е заметить и  нельзя  до  сих
пор забыть. Он полностью был самим собой, голос его ни с каким другим не
спутаешь. Пушкин, "ученик, победивший учителя", его не заслонил.
   Зайцева тоже ни с одним из современных наших писателей  не  смешаешь.
Он как писатель существует, - в подлинном, углубленном смысле  слова,  -
потому, что существует, как личность"2.
   Без малого год ушел у Зайцева на изучение трудов и дней Тургенева, на
творческое освоение нового не только для него жанра беллетризованной би-
ографии. По единодушному мнению критиков, он  существенно  его  обновил:
жанр, испытанный в литературе пока еще немногими (и в их числе - А.  Мо-
руа, С. Цвейг, Ю. Тынянов, В. Вересаев, О. Форш, М. Булгаков),  предстал
в облике чисто зайцевском - как лирическое повествование  о  событиях  и
происшествиях личной, "домашней" жизни крупных художников слова, так или
иначе сказавшихся на их творческой судьбе.
   В мае 1931 года "Жизнь Тургенева" завершена и в 1932 году  выходит  в
издательстве ИМКА-Пресс. Не скоро, только через двадцать
   Бунин Иван. Литературное наследство, т. 84, кн. II, с. 261.  Адамович
Г. Одиночество и свобода, с. 194.


лет, вернется Зайцев снова к этому жанру и выразит в нем
свою любовь к Жуковскому и Чехову. Эти книги,
написанные, что называется, кровью сердца, встанут в ряд
его лучших творений. Борис Пастернак, прочитав одну из
них, послал 28 мая 1959 года из Переделкина в Париж
письмо:
   "Дорогой Борис Константинович!
   Все время зачитывался Вашим "Жуковским". Как я  радовался  естествен-
ности Вашего всепонимания. Глубина, способная говорить мне, должна  быть
такою же естественной, как неосновательность и легкомыслие. Я  не  люблю
глубины особой, отделяющейся от всего другого на свете. Как был бы стра-
нен высокий остроконечный колпак звездочета в обыкновенной жизни! Помни-
те, как грешили ложным, навязчивым глубокомыслием самые слабые символис-
ты.
   Замечательная книга по истории - вся в красках. И снова доказано, че-
го можно достигнуть сдержанностью слога. Ваши слова текут, как текут Ва-
ши реки в начале книги; и виды, люди, годы, судьбы ложатся и  раскидыва-
ются по страницам. Я не могу сказать больше, чтобы не повторяться"'.
   История литературы и, в частности, ее биографического жанра показыва-
ет нам, как нередко нивелируется, приукрашивается в угоду тем  или  иным
исследовательским концепциям так называемая "частная"  жизнь  писателей.
Зайцевым предпринята попытка сказать как можно более честную и откровен-
ную правду о жизни близких ему по духу великих мастеров слова,  раскрыть
фактами из биографии каждого из  них  то,  что  решительнее  всего  воз-
действовало на их духовный мир и творчество. Перед читателями этих  книг
Зайцева встают поэтические, в чем-то даже романтические страницы  житий-
ных повествований о людях, которых судьба наградила сверхталантами и тем
их выделила из миллионов.
   Издав в 1935 году свой третий роман "Дом в Пасси" ("где действие про-
исходит в Париже, внутренне все с Россией связано и  из  нее  проистека-
ет"', Зайцев на двадцать лет погружается в работу над созданием  "самого
обширного из писаний своих" - автобиографической тетралогии "Путешествие
Глеба" (по определению автора, это "романхроника-поэма").
   В одной из автобиографий он отмечает важную для своего творчества ве-
ху: "Уже нет раннего моего импрессионизма, молодой "акварельности",  нет
и тургеневско-чеховского оттенка, сквозившего иногда в конце предреволю-
ционной полосы. Ясно и то, что от предшествующих зарубежных писаний  это
отличается большим спокойствием тона и удалением от остро  современного.
"Путешествие Глеба" обращено к давнему времени России, о нем повествует-
ся как об истории, с желанием что можно удержать, зарисовать, ничего  не
пропуская из того, что было
   ' Цитирую по кн.: Шиляева А. Борис Зайцев и его беллетризованные  би-
ографии. Нью-Йорк, 1971, с. 132. Зайцев Бори с. О себе.


