й месяц
загар с  рук и с плеч не  сходит. Крайняя справа -- Семенова.  Как мила!  Ты
понимаешь,  одна  простота,   никаких  фанаберии,  настоящая  добросовестная
работа.
     Анна  Дмитриевна улыбалась  ей  глазами,  но  была сдержанна,  одета  в
черном, несколько бледна.  Дышала не вполне  ровно.  К концу  акта  дверь  в
аванложу  отворилась, звякнули шпоры. Занавес  побежал  вниз. Стало светлее,
зааплодировали.   Никодимов,   худой,   с   правильным  пробором   и  белыми
аксельбантами,  подошел  к Анне  Дмитриевне,  поцеловал руку.  Вид  он  имел
измученный;  глаза его  угрюмо  темнели.  Он  вынул  надушенный  платочек  и
разгладил усы.
     -- Бог мой,--- сказала Фанни,-- не узнаю вас, дорогой.
     -- Я нездоров,-- ответил Никодимов.-- У меня невралгия лицевых  нервов.
Я очень дурно сплю по ночам.
     -- Ax, pauper enfant'!
     Фанни  засмеялась   и   стала   показывать  Христофорову   знамени-i4io
коннозаводчика, сидевшего в первом ряду.
     --- Вы меня звали,- сказал Никодимов тихо Анне Дмитриевне,--  я пришел,
несмотря на нездоровье.
     Она вздохнула, прошла в аванложу и села на диван. Заложив ногу на ногу,
подрагивая носком  лакированной туфли, вертела  она в руке лорнет.  Наконец,
как бы пересилив себя, сказала:
     -- Правда  ли, что  вы подделали мою подпись? Никодимов сложил руки  на
коленях и глядел вниз.
     -- Я отдам вам  эти деньги, очень скоро. Я сейчас в большом выигрыше. А
тогда нужны были, чрезвычайно. Анна Дмитриевна помолчала.
     --   Правда  ли,  что  за   вами  какое-то  темное  дело...  По   части
нравственности? И еще, у вас живет... Такой юноша?
     Несчастный ребенок (франц.).


     -- Не беспокойтесь, на скамье подсудимых  меня  вы не  увидите.  Вас не
скомпрометирую.
     --  Дело  не  во  мне,--  ответила  она  глухо,--  дело  в том, что  вы
окончательно гибнете.
     -- Это возможно.  Возможно,  что  окончательно  я  выхожу из числа  так
называемых порядочных людей.
     В  зрительном  зале  стемнело,  поднялся  занавес.  Сцена  представляла
мастерскую кукольного мастера. Несколько кукол сидели  недвижно.  С  легкими
подругами  прокрадывалась  сюда  Коппелия.  После  мимических  сцен  являлся
хозяин, испуганные гости разбегались.
     -- Недурна,--  говорила Фанни  Христофорову,--  Коппелия недурна, но  и
только.  "Как  бы разыгранный Фрейшиц перстами робких  учениц". Если  б Веру
Сергеевну в этой роли видели! Ну, что она выделывает!
     В это время в аванложе Никодимов говорил:
     -- Я  никогда  не  понимал,  чем виноват так называемый безнравственный
человек,  что он родился именно  таким. Почему  вы брюнетка, а не блондинка?
Много приятнее  быть  симпатичным  и  добрым,  жить  в  почете,  довольстве,
уважении,-- чем путаться в долгах, ощущать  презрение и ждать той же  черной
дыры,  куда   все  сваливаются.  Скучать,  болеть,  завидовать...  Нет,  мы,
порочные, составляющие  касту  в обществе,  вряд ли  сойдемся  когда-либо  с
довольными  собой. Во все времена были мы отверженными. Так и всегда  будет.
Разве  что  со  временем  люди  несколько  поумнеют   и  поймут,  что  одной
благородной позы мало.
     -- Все стараетесь себя оправдать...
