с бриллиантовой  сережкой,  и
шепнул:
     -- Чужой, Александра Сергеевича.
     -- Милый!  -- закричала она.-- Аб-бажаю! Очар- ровательно, весь в меня.
Я такая же. Мы все шахер-махеры.
     От вина  голова Христофорова  затуманилась  -- приятным опьянением.  Он
теперь рад был, что встретил  Фанни, сытых израилей, и не отказывался, когда
Давид Лазаревич налил ему еще бокал.
     --  Хорошо, что ушел этот Никодимов,-- заболтала Фанни.-- Фу!  Не люблю
таких.  Что он из  себя изображает? Загадочную натуру? А по-моему --  просто
темная личность с  претензиями. Хоть и  дворянин, и  барин... И потом, он на
меня  тоску  нагоняет. Что  это такое? Нет,  я люблю,  чтобы  весело было, и
жизненно,  без  всяких вывертов.  Не понимаю тоже  и Анну -- что  она  в нем
нашла? Ах, бедная женщина. Слоняется тут. Выпьем за нее!
     На этот раз она не спрашивала Давида Лазаревича,  налила сама. За вином
разболтала  она многое о своей приятельнице, чего  не сказала  бы  в обычном
виде.
     Скоро  ее позвали -- как распорядительница, должна она была  устраивать
новый номер. Христофоров посидел немного и тоже поднялся.
     В сущности,  пора уж было уходить, вновь возвращаться в полупустую свою
комнату.  Для чего был  он  здесь?  Сердце  его опять сжалось.  Он  вспомнил
Ретизанова. Все-таки тот  встретил свою девушку в шальварах,-- которую носят
по залам  гении ветров. Машуры же вновь не было с  ним. В  сердце пустота  и
одиночество. Значит,  права  была  Лабунская,  шепнувшая свои  легкие слова.
Значит, надо уезжать.
     383


     Он потолкался еще среди масок, по залам, и  машинально  забрел в темный
закоулок у передней,  откуда лесенка шла наверх.  Он почему-то поднялся,-- и
попал в две  полутемные  антресоли.  В  первой  шептался  в  кресле Пьеро  с
черненькой  венецианкой.  Христофоров  прошел  мимо.  В  дальней  сел  он на
ситцевый  диванчик, вздохнул  и закурил.  Эту комнату  не готовили. Не  было
декорации, мебель обычная. В  углу, у иконы, лампадка. Окна выходили  в сад.
Смутная, синеватая мгла.
     Снизу слышался шум, танцы, доносилась музыка. Отсюда видны были деревья
в саду, полосы света из нижних окон да кусок неба. Христофоров сидел, курил,
смотрел на  это  небо,  на котором увидел голубую звезду Вегу.  Она  мерцала
нежно и таинственно. Среди веток можно было заметить, как  по  вековому пути
движется она, ведя за собой, как странница, светло-золотую Лиру. Голубоватый
свет ее  успокаивал. Чем дольше смотрел Христофоров, тем более ему казалось,
что  ее  таинственное  сияние  глубже  разливается  по  окружающему,   внося
гармонию.  Тот  же  голубоватый отблеск есть  и  в  глазах  Машуры, в  милой
Лабунской. Оцепенение, вроде сна, овладело им. Призрачней, нежней и туманнее
летела музыка. Легче и  нечеловечней казались маски. Очаровательней, ближе и
дальше, возможней и невозможнее невозможная любовь.

