в  Архангельский  собор, где  под каменными
надгробьями  в  медных  оправах  спят  великие  князья  и  цари,  в  мрачном
полусвете; веет  там  седой  и  страшной стариной.  И  затем  -- уже  совсем
случайно, мимо Успенского собора, забрела в мироваренную палату, при  церкви
Двенадцати Апостолов. Был день  того двухлетия,  когда на  всю  Россию варят
миро. Машура поднялась во второй этаж, взяла налево и оказалась в невысокой,
светлой  и  обширной зале. По стенам  стояли  зрители,  а в правом  углу, на
некотором  подобии плиты, в  серебряных  вделанных  чанах варился  священный
состав. Непрерывно шла  служба. Дьяконы и священники в светлых  ризах мешали
серебряными ковшами. Худенький квартальный просил публику не наседать. Стоял
теплый,  необыкновенно  дурманящий запах -- редких масел, цветов,  старинных
благовоний.  Диаконы, медленно чере- дуясь, подымали и опускали свои  ложки.
Кадили кадильницы. Свечи золотели. Непрерывный,  однообразный голос  читал у
аналоя.
     В Успенском соборе  побыла  она недолго.  Смешанное  чувство  Италии  и
Византии, древней, домосковской Руси охватывало там еще сильнее. На паперти,
под дивным порталом столкнулась она, выходя, с Анной Дмитриевной.
     --  Нам везет  встречаться  у святых мест,--  сказала Анна Дмитриевна с
улыбкой.-- Помните, Звенигород?
     Она сильно  похудела,  была  одета в темном.  Большие ее глаза  глядели
утомленно.
     Они медленно пошли вместе через площадь.
     --  Господи,--  сказала   Машура,--  я  не  могу  вспомнить  о  Дмитрии
Павловиче. Какая ужасная судьба... Она закрыла даже на мгновение глаза.
     -- Сегодня двадцатый день его смерти,-- ответила Анна Дмитриевна.
     Помолчав, она прибавила:
     -- В церкви, все-таки, мне легче.
     Машура взяла ее за руку, крепко пожала.
     Они посидели немного в галерее памятника Александру.
     Начинало смеркаться. Сизая мгла спускалась на Замоскворечье.  Белел еще
Воспитательный дом, золотели купола в Кадашах.
     -- Его судьба,--сказала  Анна Дмитриевна,--так  же  страшна, печальна и
непонятна,  как  была и  жизнь. Во всяком случае, это был  очень  несчастный
человек.
     Машура вернулась домой в  особенном,  несколько приподнятом настроении.
Она застала Антона. С  ним держалась  просто и добро, но  самой ей казалось,
что  тонкая, как бы прозрачная и  прочная стенка выросла между  ними. "Может
быть,--  думала  она, ложась  спать,-- это  ушло  мое отрочество,  домашние,
простые, детские чувства?"
     В субботу  в их  доме  усиленно готовились  к празднику. Чистили, мыли.
Машура  сама  красила яйца,  готовила  пасху. Знаменитый  окорок  одевали  в
бумажные  кружева.  В  духовке  сидели золотые куличи.  Все  это  напоминало
детство и имело свою особенную прелесть.
     Как и раньше бывало, к вечеру пришел Антон -- обычно они ходили с ним в
Кремль  слушать  заутреню,  смотреть  иллюминацию,  дышать  тем удивительным
воздухом, которым в эту ночь бывает полна Москва. Они отправились  и теперь.
Машура шла с ним под руку, но в Кремль они не попали, а часов  с одиннадцати
стали  бродить  по Москве, от  церкви к  церкви. В тихой, чуть туманной ночи
видели они  рубиновые в  иллюминациях  очерки колоколен,  сияющие кресты; на
папертях и в церковных  двориках, иногда  под  деревьями, расставленные  для
освящения  куличи  и  пасхи. По улицам  непрерывно  шли.  Слышался негромкий
говор.  Иногда  рысаки   неслись,   ехали   кареты.   Все  было   сдержанно,
торжественно, тьма  и  золото огней господствовали над городом. Приближалась
величественная и прекрасная минута.
     Ровно   в  двенадцать  в  Кремле  ударили  --   густым,  гулким  тоном.
Неторопливо  и  радостно  завторили  все знаменитые  сорок  сороков.  Тотчас
двинулись крестные ходы,  золотые стяги Спасителя поднялись во тьме ночи: на
мгновение все снова стали братьями.
     "Христос воскрес!" -- "Воистину воскрес!"
     Машура похристосовалась с Антоном, нежно и  дружески. Слезы выступили у
ней на глазах. Ее душа опять открылась на мгновение, вспомнились годы верной
любви Антона, его сумрачной, нелегкой жизни.
     Она перевела дух и отвернулась. Да, но не надо медлить,  не надо тянуть
и запутывать!
