це; как и теперь, был он
полон призраков, обольстительных и кочующих, владевших им всю жизнь, лаская,
мучая.  Голубые  глаза  его  раскрывались  шире,  с  тем  несколько безумным
выражением, какое принимали иногда. И он шел, мало  замечая прохожих, сам --
призрак  собственных же, далеких  дней, о которых нельзя было  сказать, куда
развеялись они,  как  и  нельзя  было  удержать  фантасмагорию  его  любвей,
рассеявшихся в мире.
     Так прошел он по  Никитскому бульвару, по Тверскому,  где Пушкин стоял,
спокойный и задумчивый, глядя на мелькающую толпу. На колокольне Страстного,
сиявшей  розовым  в  закате,  перезванивали.  На  площади  торговали водами,
папиросами. Мальчишки с  цветами бежали за экипажами.  Звенели  трамы.  Шли,
ехали, сновали. На бульваре белел еще снег.
     Машинально  вошел Христофоров в  ворота монастыря, под  башней, пересек
небольшой дворик со старыми деревьями и поднялся в церковь. Она была обширна
и светла. Служба только  что  началась. Хор монахинь выходил с клиросов, они
расположились на амвоне, развернули ноты. Одна, довольно полная,  немолодая,
была за регента. Очень высокий, нежный, но однообразный хор вторил возгласом
ектений.  Затем бледная  монашка, в  черном клобуке,  читала  у аналоя,  при
восковой  свече. Весенний свет  наполнял  церковь. Свечи золотились. Женский
голос, без конца  и начала, читал святую книгу. Христофоров стоял  рядом  со
старухой и двумя солдатами. Вечность и тишина были тут. Вечность и тишина.
     Часы  на  колокольне  указывали   половину  шестого,  когда  он  вышел.
Никодимов  жил недалеко. Пройдя  несколько переулков,  Христофоров  оказался
перед  гигантским домом.  В вестибюле  с  колоннами,  как  в  дорогом отеле,
бродило  несколько швейцаров. Джентльмен в широком пальто сидел на диване  и
нетерпеливо постукивал ногами. Зеленовато-розовый рефлекс весны ложился чрез
зеркальные двери.
     Христофоров  бессмысленно,  отсутствуя,  сидел  в  лифте,  напоминавшем
каюту. С  ним  подымались  иностранного вида  обитатели  и  разбредались  по
бесчисленным коридорам дома -- океанского корабля.
     Никодимов, в расстегнутой тужурке, отворил сам.
     -- А,-- сказал он,-- очень рад.
     391


     Христофоров разделся  в  передней  и  вошел в  большую  комнату, полную
розового света.
     -- Значит, все-таки собрались,-- сказал Никодимов, ус- мехаясь.--  Сюда
пожалуйте, к столу. Хотите вина?
     Христофоров отказался. Хозяин налил себе стакан рейнвейна и выпил.
     --  В  этом  доме,--  сказал  он,--  живут иностранные  комми,  клубные
'игроки, актрисы, художники и такие личности, как я. Я занимаю студию. Здесь
раньше жил художник.
     Христофоров смотрел на него очень пристально, разглядывая белую рубашку
под тужуркой и ворот видневшейся тоненькой фуфайки.
     -- Чего  вы  на меня  так смотрите? -- вдруг  спросил Никодимов и опять
засмеялся.-- Изучаете? Христофоров смутился:
     -- Нет, ничего.
     -- Меня изучать, может быть, и интересно,--  сказал он,-- может быть --
нет. Зависит от точки зрения. Я  сегодня пью  с утра,  что,  впрочем,  делаю
нередко. Да, я вас звал...-- Он вдруг впал в задумчивость.-- Я ведь вас звал
для чего- то... Может быть, вы обидитесь. Но знаете --  ни для чего.  У меня
нет к вам никакого дела.
     Теперь улыбнулся Христофоров.
     -- Значит, почему-то все-таки вам хотелось меня видеть?
     -- Да, хотелось, хотелось.
     Он говорил рассеянно, будто это совсем не нужно было.
     -- Какой вы... странный человек,-- сказал Христофоров.
     --  А  что,--   спросил  Никодимов,   довольно  безразлично,--  выживет
Ретизанов?
     Христофоров ответил, что опасности нет.
     -- Все это необыкновенно глупо.-- задумчиво произнес Никодимов,-- как и
очень многое в моей жизни. Я бы не весьма пожалел, если б убил его, но и то,
и  другое  было  бы совершенно  ни  к  чему.  Бес-смы-сли-ца!  --  раздельно
выговорил он.
     Дверь  из  соседней  комнаты   отворилась;  оттуда  вышел,  в  шелковом
халатике, завитой, со слегка подкрашенными глазами юноша, бывший на дуэли.
     -- Дима,--  сказал  он,--  затопи ванну.  А  то я  до театра  не  успею
одеться.
     Никодимов заторопился и побежал в маленькую комнатку, рядом с прихожей.
     -- Постоянной  прислуги здесь нет,-- зевая, сказал  юноша.-- Приходится
самим  возиться. Ах, да,-- вдруг оживился он,--- как  страшно было  тогда! Я
думал, что Диму убьют. Но этот господин совершенно не умел стрелять.
     Потом  он заговорил  о балете,  осуждал Веру Сергеевну,  о  Ненароковой
отозвался кисло. Вспомнил, как занятно  было в Париже, два  года тому назад,
на русском сезоне.
     392