     XV

     В  это время внизу,  в  небольшой гостиной,  уже пустой, стоял  у  окна
Никодимов,  тупо смотрел  на  улицу.  Подошла  венецианская  куртизанка.  Он
обернулся.
     -- Дмитрий,-- сказала она.-- Почему ты здесь? Он пожал плечами.
     -- Где же мне быть?
     -- Для чего ты приехал на этот маскарад?
     -- Меня об этом спрашивали нынче,-- ответил он глухо.-- В передней...
     Куртизанка сжала пальцы.
     -- Для чего ты себя унижаешь?
     -- Этого я не умею тебе сказать.
     Она вдруг быстро взяла его руку и поцеловала.
     -- Иногда мне кажется, что все твое...  всю тоску, скверное, я могла бы
взять на себя.
     Никодимов перевел на нее темные и мутные глаза. Слабая улыбка появилась
на его улице.
     -- Женщина,-- сказал он и вздохнул.-- Особенный ваш род.
     -- И не стыжусь, что женщина. Я, милый мой, тоже  много видела стыда на
своем веку. Меня не удивишь.
     -- Ничего,-- пробормотал Никодимов.-- Ничего. Живу, как живу. Ничего не
надо. Никаких сентиментальностей.
     -- Уедем отсюда,-- вдруг сказала она.-- Я тебя увезу на край
     384


     света, будем жить у моря, солнца, путешествовать... Ты будешь свободен,
но... уедем!
     -- Фантасмагории!
     -- Поселимся в Венеции... Никодимов слегка вздрогнул.
     --  В  Вене я был очень близко к смерти,-- сказал он.-- Никогда тебе не
рассказывал. Во всяком случае, это сильное ощущение.
     Он вынул часы.
     -- Пять.
     Глаза его несколько прояснились, он подобрался и оглянулся.
     --  Поезжай домой. Пора.  Видишь, все  разъезжаются. А  у меня есть еще
дело. Я поссорился с одним человеком.
     Никодимов поцеловал  ей руку  с  внезапной,  но холодной вежливостью  и
вышел. Куртизанка постояла, села на диван и уткнулась лицом в его спинку.
     Никодимов же встретил в зале флорентийского юношу и подошел к нему.
     --   У  меня  сегодня  дуэль,--  сказал  он.--  Мы  заедем  домой,   ты
переоденешься,  выпьем кофе, и  в половине восьмого должны быть в Петровском
парке.
     Юноша попятился. Его  бархатные, беспокойно- распутные глаза  взглянули
испуганно.
     -- Дуэль? -- произнес он слабым голосом.-- Но тебя могут убить.
     -- Безразлично,-- тихо  и слегка  задыхаясь ответил Никодимов.-- А пока
ты -- мой... едем.
     Юноша пытался возражать.  Никодимов властно и нежно взял его  под руку,
повел к выходу.
     Маскарад  действительно кончался.  В  нюрнбергском  кабачке  орали  еще
пьяницы.  Фанни, в  передней,  накидывала  свой  палантин.  Давид  Лазаревич
подавал ей ботики.  По углам гнездились еще пары, не желавшие  расставаться.
Варили последний кофе -- для пьяниц  и тех неврастеников, которые  не  могут
вернуться   домой   раньше   дня.  Последними   досиживают  они,  небольшими
компаниями,  среди  синего   утра,  разбросанных   окурков,  облитых   вином
скатертей,  зашарканных паркетов -- всегдашней мишуры  и убожества финальных
часов.
     --  Где  вы? Куда  вы  пропали?  --  кричал  Ретизанов,  поймав наконец
Христофорова.- - Черт знает, вы сидите  здесь... понятия не  имеете... А это
ужас... Нет, это черт знает что! Такой негодяй...
     Путаясь, волнуясь и крича, он объяснил, что полчаса назад Никодимов, ни
с того ни с сего, грубо оскорбил Лабунскую.
     -- Нет, вы  понимаете, это хам, которого раз  навсегда надо проучить. Я
ему это и сказал. И ударил бы, если бы не помешали. Но теперь -- дуэль. Дело
решенное. Нет, это давно надо было сделать.
     Христофоров был поражен.
     385