мило сердцу. Это история одной жизни, наполовину
автобиография - со всеми и преимуществами, и
трудностями жанра. Преимущество - в совершенном
знании материала, обладании им изнутри. Трудность - в
"нескромности": на протяжении трех книг автор занят
неким Глебом, который, может быть, только ему и
интересен, а вовсе не читателю. Но тут у автора появляется
и лазейка, и некоторое смягчающее обстоятельство: во-
первых, сам Глеб взят не под знаком восторга перед ним.
Напротив, хоть автор и любит своего подданного, все же
покаянный мотив в известной степени проходит через все.
Второе: внутренне не оказывается ли Россия главным
действующим лицом-тогдашняя ее жизнь, склад, люди,
пейзажи, безмерность ее, поля, леса и т, д.? Будто она и на
заднем плане, но фон этот, аккомпанемент повествования
чем дальше, тем более приобретает самостоятельности"'.
   Первый роман тетралогии "Заря" выходит в берлинском издательстве "Па-
рабола" в 1937 году. Работа над следующим томом время от времени  преры-
вается: Зайцев публикует в "Русских записках" воспоминания об Андрее Бе-
лом, готовит тексты многочисленных очерков, опубликованных в  газетах  и
журналах, для мемуарной книги "Москва" (она выйдет в Париже в 1939  году
и будет переиздана еще дважды-в 1960 и в 1973 годах в Мюнхене).
   В 1939 и 1940 годах вчерне будут завершены второй и третий тома  тет-
ралогии, однако придут они к читателю только через десять лет:  публика-
ции помешала война, началась гитлеровская оккупация Франции.
   В годы, когда далекая Россия вела кровавую борьбу с фашизмом, когда и
во Франции мужественно сражались патриоты Сопротивления,  среди  которых
было немало русских, шестидесятилетний писатель избрал свою форму сопро-
тивления: он воздерживается от публикации каких бы то ни было текстов. В
эти трудные годы Зайцев снова возвращается к своему любимому Данте:  ре-
дактирует свой перевод "Ада", готовит комментарий к нему, берется за но-
вые тексты. Борис Константинович и здесь избрал свой  собственный  путь;
подсказанный ему десятилетиями изучения дантовской  "Божественной  коме-
дии": перевод, поясняет он, "сделан ритмической прозой, строка в  строку
с подлинником. Форма эта избрана потому, что лучше передает дух и  склад
дантовского произведения, чем перевод терцинами, всегда уводящий  далеко
от подлинного текста и придающий особый оттенок языку. Мне  же  как  раз
хотелось передать, по возможности,  первозданную  простоту  и  строгость
дантовской речи", "Я благодарен, - вспоминает он через много лет,  -  за
те дни и годы, которые прошли в общении в Данте в России (1913-1918) и в
Париже (1942), когда весь перевод вновь был проверен, строка за строкой,
по тексту и комментариям. В тяжелые времена войны, революции и нашествия
иноплеменных эта работа утешала и поддерживала"2.
   Кроме того, в эти же годы он возвращается  к  текстам  тетралогии,  а
также к своему личному дневнику, тому самому, который еще
   Зайцев Борис. О себе.
   'Данте Алигиери. Божественная комедия. Ад. Перевод Бориса Зайцева, ж.
ИМКА-Ппегс. 1961, с и.
   Париж, ИМКА-Пресс, 1961, с. 5.