     --  Мы и теперь собираемся в Париж,  но  Дима должен вы- играть и взять
отпуск.  Или  там  без отпуска,  мне  все  равно.  Дима ленив.  Все  обещает
выиграть... и вечно мы без денег. Впрочем, вот взгляните, он мне подарил.
     Юноша показал на пальце перстень с тонкой и прозрачной камеей.
     --  Это голова Антиноя,--  сказал он.--  Император Адриан любил  одного
юношу, Антиноя. Во время прогулки по Нилу  тот утонул. А-а...  Император был
страшно огорчен и велел обожествить Антиноя. На его вилле... знаменитой, под
Римом,  было найдено множество  статуй  и бюстов...  а-а... юного бога.  Вам
нравится?
     Он снял перстень и поцеловал камею.
     -- Очень мило.
     И с  тем же ленивым и несколько покровительственным видом,  с сознанием
изящества, превосходства, поплелся брать ванну.
     Христофоров встал и подошел к окну. Еще более, чем от Ретизанова,  была
видна  отсюда  Москва,  облекавшаяся, в глубине улиц, в синеватый  сумрак  и
красневшая  в  закате  верхушками  домов. Купола  золотели.  Та же  пестрота
красного кирпича зеленых  садов,  острых  башен и  колоколен Кремля, дальних
труб на заводах.  Темнели Сокольники. За Кремлем виднелась равнина, уводящая
на  юг. уже туманившаяся, с далекой, освещенной церковью села  Коломенского.
Внизу, у памятника Пушкина, казавшегося крошечным, зажглись белые фонари.
     -- Все деньги,  деньги,-- бормотал сзади Никодимов.-- Париж.  Вот, если
банк хороший сорву...
     Христофоров обернулся.  Лицо Никодимова в  сумерках  приняло фиолетовый
оттенок.
     -- Что,-- спросил Христофоров,-- играть очень интересно?
     --  Да-а...--  протянул Никодимов.-- Играть...  Игра,  кроме  волнений,
хороша еще тем, что необыкновенно отрывает от обычной жизни.  Я играю всегда
в  полусне... особенно  когда уж поздно. Только карты, они  сменяются,  так,
этак, вами овладевает оцепенение...
     -- Я это понимаю,--- тихо ответил Христофоров.
     -- Понимаете! Вот бы уж не поверил. Ваша жизнь мало похожа на мою.
     Христофоров согласился.
     ----  Я,--  сказал  вдруг  Никодимов,--   то,   что  называется  темная
личность.--Он налил себе вина и выпил.
     -- Мне это нередко говорят. Например, тогда, на  маскараде. И -- правы.
Я  не отрекаюсь. Хоть  иногда это утомляет. Меня в корпусе еще мальчишки  не
любили. Звали: "Орлик  доносчик,  собачий извозчик". Я иногда плакал, иногда
их бил. Но кончил  хорошо, чуть не  первым. Был честолюбив.  Мечтал о славе,
читал о Наполеоне, итальянские походы знал наизусть. Поступил в Ни-
     393