     Она  несла  домой  зажженную  свечу,  слегка   прикрывая   ее  ладонью,
казавшейся в свете  прозрачно-розовой. Тысяча людей так же шли. и весь город
был  полон  весеннего тумана;  сверху светили звезды, а внизу растекались по
переулкам  золотые  огоньки. Машуpa загадала,  что,  если до  дому  свеча не
потухнет, все будет правильно, как надо.
     Ночь была очень тиха.
     Свеча не погасла.
     Наталья  Григорьевна  встречала  Пасху  в  церкви  своего  приюта.  Она
вернулась  позже,  очень  парадная,  в орденах  и  бриллиантах.  Была ровна,
покойна, на  ее  культурных  чертах  великий  праздник  не  начертал  своего
духовного волнения.
     На   другой   же   день,   когда   вся   Москва   заливалась   дружным,
светло-радостным звоном,  когда катили лихачи с визитерами, по улицам брел и
ехал расфранченный народ, Машура сидела у себя  в мансарде и писала  Антону.
Она старалась собрать  все силы души и ума, чтобы  написать получше, ясней и
тверже высказать то, что, как она полагала, сложилось в ней окончательно.
     Подписавшись,  встала. Из  окна, уже раскрытого, пахнуло на нее весной,
апрелем,  тополевыми  почками. С необычайной ясностью она почувствовала, что
теперь начинается для нее новое. Что именно -- она не знала.

     XIX

     Конец апреля Христофоров  проводил в имении Анны Дмитриевны, в  средней
полосе  России.  Выдались  две  дивных  недели,  какие бывают  иногда  перед
холодноватым и переменчивым маем.
     С июня Христофоров получал работу в крупной библиотеке южного города.
     Сейчас  был доволен,  что  временно можно  отдохнуть, пожить спокойно и
собраться с мыслями. Зима во  многом для него была необычайна. В своем роде,
это была даже единственная зима.  Бродя один по весенним,  нежно- зеленеющим
полям, он вспоминал ее, как нечто бурное,  цветное, ворвавшееся в его жизнь.
Он сам крутился в этом  потоке, то как  участник, то как зритель, и  теперь,
коснувшись   привычной,   тихой   земли,   чувствовал   как   бы   некоторое
головокружение. "Может быть,  это и суета, и  возможно, я бывал не прав, все
же..." Он недосказывал, но душой не отказывался от пестрого, быстро летящего
карнавала бытия.
     Анну Дмитриевну он жалел искренно. Но и в ней ему нравились  некоторые,
теперь   сильнее  выступавшие  черты.  Явно  стала  она   покойнее,   как-то
сдержаннее. Несколько облегчилась, прояснела.
     -- С  меня долго надо смывать, ах, как долго смывать прежнее,-- сказала
она раз.--  Голубчик, мне оттого с вами легко, что вы не теперешний, древний
человек...
     Она засмеялась.
     -  Уж и сейчас похоже, что мы удалились с вами в пустыню, но это только
первые шаги. Ах, иногда я мечтаю  о настоящей Фиваиде,  о  жизни, в какой-то
бла-аженнои  египетской  пустыне,  наедине  с  Богом.  Еще  неизвестно,  еще
неизвестно... Помните, наш разговор у Фанни, о богатстве. Не думайте... ваши
слова очень запали мне тогда.
     -- Да,-- сказал Христофоров.-- Но и сам я  не знаю,  до  какого предела
идут эти слова. Уж никак  я не за  богатство... но и  рабский,  подневольный
труд... это я тоже отвергаю.
     Через минуту он прибавил:
     -- Человек не  может  представить себе  времени,  когда его  не  будет.
Нельзя вообразить смерть, как засыпание или сон. которому нет пробуждения. В
то же время трудно понять, чтобы здесь, на земле, мы могли  вечно  жить. Вот
недавно,  на днях.--  продолжал он,  и его  голубые  глаза расширились,--  я
испытал странное чувство. На минуту  я ощутил себя  блаженным и  бессмертным
духом,  существующим  вечно,  здесь  же,  на   земле.  Жизнь  как  будто  бы
проносилась передо мной миражом, вечными сменами, и уходящих миражей  мне не
жаль было, а  будущие -- я знал, придут. Я  забывал о прошлом  и не  думал о
будущем. Быть может, такое состояние, со всегдашним ощущением света, то есть
Бога, и есть райская жизнь, о которой говорит Библия.
     Анна Дмитриевна усмехнулась.
     -- Да, уж тут отпадает богатство, бедность...
     --  Это человеческие слова,-- сказал Христофоров,-- мы считаемся с ними
в нашей... ограниченной, все же, трехмерной жизни.
     В  один из тех  нежно-голубых, очаровательных дней, когда кажется,  что
ангел Божий осенил  мир,  Христофоров получил письмо  из  Крыма, от  Натальи
Григорьевны. С  Пасхи жила она там с  Машурой.