     -- Как... дуэль? -- переспросил он.
     _ Сегодня же, утром, в Петровском парке.  Он привезет оружие...  Да что
вы так удивились? Это  давно надо было  сделать,  я давно собирался от  него
избавиться. Ничего не значит, что вызов  без секундантов...  Все  равно,  вы
должны присутствовать.
     -- Я, секундантом?
     -- Что? Вы не хотите? Нет, это уж дудки-с!
     Христофоров совсем потерялся. Что угодно мог он предположить, только не
это.  Участвовать  в  дуэли!  Но  ведь  это  бесконечно дико.  Запинаясь, он
старался объяснить, что никакой дуэли быть не должно, что это нелепая ссора,
и, быть может, Никодимов просто нетрезв...
     --  Как? --  закричал  Ретизанов.--  Оскорбить Елизавету  Андреевну  --
нелепая ссора? Вы не понимаете, что  уж  давно он к этому подъезжает, потому
что он темный человек, и его бесит любовь, подобная моей. Нелепая ссора! Это
должно было произойти, не сегодня, так завтра. Нет, уступить ему... дудки!
     Христофоров  понял,  что  теперь остановить  его уже нельзя.  Они сошли
вниз, в нюрнбергский кабачок. Неврастеники дохлестывали вино.  Трое пьяных в
углу громко рассуждали, что хорошо бы предпринять кругосветное путешествие.
     Ретизанов  занял столик, заказал кофе и коньяку. Христофоров молчал. Он
чувствовал себя странно. Ему казалось -- то необычайное, что вторглось в его
жизнь этой зимой и привело, во фраке и маске, в этот кабачок,-- владеет им и
мчит  дальше, по неизвестной ему дороге, навстречу необычным чувствам. Опять
ему вспомнилось, как стоял он летом, на утренней  заре, на балконе  квартиры
Ретизанова, над спящей  Москвой, и ощущал великий  жизненный ноток,  несущий
его. "Да, может быть, и прав Ретизанов,-- думал он.-- Может быть, и  правда,
еще  тогда,  в  ту  шумную  ночь  зарождались  события, которым лишь  теперь
надлежит вскрыться".
     Ретизанов между  тем пил кофе, вливая в него  коньяк. Он  молчал, потом
стал  улыбаться  и  полузакрыл  глаза  рукой.  Походило   на  то,  будто  он
погружается в транс.
     --  Куба, Ямайка, Гаити и Порторико! -- кричал пьяный путешественник.--
Иначе не могу, поймите меня, я же не могу... Милые мои, хорошие мои, ну куда
же  я поеду? -- Он хлопнул кулаком по  столу, вновь заорал: -- Куба, Ямайка,
Гаити, Порторико! И никаких шариков.
     Ретизанов отнял от лица руки. На глазах его были слезы.
     --  Гении  ответили,--  тихо  сказал  он,--  что  я  не  должен  никому
позволять... даже если бы пришлось умереть.  Я должен отразить натиск темных
сил. А если  Никодимов этот --  вовсе не  Никодимов, а кто-то другой,  более
страшный, в его обличье...
     Ретизанов  говорил  все  медленнее  и  тише. Глаза  его  горели.  Сухая
нервность была в руках. Христофорову ясно стало казаться,  что он не в себе.
На мгновение остро его кольнуло -- ведь это
     386