     колаевскую Академию. Там  мне тоже устраивали  бойкот. Так, особняком и
держался.  Но  опять  кончил, тоже недурно.  Служил по  генеральному  штабу.
Знаете мою  специальность?  Вместо  полководца --  военный  шпион. Сначала в
Австрию командировки.  Я ходил  в  штатском,  зарисовывал  местности,  около
крепости. Потом получил назначение в Вену, в нашу военную миссию. Там жилось
весело. Я знал Ягича,  знаменитого предателя. Он  нам продал мобилизационные
планы.  Дороговато обошлось.  Но на случай  войны -- небесполезно. Это дело,
частью, через меня делалось. Ягича я обхаживал... Да, но  не совсем удалось,
не совсем удалось!
     Пока он  рассказывал о Ягиче, юноша плескался в ванне. Он вызвал к себе
Никодимова; долетали какие-то разговоры, опять слово  деньги, затем, снова в
халатике, он проследовал в свою комнату, одеваться.
     Христофоров  сидел  в  кресле,  спиной  к  окну,  в  смутных,  весенних
сумерках, и  думал о том, каких  только людей и  дел  нет на  свете.  Его не
возмущал  и  не  раздражал  Никодимов.  Он  замечал  даже  в  себе  странное
любопытство. Хотелось дальше слышать о его жизни.
     Никодимов извинился, что задерживается. И действительно, вернулся, лишь
проводив друга.
     -- Что же дальше было с Ягичем? -- спросил Христофоров. Никодимов сел и
помолчал.
     -- Ягича открыли, свои же,  австрийские офицеры. Однажды, поздно ночью,
они нас  арестовали  в одном... теплом месте. И  привезли в отель. Ему  дали
револьвер, отвели в соседнюю комнату и предложили  застрелиться. Был момент,
когда  они  собирались  разделаться  и  со  мной --  я был  в штатском,  как
настоящая  темная личность. Я тогда  чудом уцелел. Но вообще мне не повезло.
Наши тоже косо на меня взглянули.
     Он хрустнул пальцами.
     -- Стали подозревать, что  я же  и выдал Ягича. Знаете, эта игра всегда
двусмысленна...  Одним словом,  карьера моя  прогорела. Я все-таки служу, но
это  безнадежно. Вы понимаете, на имени моем -- пятно... вот что. Нет, вы не
из нашей компании,  вы из так  называемых праведников,--  прибавил  он вдруг
живо и резко.-- Не поймете.
     --  Я не знаю,-- тихо ответил Христофоров,--  из каких именно я. Но то,
что  вы  мне рассказали, все понятно. Можно ведь все  это понять  и...  ведя
другую жизнь.
     -- Хотели сказать: и не будучи прохвостом! -- Никодимов захохотал.
     -- Вы принимаете все очень болезненно,-- с грустью ответил Христофоров.
     Никодимов налил себе вина и выпил.
     --  Болезненно!  Вздор!  -- бормотал он.--  Ничего нет  хорошего. Разве
Юлий... Этого мальчика,-- сказал он, указывая на комнат-
     394


     ку юноши,-- зовут Юлием. Я подарил ему перстень с головой Антиноя.
     Через час он провожал  гостя. Довел его до лифта и простился. Уже входя
в  каюту,  Христофоров  заметил,  как содрогнулся  Никодимов  при виде  этой
машины.
     В десять Никодимов поехал в клуб.  Там он играл с ушастыми игроками,  с
седыми дамами  в наколках, с содержанками; еще пил, погружаясь  в  карточный
туман. Так было в этот вечер, и в следующий,  и  еще в следующий. Выигрыш не
приходил.  Антиной  кис.  Он  развлекал, все  же, Никодимова.  Но  тоска  не
унималась. Проходя  ночью  по  пустынным переулкам, Никодимов думал, что его
жизнь, с самой ранней  юности, была чем-то непоправимо испорчена, и  теперь,
чем далее,  тем труднее  ее  влачить. Пустые  дни, пустые  действия,  мелкие
выигрыши,  мелкие проигрыши  чередовались  утомительно. "Все  это вздор, все
гадость,-- думал он.-- Как скучно!"
     Приступы беспредметной,  леденящей тоски бывали столь остры, что  опять
вспоминал он о  Вене, туманном  утре, когда в закрытом автомобиле  везли  их
австрийские офицеры, о комнате отеля, где он ждал судьбы, о  глухом выстреле
за стеной. Может, было бы лучше...
     В одну из таких ночей, подойдя к подъезду своего дома, он думал об Анне
Дмитриевне,   и   усмехнулся.  "Добрые  души,  добрые  души,  спасительницы,
женщины". Он машинально вошел, машинально побрел к лифту. Зеленоватый сумрак
был в  вестибюле.  Уже подойдя к самой двери,  он  на мгновение остановился,
охнул.  Рядом,  улыбаясь,  сняв  кепи,  стоял  знакомый  швейцар из  Вены  и
приглашал войти. Никодимов бросился вперед. С порога, сразу  он  упал в яму,
глубиною  в  полроста.  Дверца  лифта  не была заперта. Он очень ушиб  ногу,
вскрикнул, попытался встать,  но было  темно и тесно. Сзади в ужасе закричал
кто-то.  Сверху,  плавно,  слегка погромыхивая,  спускался  лифт.  Никодимов
собрал все силы, вскочил, до груди высунулся из люка.
     Его отчаянный вопль не был уже криком человека.