     -- Ни нравственного, ни безнравственного нет. Есть люди,  родившиеся  с
разными вкусами. Вы любите артишоки, а я  ростбиф. Я и есть  буду ростбиф, и
меня станут  называть прохвостом. А все дело в том, что  природа или Господь
Бог  произвели  нас на  свет  с разными  вкусами. Свободная  воля! Глупость,
выдуманная попами.
     Никодимов говорил негромко,  сидел  недвижно,  лишь  иногда, от  боли в
виске, страдальчески подергивал глазом.
     Анна Дмитриевна  смотрела  на этого человека,  так  много взявшего в ее
жизни, на его  сухие пальцы с  отточенными ногтями, на перстень с вырезанным
черепом и двумя костями,  на изможденное, но породистое лицо, и-- как бывало
нередко--странная смесь обаяния и презрения, нежности и обиды, пронзительной
жалости и отвращения подымалась в ней.
     -- Ах,-- сказала она, задохнувшись,- - чем вы меня взяли?
     --  Жалостью,--  ответил  Никодимов.-- Вы считаете,  что  посланы в мою
жизнь,  чтобы  исправить меня.  Женщины  с добрым  сердцем, как вы,  нередко
чувствуют именно так. Смею вас уверить.
     -- Замолчите, вы...  слышите, замолчите...--  шепотом,  давясь словами,
произнесла  Анна  Дмитриевна. Она  закрыла  глаза  платочком, откинулась  на
диван. Влево темнел треугольник между
     361


     портьерой. Там  был полумрак  гигантского театра, тысячи голов и  глаз,
направленных на сцену.
     Коппелия танцевала длинное и  трудное adagio'. Фанни впивалась в каждое
ее движение. Временами бормотала: "Молодец!  Для нее--даже хорошо!" Упираясь
в пол носком, рукой придерживаясь за высоко поднятую руку партнера, Коппелия
вся  вытянулась  горизонтально,  слегка колебля  другой  ногою, как  хвостом
рыбы,--  и  медленно,  легко и  изящно описывала полный круг.  Adagio  имело
успех. Коппелия выпорхнула и раскланялась -- с той нечеловеческой легкостью,
которая поражает в балете.
     --  Таланта  у ней мало,--  судила  Фанни,-- но работа  большая.  Очень
изящно. Это и говорить нечего.
     Анна  Дмитриевна видела только конец  третьего  акта. Ансамбли,  дуэты,
соло бессвязно проносились перед глазами. Фанни разбирала всех по косточкам.
Одна  отяжелела -- известная немолодая  балерина с  дивными  ногами;  другая
великолепна по темпераменту,  но  не  вполне строгого вкуса. Третья  --  вся
создана покровительством.
     -- Фанни  хочет сделать  из  вас балетомана,--  сказала Анна Дмитриевна
Христофорову, через силу улыбаясь.-- У вас голова кругом пойдет, коли будете
слушать.
     -- Что ж, это очень интересно,-- ответил Христофоров.
     -- Не взыщите, голубок,-- моя слабость! Чем я виновата, если балет меня
восхищает? Посмотрела -- точно бутылку шампанского выпила.
     Когда,  по окончании, все спускались  к выходу, Христофоров обратился к
Анне Дмитриевне:
     -- Я очень благодарен, что вы меня взяли.
     -- Вы что ж,-- ответила Анна Дмитриевна,-- вообще, кажется, становитесь
светским человеком? Фрак бы еще на вас нацепить да вывести на бал.
     Христофоров засмеялся, поглаживая свои усы.
     -- Во фраке мне действительно  неподходяще. Светскость... ну, какая же!
Но,  конечно,  я  ценю  новые  впечатления, даже очень  ценю,-- прибавил  он
серьезнее.-- Я хотел бы очень много видеть, как можно больше.
     У выхода, под гигантскими колоннами портика, Фанни пригласила их к себе
ужинать. Христофоров сначала замялся, потом согласился.