пятнадцать лет назад он начал публиковать в газете "Дни" и
продолжил в 1929-1936 годах в газете "Возрождение".
Новые дневниковые записи он напечатает, только когда
закончится воина. Отдельной книгой интереснейший
дневник писателя не издан до сих пор.
   В годы оккупации по просьбе Бунина,  находившегося  в  Грассе,  Борис
Константинович принимает самоотверженное участие в  спасении  бунинского
архива (вместе с Е. Ю. Кузьминой-Караваевой, замученной фашистами, Н. Н.
Берберовой и сотрудниками знаменитой  Тургеневской  библиотеки,  книгами
которой в годы парижской эмиграции пользовался В. И. Ленин). В предвоен-
ные годы Зайцев вместе с И. Буниным, А. Ремизовым,  М.  Осоргиным  много
сделали для того, чтобы значительно пополнить ее фонды. В 1938 году  при
библиотеке был основан русский литературный архив.  Правление  возглавил
И. Бунин, а в состав его вошли А. Бенуа, Б. Зайцев, С, Лифарь, А.  Реми-
зов, И. Шмелев и другие. Трагична судьба Тургеневки,  важнейшего  центра
Русской культуры в Париже, созданного несколькими  поколениями  эмигран-
тов. По приказу одного из идеологов фашизма А. Розенберга ее фонды  были
вывезены в Германию и погибли'.
   В 1947 году Зайцева избирают председателем Союза русских писателей  и
журналистов во Франции. Он остается на этом посту до конца своих,  дней.
Его предшественником был П. Милюков.  Старейшина  русской  интеллигенции
Павел Николаевич Милюков (1859-1943), возглавлявший Союз и в самые труд-
ные его годы - годы второй мировой войны, оставил о себе  добрую  память
тем, что решительно выступал против сотрудничества русской  эмиграции  с
фашистами, приветствовал успехи Красной Армии.
   Деятельность Союза сводилась в основном к устройству литературных ве-
черов, диспутов, юбилейных мероприятий. Проходили они интересно. Об этом
часто вспоминает в своих письмах Борис Константинович. "18 декабря  1967
года наш Союз писателей (коего я председатель) устроил вечер памяти  Ах-
матовой, - пишет он в Москву И. А. Васильеву, - Зал Русской  Консервато-
рии "ломился" от публики. По отзывам, прошло хорошо".  "Наш  Союз  пома-
леньку действует, - пишет он тому же корреспонденту 3 мая 1968 года, - в
чисто литературной области - зимой был большой вечер памяти А. М.  Реми-
зова (10 лет кончины), 7-го июня - Тургеневский вечер, 150-летия  рожде-
ния. Да, все больше поминки! - сетует Борис Константинович. -  Действую-
щей армии остается здесь все меньше и меньше, смены почти нет.  Молодежь
есть хорошая, но уходит больше в религию, к литературе  мало  тяготения.
Зато французы есть молодые, не только православные, но и с азартом  изу-
чающие русскую литературу и культуру. Сегодня будет у меня  один  такой,
пишет обо мне докторскую работу (очевидно, имеется в виду Рене Герра.  -
Т. П.), писаное обо мне знает лучше меня, по-русски говорит как мы с Ва-
ми. На днях был профессор из Сорбонны (здешний  университет),  пригласил
во вторник в университет], беседовать со студентами о литературе
   ' Русская библиотека в Париже. Русская Общественная библиотека  имени
И. С. Тургенева: сотрудники,  друзья,  почитатели.  Сб,  статей.  Париж,
1987.


русской - все говорят и понимают по-нашему. Студент мой -
бородатый по-русски, был в России, ему там один приятель сказал: "у
тебя и морда русская" (письма в архиве И. А. Васильева).
   В последние годы жизни Борис Константинович переписывается с десятка-
ми корреспондентов из Советского Союза, Он искренне рад такой неожиданно
возникшей возможности, счастлив получать весточки из России, ценит высо-
ко малейшие знаки внимания к его творчеству, к его судьбе, охотно  высы-
лает свои книги. Увы, было время, когда не все они доходили  до  адреса-
тов, не все пробивали "железный занавес", разделивший не только  страны,
но и культуры. "Буду всячески стараться переслать книгу Вам, - пишет  он
И. А. Васильеву. - Но все это не так просто... По почте почти  все  гиб-
нет, или возвращается. А содержание вполне безобидное. Что поделать..."
   "Дорогой Игорь Анатольевич, - пишет он 12 января 1967 года  в  другом
письме тому же москвичу Васильеву, -  очень  рад  был  получить  от  Вас
письмо - Вы ведь молодая Россия - главная наша надежда. Радостно видеть,
что связь существует между приходящими в жизнь и уходящими из нее, связь
душевно-культурная, это самое важное.
   "Далекое" постараюсь Вам переслать. Отправить - очень  просто.  Полу-
чить - много трудней. В книге нет ничего политического (да это и не  моя
область), ряд зарисовок - воспоминаний о Блоке, Белом,  Бальмонте,  Вяч.
Иванове, Ал. Бенуа, Бунине, Балтрушайтисе, Цветаевой и др. ... Повторяю,
очень был тронут Вашим письмом и приму все меры, чтобы осведомлять Вас о
выходящем (и вышедшем) здесь.
   А пока что "Здравствуй, племя молодое, незнакомое... ".
   С лучшими чувствами и пожеланиями РождественскоНовогодними.
   Бор. Зайцев".