     полубезумный, его надо бы везти домой  и в  санаторий. Но  тотчас же он
понял, что сделать этого нельзя. Значит, надо повиноваться.
     В начале  восьмого  они  оделись  и вышли. Начинало светать  _  хмурым,
неясно-свинцовым рассветом.  На  бульваре, в  деревьях,  шумел ветер. Фонари
гасли.  Побежали  трамваи, над  ними вспыхивала зеленая искра.  На Страстной
площади было пустынно.  Дремал лихач на паре  голубков. Лампадка краснела  у
входа  в  монастырь,  открылась  свечная  лавочка.  На  колокольне  медленно
звонили.
     Ретизанов подошел к лихачу и негромко сказал:
     -- В Петровский парк.
     ---- Пожа-луйте!
     Лихач вскочил и бросился снимать с озябших лошадей попоны.
     Через  минуту  они  катили по  Тверской, по прямой, классической  улице
кутежей, загородных ресторанов. Иногда навстречу попадались тройки -- кутилы
шумели, хохотали и в  облаке  снега уносились. Проревел автомобиль. Лежавший
на  дне  веселый  человек приветствовал  встречных, выкидывая  ноги  кверху.
Прокатили под Триумфальной аркой, где тяжело летели бронзовые кони  по- бед.
Светящиеся часы на вокзале показывали без двадцати восемь.
     Христофоров  находился в  странном,  полуотсутствующем состоянии. Он не
особенно  хорошо понимал, куда и зачем едут. Как будто изменились декорации,
но все продолжается его  мечтательное созерцание в  мансарде -- теперь летят
навстречу арки, дома, сады -- с той же фантастической  бесцельностью. И лишь
подо всем. глубоко и жалобно,  стонет  что-то в сердце. Ретизанов молчал. Он
был  задумчив и сдержан, как человек, делающий важное, очень серьезное дело.
Он указал кучеру, где надо свернуть, за Яром, по какой аллее проехать. Потом
остановил его. Они вылезли. Лихач шагом  должен был возвращаться в указанное
место.
     --  Вот сюда,-- покойно  сказал Христофорову  Ретизанов и повел  узкой,
слегка  протоптанной тропинкой  на средину поляны.  Там  росли  три огромных
пихты;  под ними  -- скамейка.  Место было  пустынное. Налетел  ветер, курил
снежком. Тяжело  пронеслась,  ныряя, ворона.  Виднелись забитые и занесенные
снегом дачи.  Что-то очень  суровое и  скорбное  было в этом  утре, синеющем
снеге, мертвых дачах.
     Ждать  пришлось  недолго.  С противоположной стороны  поляны, шагая  по
цельному снегу,  приближалась  высокая  фигура  Никодимова,  в  николаевской
шинели,  которую  приходилось подбирать.  За  ним шел военный врач и юноша в
пальто со скунсовым воротником, торчавшим веером.
     --  Вот они где,  -- сказал  круглолицый  доктор, настоящий  москвич,--
будто  отлично был знаком с сидевшими.-- Привет  на сто лет! Ну и пустяковое
же дело затеяли, господа!
     13' 387