     XVII

     Несколько  времени  после  того,  как  навестила  Христофорова,  Машура
провела очень замкнуто. Видеть никого не хотелось. Она сидела у себя наверху
и разыгрывала Баха, Генделя. На дворе шел снег, бродили куры, кучер запрягал
санки, а Машуре казалось, что со своей  сонатой lit.-- min'  она отделена от
всего мира тонкой, но надежной стенкой.

     До минор (итал.).

     Перед  маскарадом   заезжала  Анна  Дмитриевна  и  звала   ее.   Машура
отказалась. Наталья Григорьевна это одобрила. Машуру считала она безупречной
и  потому именно не сочувствовала выезду  на  фривольный бал художников. Она
советовала ей  лучше--читать Стендаля. Сама же, среди  многих своих домашних
дел, заканчивала реферат для Литературного Общества.
     Общество  собиралось  на  Спиридоновке,  в  доме  графини  Д. Оно  было
старинно и знаменито. Некогда читались там стихи юноши Пушкина; выступал Лев
Толстой и Тургенев.  В новое же время  -- обязательный этап жизни литератора
--  в некоторый вечер, в  низкой, темноватой  зале, среди белых  стариков  и
важных  дам,  приват-доцентов,  скромных  барышень,  студентов  --  прочесть
новейшее свое творение.
     Для Натальи  Григорьевны этот  экзамен прошел  давно. Но  к выступлению
отнеслась она серьезно, много  обдумывала и обрабатывала, не  желая  ударить
лицом в грязь пред почтенными слушателями.
     Туда  Машура  не  могла  не  поехать. Мать несколько волновалась.  Даже
румянец показался на старческих щеках:  в черном шелковом платье, с чудесной
камеей-брошью,  в  очках  и  седоватых  локонах,  Наталья  Григорьевна  была
внушительна. Как  только кучер подвез их и они вышли, сразу почувствовалось,
что  все прочно, по-настоящему, что  для  дел  Общества именно нужна Наталья
Григорьевна со своей  солидностью,  образованностью и  умеренными взглядами.
Это  не  выскочка.  Она  читала ровным,  несколько  монотонным  голосом,  но
культурно, то есть так. что в зале веяло серьезностью, едва ли переходящей в
скуку,  и  если переходящей, то лишь для очень молодых.  Люди же зрелые-- их
было большинство --  сидели в сознании,  что об истинно литературных вещах с
ними беседует истинно литературный человек.
     Машура тоже покорно слушала. Вернее, мамины слова входили в ее  душу  и
выходили  так же легко,  как выдыхается воздух. Глядя на свои  тонкие, очень
выхоленные руки, сложенные на коленях, Машура  почему-то подумала,  что мама
хорошо, все-таки, ее воспитала. В сущности, что дурного  в том, что она была
у Христофорова, а вот теперь она считает уж себя виновной, выдерживает некую
епитимью. Мать говорила о поэме "Цыгане", а Машуре стало вдруг так грустно и
жаль себя, что на глазах выступили слезы.
     Когда  Наталья  Григорьевна кончила, ей  аплодировали  не больше  и  не
меньше, чем  следовало. Седой  профессор, которого Ретизанов  назвал  дубом,
подошел и  поцеловал ручку. Наталья  Григорьевна  пригласила его  в среду на
блины. Покончив с текущими делами, члены Общества  стали разъезжаться так же
чинно, как и съезжались. Машура с матерью села в  санки  с высокой спинкой и
покатила по Поварской.
     Дома она обняла мать и сказала:
     -- Милая мама, ты очень хорошо читала.
     Наталья Григорьевна была смущенно довольна.
     Там у меня, сказала она, сняв очки  и  протирая  их,-- -было одно место
недостаточно отделанное.