     --  У  меня  есть   вино,--  сказала  Фанни.--  Разумеется,  дареное,--
прибавила она и захохотала.
     Зимней, свежей ночью, при блеске огней из Метрополя,  шли они вверх,  к
Лубянской  площади. Миновали  лубянский  фонтан,  старую,  красную  церковку
Гребневской Божией Матери, прежний застенок,  и вышли на  Мясницкую -- улицу
камня, железа, зер-
     ' Адажио--медленная часть в классическом танце {итал.}. 362


     кальных витрин с выставленными двигателями, контор, правлений и немцев.
     Фанни  снимала  огромную  квартиру  в  Армянском  переулке.   Была  она
запутанного,  сложного   устройства,   с  бильярдной   комнатой,  полутемной
столовой,  огромной  гостиной,  не менее  чем  тремя  спальнями.  Старинные,
дорогие вещи стояли вперемежку с рыночными; в гостиной сомнительные картины;
в общем, дух безалаберной, праздной и веселой жизни.
     -- Ну, для чего тебе, например, бильярд? -- спрашивала Анна Дмитриевна,
стоя с  кием у освещенного  низкой  лампой  бильярда.  Христофоров с улыбкой
перекатывал белые шары.
     --  Как  зачем?  А  захочу  играть?  Вот,  младенца  этого  обучу этому
ремеслу.-- Она  кивнула на Христофорова и захохотала.-- Лена,-- крикнула она
горничной,-- скорее ужинать! Сейчас, переоденусь только. Одна минута.
     И она выбежала, на своих коротковатых, резвых ногах.
     --  Фанни живой  человек,--  сказала Анна Дмитриевна,-- неунывающий.  В
клубе ночами  в  карты дуется,  поспит часа  два,  и как рукой  сняло, опять
весела, в кафе, в концерт, куда угодно.
     Когда их позвали в  столовую,  Фанни в  капоте,  заложив  ногу на ногу,
сидела у телефона. Она заканчивала отчет о спектакле.
     -- Успех -- да, средний, но да. Adagio прямо понравилось. В общем, это,
конечно,  серединка...  понимаете, дорогая  моя...  От  настоящего, большого
искусства, как у вас, ну...-- бесконечность.
     Фанни кормила их недурным  ужином. Не  обманула  и насчет вина. Была  в
очень живом  настроении и  рассказывала  о студенческих сходках  1905  года.
"Товарищи,---  кричала она и хохотала  простодушно,--  не напирайте, товарищ
Феня родит!"  "Товарищи,  не  курите, ничего не  слышно!"  Затем  изображала
еврейские анекдоты, с хорошим выговором.
     Анна Дмитриевна пила довольно  много. Фанни  подливала. Ее собственные,
подкрашенные глаза блестели.
     -- -  Пей,-- говорила  она, -- вино мне подарили, не жаль. А тебе  надо
встряхнуться. Ты мне не н'дравишься последнее время. Не н'дравишься,--  язык
ее склонен был заплетаться.-- Плюнь, выпьем.
     После  ужина  перешли   в   будуар.  Затопили  камин.  Фанни  принялась
полировать себе ногти.
     -- Алексей Петрович, милый вы человек,-- вдруг сказала Анна Дмитриевна,
взяла его  за  руки  ч припала на плечо горячим  лбом,-- что же делать?  как
существовать?  Ангел,  мне вся  я не н'дравлюсь,  с головы  до  пят, все МБ!
развращенные, тяжелые,  измученные... На  вас взгляну, кажется: он знает! Он
один чистый и настоящий...
     Христофоров смутился.
     -- Почему же я...
     Если вы  такой, -- продолжала Анна Дмитриевна,- -то должны знать, как и
что... где истина.
     363


     -- Об  истине,-- ответил  он, не сразу,-- я много  думал. И о том,  как
жить. Но ведь это очень длинный разговор... и притом, мои мысли никак нельзя
назвать... объективными, что ли. Может быть, только для меня они и хороши.