     Христофорову стало очень холодно.  Никодимов  положил на  скамейку  два
браунинга и обоймы.
     -- Право,--  сказал  врач,  потирая руки, улыбаясь и слегка пристукивая
озябшими ногами.---  Бросьте  вы эти, простите  меня,  глупости.  Что такое,
порядочные люди будут друг в друга из револьверов шпарить!
     Ретизанов вдруг взволновался.
     -- Нет, нет!--закричал он.--Пожалуйста, доктор. Это не шутки.
     Христофоров  тоже  попытался вмешаться.  Но ничего  не вышло. Никодимов
только  покачал головой. Пришлось отмеривать дистанцию.  Ни Христофоров,  ни
юноша не умели заряжать.
     ---- Эх, светики, ясные соколы,  -- сказал доктор и  взял обоймы.-- Еще
называетесь секундантами!
     Когда противники взяли оружие, Никодимов вдруг сказал:
     -- Впрочем, если господин Ретизанов извинится, я готов прекратить.
     Ретизанов вспыхнул:
     -- Извиниться! Нет, это уж черт знает что!
     И   пошел   на  свое   место.  Христофорову  ясно   представилось,  что
действительно это  маньяк, и  если гении сказали ему, что нужно драться,  он
драться будет. Никодимов снял шинель, стоял высокий, худой, очень бледный, в
лакированных сапогах и белых погонах. Он повернулся боком, чтобы меньше была
цель. Ретизанов поднял браунинг весьма  неуверенно, как вещь.  совсем незна-
комую. Долго водил дулом. Наконец, выстрелил.
     Христофоров стоял,  прислонившись  к  пихте. Он  видел,  как вдали,  по
замерзшему пруду шел мальчик, видимо ученик, с раннем за плечами. Заметал по
поляне снежок. Щипало  уши. 1-1 казалось,  так все необыкновенно тихо. будто
нет ни жизни,  ни Москвы,  а  только этот КУСОК  снега с  деревьями,  идущий
мальчик, серый день,
     Раздался  второй  выстрел.  Христофоров, не видя и  ничего не  понимая,
пошел вперед. Он заметил, что Ретизанов качнулся, что веселый доктор побежал
к нему, схватил под мышки.
     -- Вот... здесь,-- говорил Ретизанов, держа рукой около ключицы. Он был
очень бледен.
     -- Эх, батенька,- сказал доктор подошедшему Никодимову.
     --  Я  предлагал бросить,-- сухим,  срывающимся  голосом  ответил  тот.
Фуражка его слетела. Ветер трепал завитки прямого пробора. На темных волосах
белело несколько снежинок.
     Ретизанов  очень  ослаб. На скамейке,  под  пихтой,  ему сделали первую
перевязку. Юноша побежал за лошадьми.
     Через  четверть  часа,  на  тех же самых голубках,  что везли  их сюда,
Христофоров   с   доктором  мчались  к  Триумфальным   воротам,  поддерживая
Ретизанова.  Было  совсем  светло.  Артиллерийские  офицеры ехали в бригаду.
Пришел поезд -- с вокзала тянулись извозчики с седоками и кладью. Тверская и
Москва имели будничный обычный вид.  И  Христофорову казалось, что лишь они,
скакавшие к  Страстной  площади, везя  подстреленного человека, представляют
обрывок этой печальной, шумной и сумбурной ночи.
     Проезжая мимо Страстного, он снял шапку и перекрестился.

     XVI

     Дни, что следовали за дуэлью, были тяжелы  для Христофорова. Ретизанов,
с  простреленной  ключицей,  лежал  у  себя  на квартире.  Ему  взяли сестру
милосердия,  но  Христофоров бывал у него постоянно, и его  угнетало, что  в
этой бессмыслице, так дорого обошедшейся  Ретизанову, принимал участие и он,
христианин  и  враг  всякого  убийства.  "Это, должно  быть,  все-таки  было
наваждение",-- думал он с тоскою. Только туманом и  мог он объяснить, как не
вмешался, как не уклонился, наконец, если не мог помешать.
     Ретизанова  многие  навещали и жалели -- в том  числе Анна  Дмитриевна.
Чаще других заезжала Лабунская. Она была мила, внимательна, завезла даже раз
цветы. Но Христофорову, глядя на нее, все  больше казалось, взволноваться до
конца,  страдать,  терзаться---  не ее  область. Чистая,  легкая  и изящная,
проходила она в жизни облаком, созданным для весны, для неба.
     --  Недавно,-- сказала она раз Христофорову, уходя,-- я познакомилась с
одним англичанином. Ужасно трудно понимать  по-английски! С одной стороны --
он страшно великолепен --  автомобили, шикарные апартаменты... С  другой  --
очень прост и скромен.  Вот он и предлагает мне  на весну ехать в Париж, а в
июне,  чтобы я  а  Лондоне выступала. А  потом,  говорит,  будем  по  Европе
кочевать... ну, с танцами,  с выступлениями. Мне и Москву  жаль  бросать,  я
московская, тут  родилась,  у меня здесь  приятели - и  заманчиво. Все-таки,
пожалуй, потанцевать в Европе? А? Как по-вашему?
     Христофоров улыбнулся.
     -- Потанцевать,- ответил он тихо.-- Потанцевать, людей посмотреть, себя
показать.
     Она засмеялась и пошла к двери.
     ---- Вот вы какой, как будто бы и этакий... а одобряете  легкомысленные
штуки.
     --  Но  не  говорите  пока  об  этом  Александру  Сергеевичу,--  сказал
Христофоров.
     Она  взглянула на  его  лицо,  на глаза, ставшие серьезными, вздохнула,
махнула муфтой.
     -- Не скажу.
     Ее  посещения  вообще  волновали Ретизанова.  Он  принимался  говорить,
спорить,  доказывать.  Поднималась температура. А это было  для  него  очень
многое.
     Раз Христофоров, подойдя на звонок к телефону, услышал
     389