   И в последние годы своей большой жизни он не знает отдыха, продолжает
вести дневник "Дни", готовит к своему  восьмидесятилетию  антологический
сборник "Тихие зори" (он выйдет в 1961 году в Мюнхене), редактирует жур-
нально-газетные тексты для второй мемуарной книги "Далекое"  (она  будет
издана в 1965 году в Вашингтоне). В 1964 году пишет последний свой расс-
каз "Река времен", который даст  название  и  последней  его  книге.  По
просьбе редколлегии "Литературного наследства" напишет последние  воспо-
минания о своем друге Бунине, которые, однако, постигнет та  же  участь,
что и мемуарный очерк Георгия Адамовича, - им  в  бунинском  двухтомнике
"Литнаследства" места не отыщется. Литературная  общественность  Парижа,
друзья и почитатели таланта Зайцева  устраивают  праздничный  банкет  по
случаю его 90-летия. В Нью-Йорке публикуется исследовательский  труд  А.
Шиляевой, посвященный художественным биографиям Б.  К.  Зайцева.  А  вот
факт из области курьезов: 28 октября 1971 года парижская газета "Аврора"
сообщает, что патриарх русской литературы признан опасным - в дни пребы-
вания во Франции Л. И. Брежнева префектура парижской полиции потребовала
от престарелого писателя отмечаться дважды в день в комиссариате  своего
квартала.



