Тайное горе".

     VII

     Антон отлично  понимал,  что  во  всем был виноват--там,  в  монастыре.
Действительно, что  сделала против него  Машура? Из-за чего он резко и грубо
ушел,  явился  домой  один,  с  несчастьем  и  бешенством  на  сердце?   Как
растолковать все это  Наталье Григорьевне, "проклятому здравому  смыслу"?  В
его поведении не было здравого смысла. Но, считая себя виновным, он находил,
что также он и прав. Ибо в Машуре, за ее действиями и словами, ощущал нечто,
дававшее ему право на беспорядки.
     Он молчал,  не уезжал в эти  дни  в  город, был  мрачен и  ходил  один.
Минутами  остро ненавидел  себя.  Видя в зеркале  сутулую фигуру  с  большой
головой,  вихрастыми  волосами  и  сумрачным  взглядом  небольших  глаз,  он
мгновенно убеждался, что такого полюбить  нельзя. Впрочем, тут же вспоминал,
что многие великие люди  были  даже  безобразны, например Сократ. Во  всяком
случае, приятность,  симпатичность -- а это наиболее ценится -- есть признак
малой и  не страстной души. Да, но многие в  его годы...  Абель  в  двадцать
шесть  лет  открыл  ряды, обессмертившие  его  имя, хотя  и умер  молодым  и
непризнанным.  В этом Антон находил некоторое острое  удовлетворение:  он, с
его  неказистым   видом,  он,   похожий   на   застенчивого  и  вспыльчивого
гимназиста,--   более  всего   подходит   для   роли  недооцененного  героя,
преждевременно гибнущего. "И ладно,--  говорил он себе, в горьком упоении,--
превосходно. Пусть так и будет".
     Но долго выдержать позу не мог. Иногда Машура действовала
     345


     на него ошеломляюще. Звук голоса, какой-нибудь завиток темных волос над
ухом  вызывали мучительную нежность. Раз она  довольно  долго  держалась  за
перила  террасы; потом  ушла.  Он  встал с качалки, подошел, приложил лоб  к
теплому еще дереву; на глазах появились слезы. Вошла Наталья Григорьевна. Он
быстро отвернулся, все же она  заметила, как он взволнован. Это лишь усилило
ее беспокойство.
     Наталья Григорьевна вообще замечала, что между ними неладно. Спрашивала
и Машуру, почему он в такой, как она выражалась, депрессии. Но Машура ничего
ей не объяснила. Она сама чувствовала  себя неважно.  Что-то очень смутное и
неясное было у нее на душе. Нечто ее беспокоило.
     Приезжал  на несколько  часов  Христофоров,  за вещами.  Он  был  тих и
молчалив.  Обедали  довольно  сумрачно.  Когда  случайно  разговор  коснулся
Анатоля Франса, Антон сказал, обращаясь к Наталье Григорьевне:
     -- Ваш Анатоль Франс просто  французский разговорщик. От него волосы на
голове не шевелятся.
     Наталья Григорьевна  возразила, что кроме  волос на голове --  есть еще
стиль,  изящество  и философия;  ирония  и  доброта;  есть,  наконец,  гений
многовековой латинской культуры.
     Но Антон не возражал, и разговор вообще не поддержался. Верно, все были
заняты другим.
     Вечером, когда  Христофоров уехал, у Машуры с Антоном было  объяснение.
Оно не выяснило ничего.  Антон волновался, почти грубил. Машура расплакалась
и  убежала в  свою комнату. Ночью оба не  спали. А наутро он уехал,  оставив
записку, что так больше жить не может. Он отправляется до осени на урок.
     Машура  прочла, разорвала бумажку и решила, что пусть будет, как будет.
Отныне просто одна  она станет  заниматься жизнью, маленькими своими делами,
ни о  ком  не думая.  И  правда, этот последний месяц провела  в деревне,  в
одиночестве -- полторы  недели  даже  совсем  одна  --  Наталья  Григорьевна
уезжала  в  Петербург. Это  время осталось  в  ее памяти, как полоска  жизни
чистой,  покойной  и  немного  грустной.  Можно  было  гулять  одной  ясными
августовскими вечерами, когда овес смутно белеет и шуршит в сумерках, полынь
горкнет на межах,  и красноватый диск встает на лиловом горизонте. Казалось,
что она свободна от всего и всех. Можно было мечтать об одинокой жизни среди
полей, под звездами.
     Но  вернулась  Наталья Григорьевна, все  стало  на свои  места. И,  как
полагалось, в  первых числах сентября водворились  уже Вернадские на  зимние
квартиры, совершая непрестанный круговорот, называющийся бытием.
     Как всегда, Машура возвращалась  к старому пепелищу освеженная,  как бы
ободренная. Предстояла зима, полная  нового: впечатлений, занятий,  выездов,
книг. Жизнь осенью, в Москве, бывает иногда хороша.
     346