     голос  Никодимова.  Тот  спрашивал  о  здоровье  раненого.  Христофоров
ответил.
     Узнав, кто с ним говорит, Никодимов несколько оживился.
     --  Если  вы свободны,--  сказал он,-- то зайдите  как- нибудь ко  мне,
днем.   Если,   конечно,--  прибавил  он   холодней,--  к  тому  нет  особых
препятствий. Я хочу вас видеть.
     Христофорову  показалось  это несколько странным. Но  он  ответил,  что
зайдет. Ретизанову он сказал лишь, что противник осведомился о здоровье.
     --  Ха! -- засмеялся Ретизанов.--  Сначала убьют, а  потом справляются,
хорошо ли убили. Помолчав, он прибавил:
     --  Но  Никодимов меня  ранил,  это  естественно.  А  насчет  Елизаветы
Андреевны,--он опять раздражился,--это гадость, гадость!
     Дня через два, в пятом часу, Христофоров  спускался  по лестнице, чтобы
идти к Никодимову. Был конец февраля. Светило  солнце, с крыш капало. В окне
синел кусок неба. Бледное облачко пролетало в нем.
     На  одном марше  лестницы, быстро сходя  вниз, он чуть не столкнулся  с
Машурой. Она шла вверх, медленно, опустив голову. Увидев его, остановилась.
     Они поздоровались.
     -- Вы к Александру Сергеевичу? -- спросил Христофоров.
     -- Да.
     Машура   слегка   побледнела,   но  лицо  ее,   как  обычно  худенькое,
остроугольное,  имело  печать  спокойствия.  Лишь в  огромных  глазах  слабо
трепетало что-то.
     -- Это хорошо,-- сказал Христофоров  сдавленным голосом,-- что вы идете
к нему. Он будет очень рад. Машура поклонилась и тронулась дальше.
     -- Скажите,--  спросила она, сделав несколько шагов,--  правда, что  он
стрелялся из-за Лабунской?
     Она слегка  сдвинула брови.  Что-то сдержанно-горькое показалось  ему в
этом лице.
     --- Правда...
     Христофоров замялся и вдруг сказал:
     -- Вы не были ведь... там? На маскараде? Машура несколько удивилась.
     -- Почему вы думаете? Нет, не была.
     Христофоров  хотел еще что-то сказать. Но  промолчал. Машура вздохнула,
медленно  стала  подыматься. Он  так  же медленно спускался,  всем существом
ощущая, как растет  между  ними  высота.  Сойдя  в  вестибюль,  почувствовал
усталость. Швейцара не было. Он сел на его стул, у стены,  и закрыл глаза. В
голове   шумело.  Куда-то   выше,  все  выше  всходила  сейчас  Машура,  как
кульминирующая  звезда,   удаляясь  в  неведомые  и  холодные  пространства.
Хлопнула наверху дверь. -- замолкли ее шаги. Вошел кто-то
     390


     снизу,   с   парадного.   Христофоров   встал,   вышел  и   двинулся  к
Пречистенскому бульвару.
     Там шагал он по правому, высокому проезду, где  важны тихие дома, греет
солнце, золотеет купол маленькой церкви, Ржевской Б. Матери.
     Над Гагаринскими,  Сивцевыми,  Арбатами  дымно  сияло  золотистое,  уже
весеннее небо Москвы с розоватыми тучками. Начинался один  из  романтических
закатов Арбата. Христофоров вспомнил  -- еще гимназистом  ходил  он  тут,  и
такие  же были эти закаты, так же томилось его  серд