     Анна Дмитриевна глядела на танцующее, золотое пламя в камине.
     --  Все-таки скажите  ваш устой, ваше главное... понимаете,--  я же  не
умею выражаться. Христофоров улыбнулся.
     -- Вот  и  история... Мы были в  балете,  пили шампанское,  смеялись, и
вдруг дело дошло до устоев. Анна Дмитриевна вспыхнула.
     -- Смешно? Считаете меня за вздорную бабу?
     --  Нисколько,--  тихо и  серьезно ответил Христофоров.-- Я хочу только
сказать, что многое сплетается в жизни причудливо. К вам, Анна Дмитриевна, я
отношусь с  симпатией.  Многое родственно мне, думаю, в вашей душе. Поэтому,
именно лишь поэтому, я скажу вам один свой устой, как вы выражаетесь.
     Христофоров помолчал.
     --  Мне  почему-то  приходит  сейчас  в  голову  одно...  О  бедности и
богатстве. Об этом учил Христос. Его великий ученик, св. Франциск Ассизский,
прямо  говорил о добродетели,  мимо  которой не  должен  проходить  человек:
sancta  povertade,  святая   бедность.  Все,  что  я   видел  в  жизни,  все
подтверждает это. Воля  к богатству есть  воля к  тяжести.  Истинно свободен
лишь  беззаботный,  вы понимаете, лишенный связей  дух. Вот почему я  не  из
демократов. Да и богачи мне чужды.
     Он улыбнулся.
     -- Я не люблю множества,  середины, посредственности. Нет ничего в мире
выше христианства.  Может быть, я не совсем его так  понимаю. Но для меня --
это аристократическая религия, хотя Христос и  обращался к массе. Моя партия
-- аристократических нищих.
     -- Фанни,-- сказала Анна Дмитриевна,--  слышишь? "Легче верблюду пройти
сквозь игольное ушко,  нежели богатому войти в  Царствие Небесное"! Это  про
нас с тобой.
     -- Давно  известно,--  ответила  Фанни,  зевнув,-- и не  в  моем  духе.
Богатство  есть изящная оправа жизни. Ведь и вы  не  отказываетесь  от моего
шампанского.
     -- Шампанского! Нет,  это в высшем  смысле, ты не понимаешь.  Меня твое
шампанское не зальет, если тут у меня болит, здесь, в сердце!
     --  Оставь,  пожалуйста.  Эти  сердечные   томления  надо  бросить  для
неврастеников, а самим жить, пока молоды.  Ведь  и Алексей Петрович же жизнь
ценит.
     Христофоров  подтвердил. Только добавил, что  бедность вовсе не  мешает
любить жизнь, а, быть может, делает эту любовь чище
     364


     и бескорыстнее. Анна Дмитриевна резко  стала  на  сторону Христофорова.
Точно ее это облегчало.
     --  Ну  и  отлично,--  сказала  в  третьем часу  Фанни,-- продавай свой
особняк, раздай деньги бедным и поступай на службу в городскую управу.
     Все засмеялись. Так как  было поздно, Фанни предложила ночевать у себя.
Христофоров сперва  стеснялся. Но простой  и искренний тон Фанни убедил его.
Ему  накрыли  в  дальней комнате,  на громадной постели -- роскошном  детище
Louis XV'.
     -- Вот и спите здесь,  поклонник Франциска Ассизского,-- сказала Фанни,
прощаясь.--  Вы увидите, что это гораздо  лучше, чем  на  соломе, в холодной
хижине.