     И Машура  с живостью и возбуждением  устраивалась на  Поварской. К  ней
наверх вела узенькая лестница. Небольшая первая комната -- как  бы приемная;
во второй,  большой,  разделенной  пополам портьерой, вдоль которой  длинный
диван,  жила  Машура. Окна смотрят  на юг. Солнце чисто и приветливо сияет в
безукоризненном паркете, отсвечивает в ризах икон  в  киоте, золотит клавиши
пианино;  освещает на стене итальянский примитив -- старинную копию; блестит
в ручках качалки с накинутым вышиванием, в книжках,  фотографиях, тетрадках,
где можно встретить стихи Блока и портрет  Бальмонта, во  всех тех маленьких
пустяках, что составляют обстановку и уют московской барышни из образованной
семьи.
     Жизнь ее приняла предустановленное течение: ходила Машура на курсы, где
слушала  философию,  историю и  литературу; взяла абонемент  на Кусевицкого;
бывала у знакомых,  и у себя дома принимала; в этом году то еще явилось, что
Машура  вошла в  общество "Белый  Голубь".  Оно состояло  сплошь из девушек.
Собирались для чтения  книг, рефератов  и  бесед,  направленных к  духовному
саморазвитию. Занимались религией. Искали смысла жизни. Рассуждали о поэзии,
искусстве.  Устраивали  музыкальные  вечера.  Среди  барышень  была  молодая
актриса, две музыкантши, художницы. Там встретилась Машура с Лабунской.
     Лабунская  очень  ей  понравилась  -- красотой,  изяществом  и  простой
вольностью движений.
     Приятны  были  улыбка,  смех,  несколько  тягучий,  широкий   и  мягкий
московский выговор.  Скоро выяснилось,  что у них есть  общие знакомые--Анна
Дмитриевна. Лабунская сказала, что знает, как они были в монастыре.
     -- Ах,-- прибавила она  живо,-- да вы,  пожалуй, знаете и Христофорова.
Ну, такой  голубоглазый  дядя,  не  то  поэт,  не  то  отшельник. Впрочем,--
прибавила она со смехом,-- мы с ним познакомились на бегах.
     Машура слегка покраснела.
     -- Да, Алексея Петровича я знаю...
     Лабунская  сказала,  что   скоро   у   них  в   студии   будет   вечер,
немногочисленный,  "но,  может  быть, и ничего  себе". Там  и она выступает.
Машуру она приглашала.
     --  Будут  некоторые  пресмешные,-- прибавила она.-- В  общем,  ничего.
Приходите.
     Машура  поблагодарила.  И   предложение  приняла.  В  условленный  день
Лабунская  звонила к ней.  Наталья Григорьевна не  была безразлична  к тому,
куда Машура ходит; но считала ее вполне благоразумной и не возражала.
     Часов  в  десять вечера  Машура подходила к большому  красному дому,  в
затейливом стиле, на площади Христа Спасителя. Луна стояла невысоко. Белел в
зеленой мгле Кремль; тянулась золотая цепь огней вдоль Москва-реки.
     Машура поднялась на лифте, отворила дверь в какой-то ко-