     Борис Зайцев. Голубая звезда


     Повесть
     OCR: max@osi.lanet.lv


     I

     В  комнате  Христофорова,   в  мансарде  старого  деревянного  дома  на
Молчановке, было полусветло -- теми майскими сумерками, что наполняют жилище
розовым отсветом зари,  зеленоватым рефлексом  распустившегося тополя и дают
прозрачную мглу, называемую весной.
     Перед  зеркалом,  запотевшим  слегка от самовара, Христофоров  оправлял
галстук. Он  был уже в сюртучке,  довольно поношенном,-- собирался выходить.
Голубоватые глаза глядели  на  него,  порядочная шевелюра, висячие  усы  над
мягкой бородкой. Он  поправил узел  галстука,  завязывать  которого не умел,
улыбнулся и подумал: "Чем не жених?" Он даже ус немного подкрутил .
     Затем взял ветку цветущей черемухи --  она лежала на  столе,-- понюхал.
Глаза  его  сразу  расширились,   приняли  странное,  как  бы  отсутствующее
выражение. Он вздохнул, надел шляпу, пальто и по скрипучей лесенке спустился
вниз. Пересек большой двор -- здесь на травке играли дети, у каретного кучер
запрягал пролетку,-- быстрым, легким шагом зашагал к Никитскому бульвару.
     В Москве сезон кончался. Христофоров  шел на небольшой прощальный вечер
в  пользу русских художников  в Париже; его  устраивала московская барыня из
тех, чьи  доходы обильны, автомобили  быстры, туалеты не  плохи. Христофоров
мало знал  ее.  Лишь недавно встретил у знакомых  своих, Вернадских; и  тоже
получил приглашение.
     Дом  Колесниковой ничем особо  не  выделялся  --  двухэтажный особняк в
переулке, с  лакеем в белых перчатках, с чучелом тигра на повороте лестницы:
лестница хороша тем, что рядом  с перилами шла кайма живых цветов в ящиках и
кадках. Колесникова  встретила  его  в  зале,  где  люстры  уже сияли,  были
расставлены стулья и стояла эстрада  для чтецов, музыкантов. Хозяйка -- дама
худая, угловатая и не вполне в себе уверенная; ей хотелось, чтобы  все  было
"как следует", но неизвестным представлялось, удастся ли это. И, пожалуй, ее
осудит острословка Сима, миллионерша первоклассная и меценатка.
     -- Ах, вы сюда,  пожалуйста,--  сказала  она  Христофорову, указывая на
гостиную, за эстрадой.-- Пойдемте, там и ваши знакомые есть...
     Колесникова провела его в гостиную, где густо стояла мягкая мебель, без
толку висели картины, горело много света и сидели нарядные дамы, Христофоров
слегка  смутился. Ему именно показалось, что никого он тут не знает,  но  он
ошибался: сделав общий поклон, тотчас заметил он в углу Вернадских -- Машуру
и Наталью Григорьевну.  Наталья Григорьевна,  представительная  дама, седая,
разговаривала  с высокой  брюнеткой в большом декольте.  Машура молчала. Она
была в белом с красной розой на груди -- тоненькая, с  не совсем правильным,
остроугольным лицом; почти черные глаза ее блестели, казались огромными.
     Увидев Христофорова,  она улыбнулась. Наталья  Григорьевна  подняла  на
него свои светлые, несколько выцветшие глаза. Он подошел к ним.
     _ А  я думала,-- сказала она, протягивая руку,-- что вы  не соберетесь.
Значит, и вы пустились в свет. С вашим-то затворничеством туда же...
     Она засмеялась.
     -- Вы знаете,-- обратилась она к соседке,-- Алексей Петрович одно время
проповедовал  полное  удаление  от  мира.  как  бы  сказать,  полумонашеское
состояние.
     Соседка взглянула на него и холодновато ответила:
     -- Вот как!
     Их познакомили. Она называлась Анна Дмитриевна. Христофоров сел на край
кресла и сказал:
     -- Одно время действительно я жил очень замкнуто. Но теперь  -- нет. Вы
знаете, Наталья Григорьевна, эту весну я, напротив, даже много выезжал.
     Анна Дмитриевна вдруг засмеялась.
     --  Отчего   вы  так  странно  говорите?  Точно...--   Она   продолжала
смеяться.-- Простите, но мне показалось... как- то по-детски...
     Христофоров слегка покраснел.
     -- Я  не знаю,-- сказал он  и обвел всех глазами.-- Я, может быть... не
совсем так выражаюсь.
     -  Не  понимаю,  как это  надо  особенно  выражаться...--  Машура  тоже
вспыхнула. Глаза ее блеснули.
     Анна Дмитриевна слегка откинулась на кресле.
     --- Виновата. Кажется, я просто сболтнула.
     -- Алексей  Петрович говорит, -  сказала Машура,  сильно покраснев,  --
так, как НУЖНО, то есть какой он есть. Его учить незачем.
     Наталья Григорьевна засмеялась.
     --- Вот и неожиданно разговор принял воинственный характер. Она  была в
черном платье, с большим бантом у  подбородка. В ее  седых, хорошо уложенных
волосах,  в очках, в  дорогом  кольце, духах  - ощущалось  прочное,  то, что
называется  distingul'.  Глядя  на  нее, можно  было почувствовать,  что она
прожила  жизнь длинную  и честную,  где не  было ни ошибок, ни  падений,  но
работа,  долг,  культура.  Она много  переводила  с  английского.  Писала  о
литературе. Дружила с Анатолем Франсом.
     Разговор пресекся. Вечер же начался. Певица пела. Беллетрист с профилем
шахматного  коня,  во  фраке, скучно  бормотал  свою  меланхолическую  вещь.
Приехал актер, знаменитый голосом, фигурой и фраком. Он ловко заложил руки в
карманы, слегка  дрыгнул ногой, чтоб поправить складку  на Делосовых брюках,
и, опершись на камин, сразу почувствовал, что все в порядке, все его знают и
любят.
     Христофоров наклонился к Машуре и спросил:
     -- Я не вижу Антона. Его нет здесь? Машура несколько закусила губу.
     -- И не будет.
     Актер вышел, читал  Блока. В дверь виднелась  его сухая, крепкая спина,
светлая шевелюра, а дальше, в зрительном зале, все полно было сиянием люстр,
белели  туалеты  дам, отсвечивало золото  канделябр и  кресел. Когда  начали
аплодировать, Машура сказала:
     --  Вы же  знаете  его. Вдруг  рассердился, сказал,  что к  таким,  как
Колесникова, не ходят, одним словом, как всегда. Она вздохнула.
     --  Я  ответила, что со  мной  так  нельзя  разговаривать. Он ушел,  не
простился. А я,  конечно, отправилась. Да,-- прибавила она и улыбнулась,-- я
совершила еще маленькое преступление: занесла вам ветку черемухи.
     Христофоров засмеялся и чуть смутился.
     -- Я очень рад, что вы...
     --  Какой  у  вас  странный  домик!  Мне отворила  квартирная  хозяйка,
старушка старомодная, в шали,  там  в комнатах киоты, лампадки, половички по
крашеному полу. Когда я подымалась к вам по лесенке, на перилах сидел кот...
Правда, похоже на келью.
     --  Я люблю тихие места. Да  потом, это  мне и по  средствам.  Ведь вот
тут,--  он  с улыбкой  оглянулся,--  здесь,  вероятно, человек, снимающий  в
передней пальто, богаче меня.
     Машура взглянула на него ласковыми темными глазами.
     --  Было  бы очень  странно,  если б  вы были  богаты. Мимо них  прошла
Колесникова, обмахиваясь веером. Она благодарила  знаменитого актера, слегка
наклоня