     Когда она ушла, Христофоров, раздеваясь, с улыбкой, смотрел  на резных,
красного  дерева  амуров,  натягивавших   в   него  свои   луки.  Ему  вдруг
представилось, что вполне за св. Франциском он идти все же не может. Погасив
свет,  он лежал в  темноте, на чистых простынях мягкой постели. "Все-таки,--
думал он,--  слишком я люблю земное". Он долго не  мог заснуть.  Вспоминался
сегодняшний  вечер, балет,  Анна  Дмитриевна,  неожиданный  ужин,  разговор,
странное пристанище на ночь. Так и вся жизнь, от случая к случаю, от волны к
волне,  под  всегдашним   покровом  голубоватой  мечтательности.  Ему  вдруг
вспомнилось, как у памятника  Гоголю Машура с  полными слез глазами сказала,
что любит  одного Антона.  Он вздохнул.  Нежная, мучительная грусть пронзила
его сердце. Отчего до  сих пор,  до  тридцати лет,--  он один? Милые женские
облики, к  которым он  склонялся...--  и с  некоторой ступени, как сны,  они
уходили. "А Машура?"
     "Одиночество,--  говорил  другой  голос.--  Святое или не святое --  но
одиночество".
     Он засыпал.

     XI

     Довольно  долго после  встречи с Антоном осенью Машура считала,  что ее
сердечные дела прочны. Антон был так кроток, предан, такое обожание выдавали
его небольшие глаза, какое бывает у людей самолюбивых и уединенных. И Машуре
с  ним казалось легко.  "Этот  не выдаст,-- думала она.-- Весь действительно
мой".  Она  улыбалась.  Но  незаметно --  в сердце  оставалась  царапина  --
недоговоренное слово, мысль невысказанная.
     Раз в разговоре, при ней, Наталья Григорьевна назвала одного знакомого,
служившего в банке:
     -- Отличный человек. Типа, знаете ли, семьянина, абсолютного мужа.
     Она даже засмеялась, довольная, что нашла слово.
     -- Именно, это абсолютный муж.

     Людовик XV (франц.).


     Хотя к Антону  эти слова не относились, все же  Машуре, почему-то, были
неприятны. "Какие глупости,-- говорила она себе.-- Разве Антон  в чем-нибудь
похож  на  этого  банковского  чиновника?  Абсолютный  муж!"  Но и самой  ей
казалось странным, что  об  Антоне она  мало думает.  Когда он приходит, это
приятно, даже ей скучно, если его нет. Все же... Не совсем то.
     Однажды,  возвращаясь с ним по  переулку,  морозной ночью, Машура вдруг
спросила:
     --- Это какая звезда?
     Антон поднял голову, посмотрел, ответил:
     -- Не знаю.
     -- Да, ты не любишь...
     Машура не договорила, но почему-то  смутилась,  ей стало  даже  немного
неприятно. Антон тоже почувствовал это.
     -- Не все  ли  равно,  как  называется эта или та звезда? -- сказал  он
недовольно.-- Кому от этого польза?
     "Не польза,  а  хочу,  чтобы  знал",--  подумала Машура,  но ничего  не
сказала.  А  час спустя, раздеваясь и ложась  спать,  с  улыбкой и  каким-то
острым трепетом  вспомнила  ту  ночь, под  Звенигородом, когда они стояли  с
Христофоровым  в парке, у калитки,  и рассматривали звезду Вегу. "Почему  он
назвал  ее  тогда своей звездой? Так ведь и не сказал. Ах, странный человек,
Алексеи Петрович!"
     Через несколько дней, незадолго до Рождества, Машура медленно шла утром
к Знаменке. Из  Александровского училища шеренгой выходили юнкера с папками,
строились,  зябко  подрагивая  ногами, собираясь в  Дорогомилово, на съемку.
Машура обогнула  угол каменного их здания и мимо Знаменской церкви, глядящей
в окна мерзнущих юнкеров, направилась в переулок. Было тихо, слегка туманно.
Галки  орали на  деревьях.  Со двора  училища  свозили  снег: медленно  брел
старенький  артиллерийский  генерал, подняв воротник,  шмурыгая  закованными
калошами. Машура взяла налево  в  ворота,  к  роскошному  особняку,  где  за
зеркальными  стеклами  жили  картины.  Ей  казалось,  что этот  день  как-то
особенно чист и мил, что он таит то нежно-интересное и  изящное, что  и есть
прелесть жизни. И она с сочувствием смотрела на галок, на запушенные  снегом
деревья, на  проезжавшего  рысцой московского  извозчика в  синем кафтане  с
красным кушаком.