     347


     ридор и в  конце  его  поднялась по  лесенке в  следующий этаж. Вся эта
область населялась  одинокими художниками; жили тут три  актрисы и  француз.
Лесенка вывела ее в  большую студию,  под самой крышей. Угол  отводился  для
раздевания. Главная же  комната, вся в свету, разделена  суконной  занавесью
пополам.  Машура  скромно  стала   к   стенке  и  осматривалась.  Обстановка
показалась  непривычной: висели плакаты, замысловатые картины;  по стенам --
нечто вроде нар, на которых можно сидеть  и  лежать. Вместо  рампы -- грядка
свежих гиацинтов.
     -- А-а,-- сказал Ретизанов, улыбаясь.-- Вам  нравятся вот эти гиацинты?
Это я все...
     Ретизанов  был  очень  наряден,  в  хорошем  смокинге,  безукоризненной
манишке, лакированных ботинках. На бледном лице с седоватой бородкой и усами
синели глаза.
     -- Вы знаете, я  люблю цветы... Я не понимаю, как можно не любить...  А
вы как смотрите? Тем более,  когда танцует Елизавета Андреевна... Потому что
она ведь одна музыка и ритм, чистейшее проявление музыки и ритма...
     Он  заволновался и стал  доказывать, что Лабунскую надо смотреть именно
среди цветов.  Машура  не  возражала. Она даже была  согласна; но Ретизанов,
усадив ее в угол, громил  каких-то  воображаемых  своих противников и  мешал
даже рассмотреть присутствующих. Забежала Лабунская,  уже  в длинной светлой
тунике, поцеловала Машуру, улыбнулась и ускользнула.
     За минуту до начала, когда дамы, художники, меценаты, курсистки, поэты,
молодые  актрисы  усаживались,  кто  на  нарах,  кто  на  табуретках,  шурша
платьями, благоухая, смеясь,-- к  Машуре подошел Христофоров в обычном своем
сюртучке.  Она взглянула на него сбоку, сдержанно,  и протянула холодноватую
руку.
     Заиграла  невидимая  музыка,  свет  погас,  и  зеленоватые  сукна   над
гиацинтами   медленно  раздвинулись.  Первый  номер  была   пастораль,  дуэт
босоножек.  Одна  изображала  влюбленного пастушка,  наигрывала, танцуя,  на
флейте, нежно кружила  над отдыхавшей пастушкой;  та просыпалась, начинались
объяснения, стыдливости и томленье, и в  финале торжествующая любовь.  Затем
шел танец гномов, при красном свете. Лабунская выступала в Орфее и Эвридике.
Была она легка,  нежна и бесконечно  трогательна.  Казалось странным,  зачем
нужна она там, в подземном царстве; н одновременно -- да, может быть, и есть
своя правда, и высшая печаль в этом.
     -- Я говорил вам,--шептал сзади Ретизанов,--что она  божественна. А еще
Никодимов болтает... Нет, это уж черт знает что...
     В антракте он побежал к  Лабунской. Машура  и Христофоров прогуливались
среди полузнакомой толпы. Опять сиял свет, блестели бриллианты дам.
     -- Я  вас  не видел  почти месяц,-- говорил  Христофоров.-- Уже сколько
дней...
     348


     Машура  взглянула  на него. Его  глаза были  слегка  влажны,  блестели;
казалось,  был  он  очень  оживлен,  каким-то  хорошим  воодушевлением.  Она
улыбнулась.
     -- Вы весело живете, Алексей Петрович?..
     -- Как вам сказать,-- он слегка расширил зрачки,-- и грустно, и весело.
     Когда опять погас свет и раздвигался занавес, Машура сказала шепотом:
     -- Все-таки в том, как вы уехали от нас, было что-то мне неприятное...
     Христофоров  ничего  не   ответил,  смотрел  на   нее  долго  ласковым,
смущенно-взволнованным взором. На сцене полунагие  девушки изображали охоту:
то они быстро неслись, как бы догоняя, то припадали на одно колено и  метали
дротик, кружились в конце концов, опять танцевали друг с другом и поодиночке
-- быть может, с воображаемым зверем.
     Христофоров  вынул блокнот, оторвал бумажку, написал несколько  слов  и
передал Машуре. В неясном свете  рампы, близко поднеся к глазам  написанное,
она  прочла:  "Простите, ради  Бога.  Если  дурно  сделал,  то  ненамеренно.
Простите".
     Худые щеки Машуры  слегка  заалели.  Взяв  карандашик, она ответила: "Я
нисколько не сержусь на вас, милый (и загадочный) Алексей Петрович".
     Христофоров взял и шепотом спросил:
     -- Почему загадочный?
     Машура мотнула головой и по-детски, но убежденно ответила:
     -- Да уж потому.
     Когда вечер кончился, Ретизанов  сказал им,  чтобы не уходили со всеми.
Лабунская просила идти вместе.
     -- А  Никодимов  хорош гусь, а? --  вдруг спросил он.-- Сейчас  записку
прислал -- дайте взаймы тысячу рублей. Как это  вам нравится? Тысячу рублей!
-- Ретизанов  вскипел.-- Что я, банкир ему,  что ли?!  Мало Анну  Дмитриевну
обирать, так и меня... нет-с. уж дудки...
     В студии стали гасить свет. Лишь сцена освещалась -- оттуда слабо пахло
гиацинтами. Христофоров  с Машурой  отошли  к нише,  разрисованной  углем  и
пастелью.  Был  изображен винный  погреб,  бочки,  пьяницы  за  столом. Окно
выходило на Москва-реку.
     ----  Вот  и Кремль в  лунном свете,-- сказал Христофоров,-- в нем есть
что-то сладостное, почти пьянящее.
     -- Вам Лабунская нравится? -- спросила Машура.
     -- Да,-- ответил он просто.-- Очень. Машура засмеялась.
     --  Мне  кажется,  что  вам  нравится Кремль, и  лунный свет, и я, ваша
голубая Вега, и Лабунская, так что и не разберешь...
     -- Мне  действительно,-- тихо сказал он,--  многое  в жизни  нравится и
очаровывает, но по-разному...
     349