     Машура засмеялась.
     -- Ах ты мой Анатоль Франс!
     Она обняла ее и засмеялась. Опять на глазах у нее блеснули слезы.
     -- Антон  у нас очень долго не был,-- сказала Наталья Григорьевна.--Что
такое? Эти вечные qui pro qui' между вами!  Вы, как культурные люди,  должны
бы уже это кончить.
     --  Мамочка,  не  говори! --  сказала  Машура, всхлипнув,  обняла  ее и
положила  голову на плечо.-- Я ничего сама не знаю, может быть, правда, я во
всем виновата.
     Но тут Наталья  Григорьевна  совсем  не  согласилась. В чем это  Машура
может быть  виновата? Нет, так нельзя. Если  уж  кто  виноват, то --  Антон.
Нельзя быть таким  самолюбивым и бешено  ревнивым. Человек культурный должен
верить близкому  существу, давать известный простор. У  нас не восток, чтобы
запирать женщин.
     И она решила, что завтра же позовет Антона, обязательно, на эти блины.
     -- Если он хочет,-- сказала Машура,-- может сам прийти.
     --  Оставь,  пожалуйста.  Это  все  -- нервы. И  на  другой  день,  как
предполагала, Наталья Григорьевна отправила к нему девушку Полю с запиской.
     Кроме истории,  социологии профессор любил и блины. Наталья Григорьевна
знала его давно, хорошо помнила, что блины должны быть со снетками. С утра в
среду человек  ходил  в  Охотный, и  к часу  на отдельных сковородках шипели
профессорские блины, с припеченными снетками.
     Профессор  приехал  немного  раньше  и,  слегка  разглаживая серебряную
шевелюру,  главную свою  славу,  сказал,  что в Англии  считается  приличным
опоздать на десять минут к обеду, но совершенно  невозможным  --  явиться за
десять минут до назначенного.
     -- Благодарю Бога, что я в Москве,-- добавил он тем тоном, что все-таки
все, что он делает,-- хорошо.-- В Англии меня сочли  бы  за обжору, которому
не терпится с блинами.
     Антон, напротив, поступил по-английски, хотя и не знал этого:
     явился,  когда  профессор запивал рюмкой хереса в граненой, хрустальной
рюмке  первую  серию  блинов.  Антон  покраснел.  Он  думал, что  опаздывать
неудобно, и невнятно извинился. За столом был  молчалив.  Иногда беспричинно
краснел и вздыхал.  Машоpa тоже держалась сдержанно. Выглядела она несколько
худее и бледнее обычного.
     Затем заговорили о литературе. Профессор назвал возможных кандидатов  в
Академию. Хвалил научность и обоснован-
     Недоразумение (лат.).
     397


     ность  реферата  в Литературном Обществе. Наталья Григорьевна говорила,
что  сейчас ее  интересуют те  малоизвестные  французские лирики XVII  века,
которых  можно  бы   считать  запоздалыми   учениками   Ронсара  и   которые
несправедливо  заглушены  ложноклассицизмом.  В  частности,  она  занимается
Теофилем де Вио. Профессор съел еще блинов и одобрил.
     После завтрака Машура позвала Антона наверх. Был  теплый,  полувесенний
день.  Навоз на дворе порыжел. В нем разбирались куры. С крыш капало. Легко,
приветливо светлел в Машуриной чистой комнате масленичный день.
     Она  довольно  долго играла Антону сонату Баха.  Он сидел в кресле, все
молча, не совсем для нее понятный. Кончив, она свернула ноты и сказала:
     -- Я  перед тобой во многом виновата. Если можешь, прости. Антон подпер
голову руками.
     --  Прощать здесь не за что. Кто же виноват, что я не загадочный герой,
а студент-математик, ничем  еще  не знаменитый... И никто  не  виноват, если
я... если у меня...
     Он взволновался, задохнулся и встал.
     -- Я не  могу  же тебя заставить,-- говорил он  через несколько  минут,
ломая крепкими  пальцами  какую-то коробочку,--  не могу же заставить любить
меня так, как хотел бы... И даже понимать меня, таким,  какой я есть. Ты же,
все-таки, меня всего не знаешь или не хочешь знать.
     Он опять горячился.
     -- Ты считаешь меня ничтожеством, я в твоих глазах влюбленный  студент,
которого приятно держать около себя...
     Машура подошла к нему, положила руки на плечи и поцеловала в лоб.
     --  Милый,-- сказала  она,--  я  не считаю  тебя  ничтожеством.  Ты это
знаешь.
     -- Да, но  все  это  не то, не так...-- Антон  опять  сел,  взял ее  за
руку.-- Тут дело не в прощении...
     Машура молчала и смотрела на него. Потом вдруг улыбнулась.
     --  У тебя страшно милый вихор,-- сказала она, взялась за кольцо  волос
на его лбу и навила на палец.-- Он у тебя всегда был, сколько  тебя помню. И
всегда придавал тебе серьезный, важный вид.
     Антон поднял голову.
     -- Может быть. я не умею причесываться...
     -- Нет, и не надо. Так гораздо лучше. Наши девчонки, гимназистки, очень
уважали тебя именно за голову. Ты так Сократом и назывался.
     Антон улыбнулся.
     -- Сократ был лысым, а ты говоришь, вихор...
     -- Это ничего не значит. Тебе и не надо быть лысым.
     Она подала ему зеркальце, он посмотрелся