     Теплом, светом пахнуло  на  нее в вестибюле,  где раздевались  какие-то
барышни. Сверху спускался  молодой человек в блузе, с длинными волосами а 1а
Теофиль Готье, с курчавой бородкой: вне сомнения, будущий Ван Гог.
     По залам бродили посетители трек сортов: снова ХУДОЖНИКИ, снова барышни
и скромные стада "экскурсантов, покорно внимавших объяснениям. Машура ходила
довольно  долго.  Ей  нравилось,  что  она одна, вне  давления  вкусов;  она
внимательно рассматривала туманно- дымный Лондон, ярко-цветного .Матисса, от
которого  гостиная  становилась светлее, желтую пестроту  Ван Гога, примитив
Гогена. В одном углу, перед арлекином Сезанна, седой старик


     в пенсне, с московским выговором, говорил группе окружавших:
     --  Сезанна-с,  это после всего прочего, как, например, господина Монэ,
все равно что после сахара а-ржаной хлебец-с...
     Тут  Машура  вдруг  почувствовала,  что  краснеет:  к  ней  под-  ходил
Христофоров, слегка  покручивая  ус.  Он тоже покраснел,  неизвестно почему.
Машуре  стало на себя  досадно. "Да  что он мне, правда?" Она холодно подала
ему руку.
     -- А я,-- сказал он смущенно,-- все собираюсь к вам зайти.
     --  Разве  это  так  трудно? --  сказала Машура.  Что-то  кольнуло ей в
сердце.  Почти  неприятно  было,  что  его  встретила  -- или  казалось, что
неприятно.
     -- Меня стесняет, что у вас всегда народ, гости...
     "Вы предпочитаете tete a tete1, как в Звенигороде,-- подумала Машура.--
Чтобы загадочно смотреть и вздыхать!"
     Пройдя еще две залы, попали  они в  комнату Пикассо, сплошь занятую его
картинами, где из ромбов и треугольников слагались лица, туловища, группы.
     Старик  --  предводитель  экскурсантов, снял  пенсне и,  помахивая  им,
говорил:
     -- Моя  последняя  любовь,  да,  Пикассо-с... Когда  его  в Париже  мне
показывали, так я думал --  или  все с ума сошли, или я  одурел. Так глаза и
рвет, как ножичком чикает-с. Или по битому стеклу босиком гуляешь...
     Экскурсанты весело загудели. Старик, видимо не впервые говоривший это и
знавший свои эффекты, выждал и продолжал:
     -- Но теперь-с,  ничего-с... Даже напротив, мне после битого стекла все
мармеладом  остальное кажется... Так  что и этот  портретец,-- он указал  на
груду  набегавших друг на друга треугольников, от которых,  правда, рябило в
глазах,-- этот портретец я считаю почище Моны Лизы-с, знаменитого Леонардо.
     -- А  правда,-- спросил кто-то неуверенно,--  что Пикассо этот сошел  с
ума?
     Машура вздохнула.
     -- Может быть, я ничего не понимаю,-- сказала она Христофорову,-- но от
этих штук у меня болит голова.
     --  Пойдемте,--  сказал  Христофоров,-- тут  очень душно. Его  голубые,
обычно ясные глаза правда казались сейчас утомленными.
     Спустившись, выйдя на улицу, Христофоров вздохнул.
     -- Нет,  не  принимаю я Пикассо. Бог с  ним.  Вот  этот серенький день,
снег, Москву, церковь Знамения --  принимаю, люблю, а треугольники -- Бог  с
ними.
     Он  глядел  на Машуру открыто.  Почти восторг  светился  теперь  в  его
глазах.
     -- Я вас при