     Подошла Лабунская, подхватила  их и повела. Ретизанов ждал, уже одетый.
Он был в большой мягкой шляпе, в пальто с поднятым воротником.
     -- А я очень  рада,-- говорила Лабунская, прыгая вниз по лестнице через
несколько ступеней,-- что вся эта  катавасия  кончилась. Ну, как наши девицы
плясали?  Не  очень  позорно?  Мы  ведь  неважно  танцуем.  Так,  тюти-фрюти
какие-то.
     -- Все плохи, кроме вас! --сказал Ретизанов и захохотал.-- Позвольте, я
приготовил вам еще букет на дорогу! Тут, у швейцара.
     -- Ну, дай вам Бог здоровья!
     Лабунская шла по тротуару, помахивая букетом и смеясь.
     -- Значит,--  говорила  она,-- все-таки хорошо,  что был  этот вечер. Я
получила  букет,  меня ведут  в  Прагу  ужинать,  луна  светит... вообще все
чудесно.
     "Беззаботная!"  --  вспомнил  Христофоров  имя лошади,  на  которую она
выиграла. И улыбнулся.
     На  Пречистенском  бульваре  было  пустынно;  тени  дерев переплетались
голубоватой сеткой; изредка пролетал автомобиль;
     извозчик тащился,  помахивая концом вожжи. Лабунская бегала  по боковым
дорожкам,  танцевала,   бросала  листьями  в  лицо  Ретизанову.  Христофоров
смеялся. Он пробовал ее обогнать, но неудачно.
     Ретизанов звал всех ужинать,-- Машура отказалась.  У па- мятника Гоголю
она села  с Христофоровым  на скамейку и  сказала, что  дальше не  двинется:
очень ночь хороша.
     -- Если соскучитесь,-- крикнул Ретизанов, уходя,-- приходите в Прагу. Я
и вас накормлю.
     Но они не  соскучились.  Христофоров снял шляпу, курил  и  внимательно,
нежно смотрел на Машуру.
     --  Почему  вы  написали:  загадочный?  Машура  улыбнулась,  но  теперь
серьезней.
     -- Да, ведь и верно-- вы загадочный.
     -- Я уж, право, не знаю. Машура несколько оживилась.
     --  Ну,  например...  вы,  по-моему,  очень чистый,  и  не  такой,  как
другие... да,  очень  чистый человек. И в то же  время, если бы вы были мой,
близкий мне, я бы постоянно мучилась... ревновала.
     -- Почему?
     -- Я,  положим, знаю,-- продолжала она  горячо,-- что если  Антон  меня
любит, то любит именно меня, и для  него весь мир закрыт, это, может быть, и
проще,  но... Да,  у вас  какие-то  свои мысли, и я ничего не  знаю. Я о вас
ничего не знаю, и уверена -- никогда не узнаю. Наверно, и не надо мне знать,
но  вот  именно есть  в  вас  что-то свое,  в  глубине,  чего  вы  никому не
расскажете... А пожалуй, вы и думаете там о чем-нибудь, еще других любите...
Нет, должно быть, я уж нелепости заговорила.
     Она взволновалась, и правда, будто стала недовольна собой.
     350


     Христофоров сидел в некоторой задумчивости.
     -- Вы меня странно изображаете,-- сказал он.-- Возможно, и потому,  что
у вас  страстная  душа.  Почему вы  говорите  о ревности  или о том,  что  я
нехорошо от вас уехал,-- прибавил он с внезапной, яркой  горечью.-- Разве вы
не  почувствовали, что мне  не весело было уезжать? Нет, в том, что я уехал,
ничего для вас дурного не было.
     -- А мне казалось, это значит сохранить свободу действий. Он взял ее за
руку.
     -- Как вы самолюбивы... Как...
     Машура вдруг  откинулась на спинку  скамьи. Пыталась что-то выговорить,
но не смогла. В лунном свете Христофоров заметил, что глаза ее полны слез.
     -- А все-таки,-- сказала она через минуту, резко,--  я никого не люблю,
кроме Антона. Никого,-- прибавила она упрямо.
     Во  втором  часу  ночи, прощаясь с ней у подъезда их дома,  Христофоров
сказал:
     --  Может быть, вы отчасти и  правы, я странный  человек. В голубоватой
мгле  дерев,  чуть  озаренный  лунным  призрач-  ным  серебром,   с  глазами
расширенными и влажными он действительно показался ей странным.
     -- Не знаю,-- холодновато ответила она.--  Покойной  ночи. Он поцеловал
ей руку.

     VIII

     Было около шести. В  конце  Поварской  закат  пылал  огненно-золотистым
заревом.  В  нем  вычерчивалась  высокая  колокольня,  за  Кудриным;  узкое,
багряное облачко с позлащенным краем пересекало ее.
     Антон вошел в  ворота дома Вернадских,  поднялся на небольшое крыльцо и
позвонил. Косенькая горничная отворила ему и сказала, что барышня дома.
     -- Только у них нынче собрание, они запершись, наверху,-- добавила она,
не без значительности.
     Антон снял свое неблестящее пальто и усмехнулся.
     -- Девицы?
     ---- Так  точно. И  чай  туда  им  носила.  Старая  барыня в  столовой,
пожалуйста.
     "Спасением  души  Машура занимается,-- подумал он, оправляя  у  зеркала
вихры.--  Очевидно, у Машуры нынче заседание общества  "Белый Голубь". Пишут
какие-нибудь рефераты, настраивают себя на возвышенный лад, а к сорока годам
станут  теософками",-- хмуро подумал  он. Напала минутная  тоска.  Стоит  ли
оставаться?  Не надеть ли  пальтишко, не уйти ли назад? Полтора месяца  он с
Мишурой  почти в ссоре,  в  Москве не был,  а  сейчас явился зачем-то  --  с
повинной? "Невольно к этим грустным берегам"?..
     351


     Но  он  переломил   неврастенический  приступ,  вздохнул  и  полутемным
коридором, откуда подымалась лесенка к Машуре, прошел в столовую.
     На столовую она походила не совсем. По стенам  стояли  диваны,  книжный
шкаф,  в  углу  гипсовая  Венера  Медицейская;  закат   бросал  на  дорогие,
темно-коричневые обои красные пятна. За чайным столом в  вазах стояли букеты
мимоз  и красная роза в  граненом, с толстыми стенками  стаканчике. Печенья,
торты, хрустали,  конфеты--  все нынче нарядней, пышней  обычного--у Натальи
Григорьевны тоже  приемный день, когда собирались  знакомые  и друзья.  Сама
она,  в  черном бархатном платье, с  бриллиантовой  брошью,  в золотых своих
очках,  при седой  шевелюре, имела внушительный вид.  За  столом  была  Анна
Дмитриевна, две  неопределенных  барыни,  важный старик с  пушистыми  седыми
волосами  и  толстая  дама  в  пенсне  --  почтенная  теософка.  Старик  же,
разумеется, профессор.
     Он   что-то   рассказывал   --  медленно,   длинно,  с   той   глубокой
убежденностью, что это  интересно  всем, какая  нередко бывает  у  недалеких
людей.
     -- Я тогда  же сказал Максиму  Ковалевскому: Максим Максимыч, нам,  как
русским ученым, представителям молодой  русской науки на западе, не пристало
выступать   с   какими-то   --   passez   rnoi   le   mot'  --  мистическими
сверхиндивидуалистами,  чуть  не спиритами, ну-те-с,  и  тому  подобное.  Он
согласился. В тот же день мы завтракали у Габриэля Тарда. Был лорд Крессель,
Брандес, я и, представьте...
     Знакомое  чувство  раздражения  прошло по  спине Антона. "А может, он и
врет все,  и никакого лорда там не было, да и его самого никто  в Париже  не
знает".
     Старик   не   весьма   был   доволен,  что  его   прервали,   не  глядя
поздоровался,-- и,  плавно вторя  себе  рукой  с  пухлыми  пальцами, которые
собирались в горсточку, продолжал о завтраке  у Тарда. В закате розовели его
седые виски; блестел массивный золотой перстень на указательном пальце.
     - Давно не заглядывал,-- сказала Наталья Григорьевна Антош. наливая CMV
чаю,
     -- Меня в Москве не было,--- ответил он глухо и слегка покраснел.
     -- Ты Машуру не  ранее чем через час увидишь,-- продолжала она.--- Да и
то ненадолго. У них сегодня собрание. "Белый Голубь".
     Антон ничего не ответил. Он сидел хмуро, помешивал ложечкой и опять был
подавлен тоской:  опять ему казалось, что  напрасно  он пришел сюда: ничего,
кроме унижения, не вынесешь, да еще слушай речистого старика.
     Вошел Ретизанов, в изящном жакете и с цветком в петлице.

     Простите, что гак (грубо, резко и т. п.) выражаюсь (франц.).
     352


     В это время поч